Там, где нас. Непутёвые-путевые очерки

– Шесть – она его кокнула.

– Семь – он уже несёт труп в ванную.

– Восемь, что она волочит его к окну!

– Девять – он сейчас будет пилить труп!

– Десять – она вышвырнет его в окно, инсценируя самоубийство!

– А я говорю, распилит!

– А я – сбросит!

– Хоть раз! – вскакиваю. – Хоть один-единственный раз ты можешь со мной в чём-то согласиться?! Какая тебе разница, распилит он её или сбросит?!!

– Она – его! Прими это как факт!..

К торшеру мы бросаемся одновременно. Хватаемся за противоположные концы, в остервенении перетягиваем… и тут за стеной вновь что-то грохает.

Ухо улавливает едва различимый мерный стук. Опустив торшер, мы опрометью заскакиваем в постель и, не дыша, упираемся глазами в картину.

Тук-тук-тук… – доносится из-за стены.

– Слышь? Это он разделывает её топором…

Тук-тук-тук…

– Согласна. Только она – его!

Из-за стены слышен приглушённый женский стон.

– Очнулась? – лепечу я в ужасе. – Он что, разделывает её живой?!

Мы прячемся под одеяло, жмёмся друг к дружке, но адский стук лишь нарастает, и недобитая подвывает всё отчётливей и явственней.

Стоны её настолько жутки, что волосы на моих плечах начинают шевелиться.

– Изверг! – шёпотом кричит мне жена. – Звони девять один один!

И я деревянными пальцами хватаю трубку.

– А что я им скажу?

– Килл! – подсказывает мне моя учёная жена.

– Билл! – отзываюсь я.

И вдруг истошный женский вопль взрывает место предполагаемого преступления. После чего воскресшая в полный голос, смачно и поалфавитно выдаёт весь академический словарь американской порноиндустрии.

– Вот же мерзавцы! – выдыхаю я. – Ну негодяи! Но мы же этого им не простим, верно? Мы же этого так не оставим? – ищу я у жены понимания.

И нахожу.

А утром в лифте соседи уважительно здороваются с нами за руку.

Направляясь на завтрак, мы пересекаем казино.

– А тебе не кажется, что тут слишком тихо? Где крики: «Я миллионер! Всем за мой счёт!» Где всё это?

– В кино.

– Но кто-то же должен выигрывать.

– Казино.

Поговорка «Кто рано встаёт, тому…» в Вегасе не факт.

– Как думаешь, вон тот продулся или прогорел? – указываю я на толстяка с лицом цвета клюквенного морса, покидающего карточный стол.

– Прогорел.

– Почему ты так решила?

– А видишь вон ту рослую мулатку… Ну ту, что сейчас гладит по бедру престарелого ковбоя? Так вот, раньше она щекотала плешь толстяка.

– И что с того?

– Как что? Это индикатор удачливости. От бедра – вверх… Лысина была его последним шансом.

Что ни говори, а женщины мудрее.

Столовая, куда мы заходим на завтрак, увешана рекламой выставки, проходящей этажом выше. Называется эта выставка «Бодис эксгибишион». Или попросту выставка трупов. Человек, развесивший рекламные фото, не лишён логики.

Над столом с жареным беконом, сосисками и яичницей водружён аппетитно-алый труп бегуна с разлетающимися ошмётками свежепрепарированной плоти.

Над блинчиками, бельгийскими вафлями и гренками бодро вышагивает жмурик с развевающимся по ветру плащом из собственной кожи.

Ну и десертный стол представлен гирляндами розовых кишок с голубенькими вкраплениями репродуктивных органов.

– С чего начнём? – осматриваюсь я. – С мясца или сразу к десерту?

Жена задумчива.

– Может, хочешь жареных яиц? – киваю я в сторону бегуна. – Или пареных? – тычу в десерт.

Супруга натужно сглатывает.

