Как-то раз в одном из студенческих городков в созвездии Девы на планете Земля, пригорал умирающий сорок третий осенний закат. Полуцелый месяц мерещился на тесном вечернем небе, которое казалось совсем кривым в охвате зданий и остром извое перистых темно-белковых туч. Глаза пешеходов, еще не занятые небом чьих-то других отрешенных глаз, то и дело сворачивали, поглядев случайно наверх, и возвращались туда опять, щурясь от резонанса серых и буро-грязных облаков с голубыми провалами и складками этой, похожей на одеяло, как будто искусственной и сплющенной небесной сферы. Но и другие населители этих абстрактных, заповедных мест, гуляя, держась за ручку, по рыхлым дорожкам, похожим на гусиный паштет, засыпанный каменными дробинками, волей-неволей, сами не зная почему, вспоминали при взгляде на облака, как в шею им впивается что-то мерзкое и колючее, заставляющее их посреди ночи видеть во снах курят из какой-нибудь ветхой бабушкиной деревни и щипать в полусознании двухмерную кампусную подушку. В этот вечер, как и во все другие подобные вечера, это место было населено каким-то манящим хаосом океана звуковых эх. Во-первых, разрывалась собака, вывшая ночи напролет во дворе какой-то дачи с глупеньким мезонином, которые здесь были приделаны почти на все окружавшие кампус старенькие одноэтажные дома. Те из них, что были из дерева, имели исключительно желто-, сине- или зелено-черный цвет. Во-вторых, на территории самого лагеря, который оплетал веселый, размалеванный наглухо бетонный забор, то и дело слетали звуки жалобных знаменитых песен под гитару, уносимые в ночь чудным роем чистых молодых голосов. По временам, впрочем, на все это городище, имевшее близкую форму круга, с радиусом почти около двух сотен метров длиной, мог завизжать какой-нибудь гойный студент, так что одной из бабуль на вахте, выходящей на улицу подышать царственным финским ветерком, тут же приходилось матюкаться.
–Тьфу ты! пес ненормальный… я ваше собаче поколене… Бах вас всех пришби… – ворчала скорее всего она, закутываясь в шаль, и, зевая, заходила назад в превысокое кирпичное общежитие.
Иногда, пожалуй, в эти обыденные всплески и течения человеческих голосов врывались редкие и сумбурные звуки сигнализаций пожарных машин или карет скорых помощей и полицейских раций, которые почти всегда приезжали сюда или по пустякам, или же по чьей-то шутке. Мало кто знает, что недалеко от центра этого микрополиса находилась летающая тарелка, переделанная в какой-то концертный зал в красивом стиле советского конструктивизма с его нарубленными балконами, бурыми цветами и окнами, восходящими к бойницам средневековых донжонов. В самом же центре было благоустроено озеленение с теплыми лавочками и приятными диодными фонарями (под ними всегда было много червей), которые так и манили будущих Марий Склодовских-Кюри поворковать тут с сестрицей по вечерам, лаская своим призрачным светом их усталые милые глазки.
В какой-то миллиметровой доступности от турникетов контрольно-пропускных воротц находился уже и сам Дворец Знаний. Вид его был означен еще более высоким стилем пролетарского искусства. А именно: стены, в тех местах где они непосредственно примыкали к полоскам мутных очей хором, были отделаны пышными листами лучшего железа, которое теперь рыжо почернело от щедрых снегов и дождей. На одном из центральных фасадов так и вообще было выложено одно из апогеев творчества советских прикладных мастеров – речь идет о богатой мозаике из смальты, украденной со стенок на станциях Ленинградского метрополитена, которая изображала тут таких гениев человеческого рода, как Эвклид, Ньютон, Эйлер, Лобачевский и Гаусс.
Во всяком случае, не по вине этих имен, как и не по вине великой социалистической архитектуры, время, – а скорее даже свобода от времени заметно накладывала отпечаток на саму душу всего живого и неживого в этих странных краях. И, что бы там не говорили по поводу индийских варн, равно как и сословий средневековой Европы, в том отношении, что они были хоть на йоту менее естественны, чем то, что происходит теперь, я очень сомневаюсь в том, что даже для одного-единого из обитателей этого замкнутого мирка мог бы найтись человек извне, который стал бы ему ближе и роднее любого из здешних товарищей или товарок. В ту же степь можно докинуть, что, когда в университете бывали дни открытых дверей или собраний первокурсников все будущие студенты и студенточки бывали рады слышать на них о том, что в стенах Альмы-матери они, скорее всего, как правило, с радостью обретут свой путь и в карьере, и в личной жизни. И все же: любая одежда, жесты, привычки, манера думать и говорить каждого человека внутри этих стен, настолько непостижимо отделяли его даже от «рядовых» горожан и сверстников, что становилось порой неясно, как вообще такое чучело могло вырасти вместе со всеми?
