Шпион

…Два выстрела… А потом еще один. Я вскочил с постели и полуодетый (благо – летом) бросился к двери.

– Куда ты? – встревоженно спросила жена, но я уже выглянул в парадное.

На площадке никого не было. Я спустился на второй этаж. В квартире, расположенной под моей, распахнулась дверь, и оттуда вылетел наш сосед – майор Азизян. Он выглядел довольно нелепо – в одном сапоге и с пистолетом в руках.

– Это вы стреляли? – спросил я.

– Нет, – ответил он. – Спал – и вдруг стрельба. А мне как раз война снилась…

О его словах я по-настоящему вспомнил только днем. Странный приснился ему сон. Все это происходило в ночь с 21-го на 22 июня 1941 года.

– Стреляли будто бы где-то вверху, – сказал майор, и мы взбежали по лестнице на четвертый этаж, на пятый. На ступеньках, лицом вниз, так словно он катился по лестнице головой вперед, лежал человек. Мертвый. Житель нашего дома, счетный работник, кажется, фамилии его я не помню. Никаких ран у него, как нам показалось, не было. Не было у него и оружия.

Парадное наполнилось людьми. Выстрелы взбудоражили весь дом. Мы предложили соседям уйти или, по крайней мере, отойти в сторону, чтобы не затоптать следов, и вызвали милицию.

Вскоре появились два человека в форме и один в штатском с собакой – огромной, с теленка, овчаркой. От нее все невольно сторонились. Когда собака понюхала след…

На рыбную ловлю мы, как всегда, поехали вчетвером. Тадеуш – шофер, Павел Данилович и Павел – токари завода станков-автоматов, и я.

Погода не предвещала ничего хорошего. С утра дважды начинался дождь, и в эту субботу мы выбрались намного позже, чем обычно, – около шести часов вечера. Ко всему оказалось, что мальчишка-семиклассник Коля Чубыкин – сосед Тадеуша, который всегда обеспечивал нас червями, на этот раз подвел.

Когда вся наша четверка призвала его к ответу, он объяснил, что в дальнейшем не будет рыть червей, так как стал вегетарианцем и уничтожать хоть и примитивные, но живые существа, а также ловить на них рыбу считает занятием, противоречащим его убеждениям. После Тадеуш сказал нам, что к Чубыкину приехала тетка – адвентистка седьмого дня – и этим объясняется все, но в первую минуту мы были огорошены настолько, что даже не потребовали денег, которые Коля получил у нас авансом. Черт бы побрал адвентистов! И вегетарианцев тоже!

Чтобы купить червей, нам пришлось гнать моторку в село Корчеватое к очень популярной среди киевских рыболовов тете Дусе – бойкой вдовушке, которая, как утверждали сведущие люди, наживаясь на нужде рыболовов в червях, построила каменный дом и накрыла его железной крышей. Тетя Дуся в разговоре упорно обходила название своего товара. Она говорила – «свеженькие». «Потому цена такая, что на «свеженьких» сейчас сезон. А зимой я вам их и за полцены отдам…» Мы долго торговались, но не стали дожидаться зимы.

Таким образом, к селу Вишенки, против которого мы обычно ставили закидушки, добрались мы только к двум часам ночи. Да и то – чудом. Дул встречный ветер, нашу лодку с гордым, красиво написанным на носу названием «Тюлька» захлестывала волна, а по временам начинался мелкий осенний дождь, и тогда Павел Данилович озабоченно спрашивал:

– А что я жене скажу?…

Ответа на этот вопрос он безуспешно добивался от каждого из нас в отдельности и от всех вместе.

Мы считали, что в этот осенний день, да еще такой непогожий, мы будем единственными рыболовами, выбравшимися в эти славные места. Как бы не так! Когда мы приехали, весь берег был утыкан моторными лодками, как лужа у деревенского колодца подсолнечной шелухой после того, как кумушки точно установили, кто с кем «гуляет».

Мы притащили с колхозного луга свежее влажное сено (до сих пор не представляю себе, как в этом колхозе справляются с планом заготовок кормов для скота), а Тадеуш тем временем вернулся с богатым уловом. Вот уж чем действительно хороша рыбная ловля, так это тем, что даже среди ночи можно купить рыбу. Попробуйте проделать это в городе!