– Ну тогда, может, гангренозных аппендиксов, что так поразительно напоминают сосиски, а? Или вон ту аппетитную брыжейку с кленовым сиропом? Кстати, в миске с яблоками я видел отличное глазное…

– Давай не будем портить друг другу аппетит, – просит жена сдержанно.

И я, разумеется, соглашаюсь:

– Давай. Сейчас только наскребу себе эпидермиса, и давай.

Однако аппетит нам всё-таки портят.

В понятии среднего американца тарелка – предбанник желудка, а потому пища туда сваливается скопом. Беконы валятся в вафли, салат в чипсы, яичница на гренки. Затем вся эта съестная кутерьма заливается густым сиропом: шоколадным или кленовым… Видеть такое – настоящее испытание.

– Что-то я, кажется, уже не голоден, – говорю жене, прослеживая воображаемую пищеварительную цепь от тарелки вглубь и наружу.

– Признаться, я тоже…

В итоге мы ограничиваемся ягодами, призванными украшать многочисленные блюда в этом кулинарном аду.

Обходим прилавки, старательно выуживая чернику, землянику, малину, и работницы пищеблока недобро на нас косятся.

– Чего они вылупились?

– Это их работа.

– Мы тут целый доллар проиграли, они что, этого не понимают?.. Ай эм банкрот!

И работницы немедленно отворачиваются.

Всё-таки это очень мощная фраза, и она тут, судя по всему, в почёте.

– Ну а как вам местные атлеты? – улыбается гид, встреченный нами на выходе из столовой.

– О-о! Они великолепны! – восклицаю я, вспомнив вчерашний слёт трансвеститов. – Чешуя блёсток! Разрезы по бедру аж до подмышек… Слушайте, интересно, это они сами вышивают? Просто поразительно! Надо срочно записаться в подмастерья к какому-нибудь кутюрье…

Гид нерешительно посмеивается.

– А какие парики! – продолжаю шутить я. – Я вот тоже подумываю прикупить себе парочку. И чулочки – непременно в сеточку.

Улыбка сползает с моего визави окончательно.

– Вы представляете меня на каблуках? – щекочу я его игриво. – Кстати, как вы находите мои икры, не слишком?..

Повернувшись спиной, я кокетливо прогибаюсь, и наш собеседник закашливается.

– Сори, – переходит он вдруг на английский.

И исчезает.

– Вот чудак! – смотрю ему вслед. – Сам же спросил…

– Он имел в виду аутлеты, – поясняет мне моя лингвистически подкованная жена. – Магазины такие.

Эпилептикам аутлеты запрещены категорически, ибо от пестроты тряпья и людского мелькания приступ там может случиться каждую секунду.

– Взгляни на эти цены! – кидается жена от нижнего белья к верхнему, от детского – к взрослому. – Они же просто смешны!

– Это в долларах, – напоминаю ей я. – Надо умножать!

– Кто сказал?! – хихикает она истерически.

– Пифагор.

– Плевала я на Пифагора! Тоже мне, авторитет.

И действительно, тут о нём не слыхали.

В магазине электроники нас обслуживает вертлявая девица, дующая жвачку, как стеклодув в Гусь-Хрустальном.

– Мне нужен фотоаппарат. Камера! – говорю я ей.

И продавщица, лопнув розовый пузырь, переспрашивает:

– Кэмра?

– Ага. Фото. Щёлк-щёлк…

И нас приглашают к стенду.

Пара десятков замусоленных фотоаппаратов, пристёгнутых тросами, готовы обслужить клиента по первому же требованию.

– Этот! – тычу я пальцем в облюбованный агрегат. – Зис!

– Ноу проблем.

Вертлявая отстёгивает замызганный экспонат и подаёт.

– Берёте?

– Вот это?! – переспрашиваю я.

– Йес! – улыбается девица.

– Бат ай вонт нью! – говорю. – Новую, понимаешь?

– Нью? – удивляется она.