В самих же общежитиях, которые, как уже было сказано, имели поистине исполинские размеры и высоты, любопытно выказывался без всяких усилий с вашей стороны целый пласт культурных наслоений местных аборигенов. В лифтах и на облупленной краске вестибюлей и зал неразборчиво читались дразнилки и милые стишки, карандашиком были нарисованы глупые шуточки и сердечки со стрелками Амура, рядом с которыми, собственно, помещались уже и имена самых счастливых на планете людей. Надо сказать, что шуточки, особенно связанные со всякими фактами из естественных наук, были довольно смешны. Кое-где попадались так и просто нарисованные переменные: х, у и z или линеечки талии какого-нибудь чудного XY-го существа. Были также и области с противной философией. Например, на одном из парапетов своеобразного внутреннего балкона, с которого можно было видеть нижний такой же этаж, который так же мог бы быть превращен в балкон для подлежащего, если б половину пола из него куда-то вырезали, были начертаны такого роду письмена: "fear is bravery" и т.д.
Что ж, поговорив о возвышенных вещах, давайте теперь перейдем к более жизненным и прагматическим вопросам человеческого существования. Для этого обогнем место нашего действия с какой-нибудь одной стороны и окажемся как раз в тех полуплоскостях, откуда теперь возвращался один из отроков нашего славного поколения. Вообще говоря, мы немножко поспешили, поскольку в этом месте потребуется буквально пару слов сказать еще о человеческой красоте. Как известно, существует 2 вида человеческой красоты. Первый из них заключается в том, что никакой красоты собственно-то и нет, но в самом движении, в самом действии времени на конкретное «живое» существо выказывается такой эффект, что наблюдатель за ним, честное пионерское, лишается всякого адекватного сознания. Второй вид красоты заключается в том, что красота, как правило, все-таки есть, но ей сопутствует необходимо какое-нибудь значительное уродство. Вторую, по правде говоря, в большей степени следует называть "успокоенной" красотой, потому как она в отличие от первой чаще сохраняет в человеке какую-то душу и тоску по миру.
В сущности, как раз для поддержания второго вида красоты на территории городка были установлены прекрасные уличные тренажеры и турнички, чтобы будущие Альберты Эйнштейны могли время от времени покачать свои пупочки, утомясь от дневной суеты.
Так вот, герой наш был как раз человеком красоты такого роду, а потому, как вы уже догадываетесь… и большая часть носителей этой самобытной культуры тоже обладала именно такой красотой. Это было сказано для того, чтобы иметь в виду такой факт, что именно большая часть юношей и дев покидала свои жилища, выходя из вышеупомянутых зданий, исключительно в целях удовлетворения потребности в общении в стенах самого лагеря или же в целях пополнения запаса питательных веществ и энергии. Последнему вопросу, как будет видно, вообще уделили немало внимания при создании этого заповедника. Прямо перед носом (ну или же – под ним) абсолютно у всех воспитанников университета находились две столовые и магазин, в котором примерно четверть стеллажей занимали: пирожены и конфеты, пряники и печенья, выпечка и шоколадки, морожено и глазурованные сырки, пончики и маффины, оладьи и венские вафли, эклеры и брюле, суфле и чизкейки, пудинги и паннакоты, ирисы и бисквиты, халва и щербеты, торты и кукурузные палочки, пастила и орешки с вареной сгущенкой, зефиры и вишенки в шоколаде, хумус и взбитые сливки, сгущенки и карамели, мармелады и арахисовая паста, нутеллы, рулеты и все такое, по вине чего в магазине нередко можно было слышать такие слова:
–Я из-за тех пончиков на 5 килограмм летом распух!