Запылал костер. Удивительно горит сырая лоза. Ее трудно разжечь, и сначала лучше подлить немного бензина. Но потом она разгорается и горит долго, жарко и весело.

А когда уха была уже готова, и порывистый ночной ветер разнес над Днепром торжествующий запах перца, лаврового листа и других ингредиентов, входящих в состав горячей, умопомрачительно аппетитной ухи, и была открыта заветная бутылочка – все пережитые и предстоящие трудности: и неожиданный переход в стан вегетарианцев нашего поставщика червей, и корыстолюбие тети Дуси, и трудный путь, и то, что предстояло провести бессонную ночь, так как сено было настолько влажным, что спать на нем рискнула бы только лягушка, – все это – честное же слово! – лишь вызывало улыбку. Вот что значит вовремя сваренная уха!

Как раз в ту минуту, когда шло усиленное обсуждение вопроса – открывать ли вторую бутылку (своей точки зрения в этом споре я не сообщу), к нашему костру снизу от берега поднялся человек, одетый в видавший виды серый ватник, щегольские, обтягивающие ногу, как перчатка, сапоги и без шапки.

– Добрый вечер! – сказал он немного сиплым, приятным голосом. – Позвольте к вашему огоньку.

– Присаживайтесь, – радушно пригласил его Павел Данилович. Мы потеснились, незнакомец присел на корточки и протянул руки к огню. – Уху уважаете?

Наш ночной гость поблагодарил его и стал есть уху с тем достоинством и с той свободой, какая бывает только у людей, проживших долгую трудовую жизнь.

Мне нравится догадываться о занятиях и о характере новых для меня людей, по их внешнему виду, по маленьким черточкам в их поведении, по манере разговаривать, есть. Человек в ватнике, на мой взгляд, больше всего походил на опытного мастера-слесаря из тех, что проведут пару раз шабером, тернут напильником, и вдруг машина, над которой часами бились другие, – заработала. У него были маленькие, но сильные и проворные руки прирожденного механика, умные, с насмешливым прищуром глаза и особая улыбка – чуть-чуть смущенная и чуть-чуть снисходительная, какую я видел только у старых мастеровых.

Гость – это всегда гость. И не нужно, наверное, говорить о том, что вторая бутылка все же была открыта.

Когда мы закурили и приступили к самому волнующему разговору о прошлых уловах, о преимуществах крючков собственного изготовления перед магазинными и о перспективах сегодняшней рыбной ловли, за нашими спинами в лозняке один за другими раздались два гулких выстрела. Эхо раскатилось над Днепром.

– Стреляют, – сказал Тадеуш, имевший привычку все объяснять.

Незнакомец поднялся и просто сказал:

– Нужно пойти посмотреть. – И, не оглядываясь, пошел на выстрелы.

– Ты, Тадеуш, присмотри за лодкой, а мы узнаем, что там случилось, – решил Павел Данилович. Мы догнали человека в ватнике, который, как мне показалось, ничуть не сомневался, что мы последуем за ним.

В темени мы путались в лозе, она хлестала нас по лицам, цепляла одежду. Шли мы быстро, кучкой, стараясь не отставать друг от друга. Странное дело! Я участвовал в войне, бывал под обстрелом, и все же сейчас, ночью, эта стрельба вызывала какие-то тревожные мысли и идти было попросту боязно.

– Тише, – поднял руку Павел. – Кажется, стонет кто-то.

Мы замерли, прислушались.

– Эгей! – закричал Павел Данилович. – Кто стрелял?… Что там случилось?…

– Сюда-а-а… – раздалось где-то близко. Незнакомец шел первым и едва не скатился

в овраг, неожиданно возникший перед нами.

– Где вы? – позвал кто-то со дна оврага. Хватаясь за лозу, скользя и падая, мы спустились в неглубокий овраг. На дне лежал человек.

– Где Днепр? – простонал он.

– Как это – где? – удивился Павел Данилович. – Вот он, рядом. Это вы стреляли?

– Я… Помогите мне выбраться отсюда.

Оказалось, что это охотник, который потерял товарищей и заблудился настолько, что у самого Днепра не мог выйти к реке. Он свалился в овраг, растянул на ноге сухожилие (нога у него сразу же распухла). Он вперемежку то жаловался, то ругался, и тащить его через лозняк было довольно хлопотно.