– Ин бокс… В коробке.

– Ноу проблем.

Виляя бортами, продавщица швартуется у шкафчика, извлекает из него пустую коробку и запихивает в неё эту замусоленную рухлядь.

– Минуточку! – хватаю её за руку. – Вейт, гражданка! Ай нид нью, с линзой.

– Ноу проблем! – ещё раз хлопает девица жвачкой и отщёлкивает линзу от соседней камеры.

И тут уж я не выдерживаю.

– Новую! – рычу я. – Нью! Понимаешь, родная? Со всеми причиндалами – аксессуарс!

– Ноу проблем.

И на свет мгновенно появляется бумажный пакет со шнурами, зарядкой и прочей мелкой белибердой.

– Да она рехнулась! – поворачиваюсь я к жене.

И вот тут на сцену вступает Пифагор.

Пузырящаяся девица бросается к калькулятору и принимается острым маникюром живо вдавливать кнопку за кнопкой.

Результат сногсшибателен! Сумма на сто пятьдесят долларов превышает обозначенную на ценнике.

– Что это?! – недоумеваю я.

И юная леди снова вбивает в окошечко циферки: за коробку, за пакет, за линзу и за подержанное «тело» аппарата.

Сумма вырастает ещё на пятьдесят «зелёных».

– Ай вонт нью! – уже почти кричу я. – Новую. В коробке – ин бокс, с линзой анд аксессуарс! Вместе – тугезер, понимаешь?!

– Бокс… – невозмутимо перечисляет девица, выставляя передо мной коробку. – Акссесуарс… – потрясает перед моим носом пакетом. Затем следует линза и аппарат. – Как будете платить? – вопрошает меня жвачное.

– А он противоударный?

– Йес.

– А можно испытать? Мэй ай трай?

– Йес.

И я с трагическим «упс» роняю аппарат на ковролин.

Пузырчатая как ни в чём не бывало поднимает оброненное и, хлопая новый пузырь, спрашивает:

– Берёте?

– Оф кос! – киваю. – Теперь особенно. Только в кассе отобьём…

Но жена уже тянет меня к выходу.

– Погоди, у меня ещё к ней вопросики… – вырываюсь я.

Однако с пустыми руками из гостей уходить не принято. И мы прикупаем там электронный будильник и набор домашних телефонов.

А покидаем мы неспящий Лас-Вегас уже следующим днём.

Местный аэропорт словно рабочий улей. Суета, толчея, на первый взгляд неразбериха. Пчёлки-труженицы слегка обкурены, но тем не менее предельно деловиты.

Пассажиры – их нектар. Они сбирают его прямо с автобусов и спешно фасуют, ловко манипулируя лапками и приговаривая: «Гоу зер… гоу хер…» Что означает: «Идите туда… Идите сюда…»

При этом их цветные лица равнодушно-бесцветны.

Затем пассажиры стекают к прилавку, за которым орудует пчёлка-приёмщица с мрачным трутнем-грузчиком.

Сцепив на груди руки, трутень отточенным взором вспарывает чемоданы, придирчиво ища перевес.

Торг с ним неуместен. Трутень – член профсоюза и, как истинный член, он твёрд и несговорчив.

Сложив ладони рупором, гид подогревает наши страсти:

– Сорок пять фунтов, не больше! Слышите?

– А сколько это в килограммах? – теряется группа.

– Забудьте о килограммах, тут вам Америка!

– Но сколько это килограмм?

– Повторяю, тут только в фунтах!

– Но мы же в них не складывали!

– Так сложите!

– Как? Мы же не знаем, чем измерять!

– Фунтами! Говорю вам: фун-та-ми!

– А сколько их в килограмме?

И гид теряет терпение:

– Забудьте вы уже, наконец, это слово! Говорю вам, здесь фунты!

– Но сколько их?! Сколько?!

– Сорок пять! И ни граммом больше.