В столовой все было так же не менее предусмотрительно, – всегда продавались пироги и шарлотки, блинчики с аппетитными заправками, медовики, сметанники, муравейники и Наполеоны, кексы с изюмчиком, десерт из желе "Божья коровка", печеночные торты, птичье молоко, Ух-ты!, вафельные конфеты и батончики из шоколада. Кое-где так и вообще были выписаны или напечатаны слова, которых никогда не было и нет ни в русском языке, ни на белом свете. Вот какие: греча, кура, шаверма.
Тем временем «молодой человек», о котором мы уже начали говорить, достал пропуск и стал протискиваться между стойками турникета на территорию городка. За спиной у него был огромный походный рюкзак, который охватывал сзади его, как обезьяна, и по вине которого, зацепившись за металлический вращательный стерженек, он теперь, как растяпа, полетел на землю.
–А-а!! Ну сто за сумка! У-у! вот сёрт… – занегодовал Копнев (это его литературное имя, Геннадий Копнев), вставая и отряхиваясь, опираясь сперва на асфальт.
Между тем из рук его попадали пакеты с продуктами, которых он вдоволь накупил после тяжелой и длинной дороги, с которой вернулся только сегодня утром. Это был сын 20-ти с лишним лет, лицо которого, когда он выражал возмущение, отдаленно напоминало свинью, а еще лучше – льва на картине "Рай" Яна Брейгеля Младшего. Можете посмотреть. С другой стороны, во все остальные моменты, а особенно, когда он сидел с закрытым ртом, губы его были скрючены и похожи на фантик от каких-нибудь отравленных конфет, в то время, когда сами конфеты уже ам-ам, а фантик, как раз перед смертью, решили свернуть в первоначальном виде. На верхней губе его, как и на всех верхних губах красивых в этом месте людей, был вырезан перевернутый треугольник, составляющий самую необъяснимую красоту человеческой расы. Нос свой, хотя он и называл его "мой верблюд", Гена как бы то ни было любил, потому как в юности на нем почти никогда не росли прыщи и несмотря на то, как часто он его ковырял, нос при этом всегда сохранял манящие симметрические ноздри. В действительности, последним могут похвастаться далеко не все люди, тогда как всем хорошо известно, например, то, что без абсолютно симметрических манящих ноздрей человечество бы лишилось лучших своих артистов, мужей, жен, скульптур, полотен, стихов и еще Бах знает бы чего! Волосы у него, обратите внимание, были длинные, как у девочки, и, хотя он их раз в недельку мыл, ему нередко приходилось слышать от «друзей» или «знакомых», что они пахнут "бульдозером" или "собакой". Генины глаза, напротив, были скорее ничем не особенны, чем особенны и торчали, как и все обычные человеческие глаза, в мягких губках из складочек его верхнего и нижнего века. Цвет их вы можете найти выше в описании дивных мезониновых домов.
Надо добавить, что лицо Копнева, однако, было б еще хоть куда-нибудь да красиво, если б не волосатый кожаный пузырь, раздувшийся у него прямо под подбородком и ведущий таким образом сообщение между шеей и остальной физиономией.
Как и все существа этой причудливой северной колонии, Гена был вынужден разок-другой в неделю посещать вовсе не тот магазин, что покоился у него под носом, а скорее тот, до которого было подать рукой. Это был поистине большой Supermarket, дающий ему почувствовать всю безграничность свободы выбора и человеческой воли. Там он закупался, как правило, на несколько дней, обеспечивая себе тем самым стабильный обмен веществ и энергии, позволяющий ему не отлучаться три или два раза в день под нос или в столовую. Согласно законам сохранения, открытым с Божьей помощью великими физиками Земли, это означало, что потенциальный запас еды должен был где-то быть скомпенсирован кинетическими затратами. Такие издержки и правда имели место быть, потому как расстояние "подать рукой", выраженное в известной идиоме, пред которой мы теперь снимаем всю завесу тайны для лиц, изучающих как иностранный – русский язык, означает приближенно 15-20 минут ходьбы со скорость υ, равной 5 километров в час. Одежда Копнева в таких путешествиях была почему-то всегда похожа на подводный костюм, в которых бесстрашные мужи нашего века бороздят просторы морских глубин. Благодаря чудной морфологии ножек Копнева, которые были очень пухлыми в районе икр, а также вследствие правильной ориентации чашечек его колен, которые глядели почти что друг на друга, создавая эффект выломанной ноги, этот костюм в полной мере подчеркивал все изящества мужской фигуры, завоеванные на занятиях физкультурой пару лет назад. Еще одной эманацией Гениного бытия, поскольку у него были девичьи волосики, слыла особенность поправлять их, встряхивая головой с приоткрытым ротиком и непринужденным видом.