– Что?… Ранили?… В ногу?… Кто стрелял?… – снедаемый любопытством, спрашивал у нас Тадеуш.

Он не мог скрыть разочарования, когда узнал, что охотник просто заблудился.

Мы снова сидели у костра. Ничего особенного не произошло. И все же мы ощущали какую-то особенную близость друг к другу. Даже небольшая, даже мнимая опасность, пережитая людьми совместно, очень сближает их.

– А ведь так мог бы начинаться детективный роман, – сказал я. – «В лесу один за другим раздались два выстрела…» И дальше…

– Дальше, как сброшенный с самолета без опознавательных знаков шпион попал в овраг, как он отстреливался от отважных рыболовов, – подхватил незадачливый охотник, – но как с помощью хитро расставленных рыболовных снастей – переметов, донных удочек и еще этих… мормышек – шпион все же был пойман…

Охотник, человек лет сорока пяти, с крупной бритой головой и короткой плотной шеей, – как это сразу же выяснил общительный Тадеуш, – работал в обсерватории, и Тадеуш – он никак не мог примириться с тем, что астроном так плохо ориентируется, – не без яда продолжил:

– Если человек так легко дорогу теряет – его и на мормышку можно поймать. Это же несерьезно! Видите, вон звезды, как кастрюля? Это же Большая Медведица. А вон – Полярная звезда. По ней и надо было сориентироваться, раз вы астроном, а не стрелять в белый свет, как в копеечку.

Незнакомцу в ватнике, видимо, что-то хотелось рассказать, он поглядывал на окружающих быстро посоловевшими глазами редко пьющего человека и несколько раз негромко повторил:

– Да, да. Бывает…

Мимо нас вверх по Днепру, тяжело пыхтя, проплыл буксир. На мачте горели три белых топовых огня. Это свидетельствовало о том, что буксир тянет за собой плоты. В темноте их не было видно. Только едва мерцали огоньки. Вдруг дверь в кубрик открылась, и в освещенном квадрате показалась женщина. Она взмахнула рукой, швырнула что-то в реку и снова захлопнула дверь. Этот появившийся в ночи светящийся квадрат, обрамлявший женщину с рукой, размахнувшейся для броска, казался фантастическим видением.

– А в этих шпионских историях в действительности бывает больше правды, чем иногда нам кажется, – негромко сказал человек в ватнике. – И вот один случай, который произошел со мной, начался как раз с выстрелов. Только не в лесу, а в парадном.

И он рассказал о том, как в самый канун войны в их парадном раздались выстрелы и как он и его сосед-майор нашли на ступеньках пятого этажа мертвого человека.

Когда прибыли сотрудники милиции и собака понюхала след, внезапно она дернула мордой и упала.

«Всем немедленно разойтись, – приказал проводник собаки. – На лестнице рассыпан яд».

– И очень сильный, – продолжал рассказчик. – Может быть, в другое время скоро нашли бы убийцу, но началась война, затем эвакуация Харькова, где я тогда жил. И только в самом конце войны, в мае 1945 года, я узнал, кто стрелял в нашем парадном.

Павел, мальчишеское лицо которого постоянно сохраняло удивленное выражение, слушал, открыв рот. Не в переносном смысле. Он в самом деле широко открывал рот, когда чем-нибудь был очень заинтересован. Тадеуш показал на него глазами. Мы посмеялись и стали просить нашего ночного гостя рассказать, что же произошло.

– Хорошо, – согласился он, закурил, прислушался к реке, поправил выбившийся из костра сук. – Но начать придется издалека. До войны я жил в Харькове и работал в Научно-исследовательском металлургическом институте. В тридцатых годах при институте была организована так называемая рабочая аспирантура. Может, слышали о такой системе?

– Слышали, – ответил Павел Данилович. – Я сам в рабочей аспирантуре учился.

Мы выразили удивление, так как никогда не подозревали, что Павел Данилович получил высшее образование.