– Так всё-таки – граммы?

– Фунты-ы-ы! Фунты-ы-ы!!! – надрывается гид.

– Как же нам посчитать?

– Ве-шай-те!

– Мы сейчас повесим тебя! – вскипает благородной яростью группа.

И гид сдаётся:

– Хорошо, тогда делите на три!

– Чемоданы?

– Килограммы!

– Но ты сказал о них забыть!

– Всё! Я повешусь сам!

В препирательствах время проходит незаметно.

– Следующий!.. Некст! – гаркает мне приёмщица, и я взваливаю багаж на весы.

Два чемодана отчаливают благополучно, третий же терпит крушение у самого причала. Профсоюзный член недовольно кривится и качает головой.

Я бухаюсь на колени. Скрипит ключ. Взвизгивают молнии. Очередь шипит. Я дёргаю жену за брючину:

– Какой у нас перевес?

Жена молчит. Я горячусь:

– Что выкладывать – мяч или туфли?

– За мяч, – слышу, – убью любого!

– Так туфли?

– За туфли убью тебя!

Копошусь в шуршащих внутренностях. Вслепую вырываю пару ношеных носков, запихиваю их себе в карман и подобострастно заглядываю члену в лицо.

– Фоти файф!.. Сорок пять! – брезгливо роняет лицо и, будто смахивая пылинку, отправляет чемодан в плавание.

Ошарашенные, мы отчаливаем от прилавка.

– Ты это видела?

– Видела.

– Не, ты это видела?

– Да видела я, видела!

– Носки?!!

В самолётах местных авиалиний, как в автобусах, места общие – вошёл и сел. У пассажиров на руках лишь номерки с витаминными подгруппками – А, В и С.

В нормальных странах это могло бы вызвать здоровый мордобой, но только не тут.

Я попадаю в кислый ряд С, жена соответствует В.

– Займу нам у окна! – всасываемая потоком, кричит она мне и превосходит самою себя. Места и у окна, и у туалета.

– Всё в одном! – радуюсь я, поглядывая на стюардессу-гаитянку в синеньком фирменном сарафанчике, лицом похожую на Боба Марли, а формами напоминающую Наоми Кэмпбелл.

Впрочем, Боб Наоми не конкурент.

Пять часов лёта обещают быть любопытными.

Летим. Справа спит жена. Слева сухонькая седовласая американка ковыряет карандашом судоку.

За спиной то и дело истошно взрывается ватерклозет. Жизнь кипит. Я в серёдке.

– Эскьюз ми, – обращаюсь к соседке, и та пружинно вскакивает.

Уже в пятый раз, но всё так же прытко – с улыбкой и без мата.

«Наверное, йога, – думаю я. – Точно, йога!»

– Впрочем, ноу, – мотаю головой. – Ноу, ноу…

Отчего-то очень хочется измерить глубину её терпения. Нащупать, так сказать, границу между благонравием доброго самаритянина и сквернословием пьяного сапожника.

Изящно подбирая юбку, женщина вновь усаживается, напяливает очки и нацеливает на судоку свой карандаш.

– Хотя йес, – внезапно передумываю я. – Пожалуй, всё же йес…

И тут же следует новый подскок и полный обожания взгляд.

«Какая грация!.. Балет, определённо балет».

– Айм сорри, бат всё-таки ноу… Эскьюз.

«Ах, как посмотрела! Да это уже не обожание – это влюблённость. Кто ты, бабушка? Мазохист?»

– Вы йог? – обращаюсь я к бабуле, когда она вновь усаживается. – А ю йог?

– Эскьюз ми?

– Ху а ю? Йог?

– Ай ам а тичер.

– Училка? – шиплю я в смятении.

«Боже, какая выдержка!»

– Эскьюз, бат мне срочно надо аут!

И снова взлёт, исполненный восторга.

«Святая! Ну просто святая!»