Зайдя в общежитие, он призвал лифт. Снял капюшон, за которым показались большие амбушюровые наушники с ободком, как раз такие, в которых первые радисты шлепали ключик Морзе еще на заре телеграфа. Зайдя в лифт, он разок взглянул на себя в зеркало своим любимым исподлобным взглядом, когда лицо его казалось особенно грозно, изящно-худо и даже как-то чужо. Когда двери закрылись, на одной из них выехало четверостишие, которое он не очень любил читать, поскольку оно выводило невозможность счастия и славы в земной жизни. Он отвернулся. Когда двери расступились в очередной раз на его этаже, первым, что он услышал, был веселый поддатливый смех. Смех он этот очень хорошо знал, ибо это был смех голоса его соседа по блоку. Сразу скажу, что голос этот, должно быть, был самый чертовский из всех мужских голосов на земле, поскольку обладал такой густотой и бархатцем, и басиком и даже этакой, знаете, табачечной хрипотцой, что, наверное, сразу же сводил куда-то с рельс всякое девичье воображение. Сам по себе его носитель был также очень недурен собой, но, дабы не тратить здесь время на тщетное ему подражание, мы вам советуем выйти в интернет и ввести в поисковой строчке следующие буквы: "Микелянджело, Давид, Академия изящных искусств во Флоренции". Можете зайти. Различие, впрочем, может составить разве что только цвет волос, который в нашем случае был светло-синий, тогда как Давид, как нам помнится, был альбинос. Сразу же за тем Копнев услышал уже и второй – миленький девчачий голосок на пороге комнаты их общего с Давидом коридора. Собственно, это был голос его возлюбленной – девушки с коротенькими волосами и бледными губками цвета нежной розы. Очень стройной и тоненькой от талии, как до пяточек, так и до плеч. На самом деле, факт того, что для ее девчачьего голоска справедливы все те же самые утверждения, что и для голоса Давида, только приложенные на мужеский пол, доказать очень легко, а потому мы это предложение оставим читателю в качестве домашнего упражнения.
Гена тем временем уже зашел в комнату и разул свои вспотевшие ножки. Перед ним на своей кровати, подсвеченный снизу, как домики вечером на Сенной, экраном хлипенького ноутбука, сидел уже его комнатный сосед – Вадим Сволоч (это настоящее имя) и разговаривал по телефону с дружком, причем так, как он никогда не говорил со знакомыми и уж не дай Бах – с мамулей, вставляя через каждые полтора слога по жемчужинке русскаго языка.
–Привет, Генау! – сказал ему этот, конечно, совсем еще молодой птенец, притчу о котором вы услышите чуть-чуть попозже.
Генау просто повернул голову, как он обычно и делал, и молча продолжил переодеваться. Домашнюю пару этого джентельмена составляли вялые, снулые, сваренные в ледяной воде с порошком спортивные штаники для бодибилдинга с ломпасами и резиночкой в пояске и пасмурная футболочка с рисунком боксерских перчаток на груди. На футболке были заметны какие-то мохнатые катышки, разбросанные по ней, как полевые стога, народом физических лилипутов, отправляющих культы Копневу, как создателю неба и земли, за то что в их жилах течет его теплая ночная кровь.
В этот момент снова послышался голос горной Нимфы из соседнего коридора рядом. Гена сделал такое лицо, будто понюхал плесень, поморщился и как можно капризней захлопнул дверь.
–Ты где был? – спросил его Вадим.
–Я… на консерте… – ответил Копнев, с жестом и лицом девушки с жемчужной сережкой, как раз таким, который мы описали в беседе о волосах.
–А-а…
На этом разговор уже должен был и закончится, как вдруг Сволоч еще спросил:
–Че за концерт?
–…м-м… Осьминогус-Фишфингус-Капитасаурус…
–Оо!!
Вот теперь все.
Как читатель уже догадался, Гена вообще не очень хорошо умел разговаривать, постоянно мычал, бурчал, вякал, мякал, мямлил, бубнил, бормотал, запинался, делал паузы между словами и произносил их с такой скоростью, что речь его напоминала скорее какой-то инопланетянский язык, дополненный многими звуками уже и земных тварей: птиц, скотов, кошек, ежей и других гадов.