– Да нет, что вы? – Павел Данилович озадаченно посмотрел на нас своими детскими, ясными глазами. – Рабочая аспирантура – это совсем другое дело. Эго время такое было, что нам специалистов не хватало, не то что теперь – кинь камнем и обязательно в инженера попадешь. И тогда рабочих, что пограмотнее, приглашали в институты, в эту самую рабочую аспирантуру… Занимались там с нами арифметикой, черчением, технологией металлов немножко, чтобы подготовить среднее звено – мастеров, бригадиров…

– Верно, – поддержал его рассказчик. – Так вот, среди других взяли мы в аспирантуру и некоего Петрова – высокого, здорового мужика, члена партии с 1924 года…

– Одного, выходит, года со мной, – вставил Павел Данилович. – Ленинского призыва.

Рассказчик мягко улыбнулся и с интересом посмотрел на него.

– Ну, какого он был призыва, вы после узнаете. Во всяком случае учился он неплохо, держался скромно… Помню, он входил в нашу парторганизацию и, бывало, на партийных собраниях, обсуждавших планы работы института, выступал с речами в таком роде: «Нам, рабочим, трудно разобраться в этом деле… Тут люди ученые собрались. Вам, конечно, виднее. Но все же нам кажется…» И говорил иногда дельные вещи.

Поучился он с год и остался на работе в институте – техником. В институте он и женился. Была у нас чертежница такая – Фанечка. Совсем еще девочка. За ней многие ухаживали, а женился – Петров.

– Полненькая? – оживился Тадеуш.

– Полненькая, – подтвердил рассказчик. – А вы что, знали ее?

– Нет, – смутился Тадеуш. – Я просто…

– Была она действительно полненькой, маленькой. И, пожалуй, некрасивой. Но очень милой, веселой, подельчивой… Да… Петров поступил в Промакадемию, закончил ее и ушел из института на завод «Серп и молот» то ли начальником цеха, то ли заместителем, не помню сейчас…

– И это он стрелял? – не выдержал Павел.

– Нет уж, погодите, – возразил рассказчик. – Раз взялись слушать, так не торопитесь. Дойдем еще и до стрельбы.

– Так вы минутку не рассказывайте, – попросил Павел, – а я сейчас еще лозы поднесу.

В костер добавили хвороста, он запылал ярче, рассыпая искры. Нам пришлось отодвинуться от огня.

– Хорошо в такую погоду у костра, – сказал рассказчик, расстегивая ватник. – Так вот, в начале войны я был избран секретарем райкома в Харькове. Если бывали в Харькове, то, возможно, знаете – большой район, промышленный. Работать было очень трудно. Тут тебе и производство вооружения, тут тебе и строительство оборонительных рубежей, тут тебе и эвакуация предприятий. В общем, работали по-настоящему, круглосуточно, спали не раздеваясь.

Помню, однажды пришел ко мне в райком Петров. С жалобой. Ему предлагали эвакуироваться, а он хотел остаться в Харькове. «Мне, старому коммунисту, стыдно эвакуироваться в первую очередь», – говорил он.

Я ответил, что находиться следует там, где он сейчас больше всего нужен, и Петров ушел еще более сумрачный, чем всегда. А он никогда не производил впечатления человека веселого.

Мы, партийные работники, уходили из Харькова последними. Немцы были на пороге. Страшные это были дни. Город горел, а на восток группами и в одиночку шли тысячи людей с котомками.

Я был направлен на Урал, на завод, который изготовлял алюминиевый лист для самолетов. В то время с каждым днем увеличивалось количество самолетов, какие выпускала наша авиационная промышленность. И даже не верится сейчас, что металл, по сути, для всех авиационных заводов выпускал только один наш завод. В общем, работать приходилось вовсю.

Но вот наконец в войне наступил перелом, освободили Харьков, а я был переведен на другой завод, под Москву. Там я встретился с товарищами по институту.

– А знаешь, – сказали мне, – Петров-то, помнишь, в нашем институте когда-то работал?… Он при немцах в Харькове оставался, у немцев служил.

– А откуда это известно?

И мне рассказали вот какую историю.

В нашем институте работала техником такая женщина – Агафонова; не молодая уже, но одинокая. Она жила со старухой матерью. Мать ее была тяжело больна, у нее были парализованы ноги.