Мы расшаркиваемся, и я в пятый раз отправляюсь за перегородку – любоваться гаитянкой.

Темнокожая богиня, будто выточенная из шоколадного мрамора, сидит в роскошной раскорячке и перебирает пакетики с печеньем. Её мускулистые ляжки поигрывают в неоновом свете, полированные руки блестят матово-чёрным жемчугом… и мне чудятся джунгли.

Сочно-зелёные заросли чего-то экзотически волнующего, запах маисовой похлёбки и танцы у костра.

Весь её вид, вся эта животная естественность налитых коленок, разведённых бёдер и вздыбленной груди порождают во мне неожиданные фантазии… Кажется, ещё миг, ещё одно небольшое усилие – и она родит, после чего, не меняя позы, оботрёт дитё лопухом, пропихнёт его себе за пазуху, уткнёт в коричневый сосок и, помахивая мотыгой, войдёт в розовеющий закат.

Жена по-прежнему спит. Соседка ковыряет судоку.

Скука!

Верчу перед носом пакетики со специями, что остались от обеда. Верчу и случайно всколупываю… Из первого врассыпную брызгают соляные шарики, а из второго серым облачком взметается молотый перец.

Я чихаю.

– Благослови тебя Господь!.. Гад блесс ю! – улыбается мне соседка.

А жена пихает локтем.

– Апчхи! – благодарю я в ответ.

– Ты чего? – бурчит жена.

– Чихаю. А что, нельзя?.. А-а-а-апч-хи!

Соседка начинает ёрзать, усаживается боком и уже не благословляет, а настороженно косится.

– Да не волнуйтесь, – посмеиваюсь я. – Донт вори, это обычный швайне флю…

И от этой моей шутки святая женщина натурально вздрагивает, а её очки виснут на кончике сухонького носа.

– Вы больны? А ю сик?!

– Апчхи!

– Прекрати чихать, идиот! – шипит на меня жена.

– В отпуске я делаю что хочу!

Соседка же тем временем уже машет рукой, подзывая гаитянку.

Жена волнуется.

– Зачем ты ей сказал про свиной грипп? Они же не понимают шуток!

– В отпуске… а-а-апчхи… говорю что хочу!

Стюардесса подходит, и моя святая соседка начинает что-то запальчиво ей тараторить, неприятно дёргая при этом лицом. Её палец тычет в меня, будто швейная игла. Слова «рашен, свайн флю и сик» следуют подстрочником.

– Апчхи!

– Смотри, он опять это сделал! – вскакивает святоша и клеймит меня уже сверху и на некотором отдалении.

Пассажиры встревожены. Переглядываются.

– Прекрати сейчас же! – шипит на меня жена. – Нас же ссадят!

– Но я… я… а-а-а… не могу! А-а-апчхи!.. Это перец!

– Вы больны? – отшатывается от меня стюардесса. Её бобмарливское лицо искажается брезгливой гримасой.

– Да вы сами тут все больны! Это же шутка! Джок! – улыбаюсь я объяснительно и снова чихаю.

– Ноу, ноу! – подтверждает супруга, вминая моё лицо в неведомо откуда взявшуюся подушку.

– Бху-ху! – сотрясаюсь я в поролоновые глубины. И голос жены грохочет:

– Он в порядке! Хи из окей! Круглый окей!

– Ты меня задушишь…

– Лучше я, чем они!

– Это не свиной грипп. Итц нот швайне флю! – отбиваюсь я от подушки. – Итц перец! Как на английском перец?

– Я не помню!

Жена продолжает давить меня в пыльную думку, отчего в носу свербит ещё сильнее.

Выныривая для вдоха, я вижу, как поклонница судоку бежит сломя голову по проходу в направлении кокпита.

– Её надо остановить! – вскакивает жена и, топчась по мне, кидается вслед за беглянкой.

Перепуганные пассажиры зарываются в одежды. Стюардесса цвета цементной пыли бежит за бегущими.

– Апчхи! – недоумеваю я и, не глядя на бушующий у кабины пилота диспут, бреду в туалет.

В носу будто проворачивают свёрла.

Добросовестно прочистившись под краном, я выхожу уже обновлённым.

– Ай ремембер! – машу я спорящим. – Я вспомнил! Итц пеппер! А-а-а-а-пчхи!..

                                            * * *                                            * * *                                           * * *                                           * * *                                          * * *                                            * * *                                          * * *                                          * * *                                            * * *                                            * * *                                            * * *

Майами

Майами говорит по-испански. Английский язык здесь кажется пережитком.

– Что это? – указывая на наш перерытый багаж, интересуюсь я у миловидной таможенницы.

– Испаньол? – улыбается та.

– Какой испаньол? Чемодан!

И она начинает что-то лопотать с андалузским наречием, обзывая меня то сеньором, то «парфовором».

Между тем перекусанный надвое замок прилеплен к чемодану скотчем вместе с форменным бланком службы безопасности аэропорта.

Отворачиваюсь от бестолковой собеседницы, склонной к длинным монологам на непонятном языке, и спрашиваю гида:

– Что это такое?!

Гид зачитывает: «Дорогой мистер. Ваш багаж подвергся… Приносим глубокие и искренние…»

Обхожу группу с естественным вопросом:

– У кого-нибудь ещё?

Выясняется, что нет, мы такие одни.

– За что они копались в наших вещах? – недоумеваю я.

– За твою бандитскую рожу! – говорит жена. – Скажи ещё спасибо, что не в тебе!

– Грациез, – говорю я таможеннице и отхожу от неё бочком, поскольку самокопание считаю делом сугубо личным.

– Перекусим в «Макдоналдсе», переспим в гостинице – и спозаранку на корабль! – вещает экскурсовод.

– А погулять? – вопрошает группа.

– После шести – не советую. Я же вам объяснял…

– Но мы хотим достопримечательностей!

– Больницы? Морг? Вам каких?

И все сходятся во мнении, что «Макдоналдс» подойдёт.

Рассвет мы встречаем уже в порту.

Двенадцатиэтажный лайнер поражает воображение. По причалу бегают восторженные туристы – визжат, наскакивая друг на друга, обнимаются.

«Вот это нам!.. Вот это наше!.. Вот это да!..»

Громадина недвижимо стоит на воде. А твердь ходит ходуном, и меня укачивает.

– Это визуальный обман, – разъясняет мне всеведущая супруга. – Твой мозг ассоциирует корабль с движением, но корабль-то статичен, и поэтому мозг проецирует движение на причал. Понимаешь?.. Корабль стоит, а ты как бы плывёшь… Вот когда он поплывёт, тогда ты начнёшь…

– Блевать? – угадываю я.

– Возможно. Но не в том суть. Всё дело в проекции. Понимаешь?

Когда жена увлечена психотерапией, остановить её невозможно. Мелочи значения не имеют – важна суть.

– Что-то мне нехорошо, – облизываю я пересохшие губы. – Останови-ка землю, я, пожалуй, сойду…

И жена от слов с удовольствием переходит к делу. Она хватает меня за локоть и начинает раскачивать.

– Надо обмануть твой мозг! – приговаривает при этом она. – Если он подумает, что ты уже на корабле, то прекратит проецировать движение на землю, и тогда…

– Я блевану!

– Нет, наоборот, тогда ты будешь…

– Сейчас! – пытаюсь я вырваться.

Но жена настаивает:

– Нет, мы его перехитрим. Вот увидишь! Он подумает, что ты уже там, но ты-то будешь ещё тут, и тогда…

Я уже сглатываю тягучую слюну, а жена всё взбалтывает меня, давая установку:

– Представь, что ты на корабле. Шторм девять баллов! Представил?

– У-у-у-угу!

– А теперь оглянись! – отталкивает она меня, лишая опоры. – Ты на земле! И она тверда!

И я действительно оказываюсь на земле.

– Твой дурацкий мозг невосприимчив к Фрейду! – разочарованно вздыхает мой персональный психоаналитик.

– Какой-то он у вас совсем зелёненький, – замечает поклонница Джорджа Клуни, встретив нас на таможне.

– А по-моему, хороший цвет… – похлопывает меня по щеке жена. – Смотрите, как он выгодно подобрал его к рубашке…

– Ну и как вам?! – согруппница влюблённо оглядывает лайнер.

– Спасибо, – отвечаю, – уже лучше.

Сто тысяч тоннажа, триста метров длины, семьдесят – высоты, и полторы тысячи персонала встречают пассажиров жаркими объятиями и экзотическими коктейлями.

– А где прейскурант? – волнуется группа.

– Забудьте вы о деньгах! – истерично посмеивается гид. – Пейте, кушайте, гуляйте!

– И что, с нас не востребуют денег?

– Какие деньги! Вы в раю! И его врата открываются магнитными карточками, что развесили вам на шеи.

– Ну так это ж совсем другое дело! – ревёт толпа и кидается в бар.

Приторно-улыбчивый персонал суёт, пихает и втискивает в руки новоприбывших свежие коктейли, виртуозно подменяя пустые стаканы полными.

– Бесплатно?! – спрашиваю я разодетую в перья и блёстки мулатку, настойчиво подсовывающую мне уже третий бокал. – Итц фри?!

– Фри, фри! – уверяет меня девица. – Добро пожаловать! Велком ту «Карнавал Либерти». Развлекайся! Инджой!

– Вы уверены?

Мулатка по-воловьи блымкает наклеенными ресницами.

И я оборачиваюсь к жене:

– Я им не верю.

– Пей! – толкает меня жена. – Не ставь нас в неловкое положение.

– Но я больше не могу!

– Пей! Мне за тебя стыдно. Скажут, понаехали…

– А если я не хочу!

– Все пьют, и ты будешь. Чтобы мне не пришлось за тебя краснеть!

Отдуваясь, я пью.

А после красивого приёма начинаются некрасивые сцены.

– Можно вашу карточку? – тянутся к нашим наивным шеям ласковые руки гостеприимных работниц.

– Но позвольте, это же рай!

– Рай, рай… не сомневайтесь… – подтверждают официантки, придвигаясь к клиенту вплотную. – А теперь давайте карточку, – интимно шепчут они и, когда обезволенный выпивоха оплывает, стремительно проводят кредиткой меж своих грудей, где у них установлен считывающий аппарат.

На прощание обобранному гостю летит воздушный поцелуй и игривое «Инджой!».

А в дальнем углу согруппники уже тихо и слаженно мутузят гида.

Тот не сопротивляется.

– Попили? – спрашиваю задумчивую жену.

– Ничего, – говорит она, – потом отъедим.

Обегав лайнер от и до в компании трёх тысяч таких же счастливчиков и отметившись во всех снейк-барах, мы наконец обживаем каюту.

Я исследую матрас, жена – санузел.

В динамиках титанически страдает Селин Дион. В телевизоре Кейт Уинслет изображает на носу «Титаника» ласточку.

– К чему эти параллели? – раздражаюсь я.

– Ты это о чём?

– Ну вот этот вот «Титаник». Всюду сплошной «Титаник»! Они что, считают это забавным?

– Это романтично, – отзывается жена, шумно тестируя слив.

– Романтично? Тонуть в Атлантике и драться за шлюпки, по-твоему, романтично?! И вот эта уходящая под воду рука… Что это?

– Это любовь.

– Это идиотизм!.. Кстати, ты не видела спасательные жилеты?

– В шкафу на верхней полке.

В дверь к нам стучат. Открываю. Чернокожий стюард, вежливо справившись о моём самочувствии, втаскивает багаж.