Когда началась эвакуация Харькова, Агафонова, как мне рассказывали товарищи, зашла в партком института (хоть она была беспартийной) и спросила, как ей быть – мать ее никак не могла отправиться в дальнюю дорогу. «Что ж, – ответили ей, – если не можешь уехать – оставайся. Но веди себя достойно».

И вот однажды эта Агафонова вдруг увидела на Сумской Петрова. Он шел ей навстречу в форме эсэсовского офицера. Агафонова очень испугалась. Петров подошел к ней и спросил:

– Узнаешь?

– Узнаю, – ответила Агафонова.

– Мать здорова?

– Нет, больна.

– Я понимаю, – сказал Петров. – Я в том смысле – жива ли?

– Жива.

– Ну что, удивляешься, что я в этой форме? Агафонова промолчала.

– Tак вот знай. – Он наклонился к ней поближе и тихо сказал: – Я оставлен на подпольной работе. Служу, как видишь, в самом сердце у гитлеровцев. Да не только я здесь оставлен. Здесь и Борис Андреевич (Борис Андреевич – это я). Только мы его подальше держим, на улицы не выпускаем, потому что в Xарькове его многие в лицо знают.

Когда Харьков освободили, Агафонова, – она не только вполне поверила Петрову, но и восхищалась его героизмом, – сразу же встретилась с товарищами, справилась о моей судьбе и рассказала им эту историю.

«Член партии с двадцать четвертого года, – думал я. – Работал, учился у нас, имел жену, ребенка. Как он попал к эсэсовцам? Почему он оказался в форме офицера? Неужели он всех нас обманывал?…»

К нашему костру подошел и присел у огня грузный человек в мешковатом суконном костюме. Старое, помятое лицо его с частыми складками на щеках и подбородке выглядело апатичным и равнодушным ко всему на свете, небольшие с тяжелыми веками глаза смотрели сонно.

– О чем разговор? – лениво спросил он.

– У этого товарища в парадном человека убили, – ответил Тадеуш, недовольный тем, что перебили рассказчика.

– Как это – убили? Когда?…

– Не вчера, конечно. В ночь перед началом войны…

И Тадеуш начал торопливо пересказывать услышанное.

– А на этом месте вы перебили, – заключил он и вдруг спросил у Бориса Андреевича: – Так встретились вы еще с этим Петровым?

– Встретился. – Борис Андреевич помолчал, задумался, а потом повторил негромко и чуть сипловато: – Встретился. Произошло это так. В самом конце войны я был мобилизован в армию. К тому времени, как вы знаете, армия была насыщена техникой, и это был один из важнейших факторов в нашей победе. Но при таком огромном количестве самых разнообразных машин необходимо было организовать их ремонт в очень больших масштабах. Я получил назначение по организации крупной ремонтной базы, предназначенной именно для этой цели. Расположилась она неподалеку от Вены, в Энцесфельде, на большом заводе. При немцах на этом заводе работали австрийцы и русские – частью военнопленные, частью люди, насильно угнанные в Германию. Они остались на заводе. Но руководство – начиная от мастеров и кончая директором – здесь все было немецкое, и все они убежали.

Между прочим, на этом заводе стоял мощный пресс – в десять тысяч тонн. Такой же пресс был и у нас. По бракованным заготовкам я понял, что немцы прессовали крыльчатки к реактивным турбинам (тогда реактивная техника только начинала развиваться, можно сказать, делала первые шаги), а у нас, я знал, прессовка такого рода деталей не удавалась. Мне очень хотелось выяснить, в чем же состояла технология, – я в свое время защищал диссертацию по теме, близкой к этому вопросу. Но немцы сожгли всю документацию, все чертежи, все расчеты… Все до последней бумажки.

Мне, впрочем, достаточно было только встретиться с человеком, который работал на этом прессе, чтобы он рассказал хоть, как была организована работа. А во всем остальном я бы уже и сам разобрался. Но таких людей на заводе не осталось.

– Правда, – рассказывали мне освобожденные нами военнопленные, – в шестидесяти километрах от Энцесфельда, на ремонтной базе такого же типа, как наша, работает теперь австриец по фамилии Шмидт, который при немцах был на этом прессе обер-мастером. Он бы мог, вероятно, кое-что сообщить.

Я не спешил поехать к этому Шмидту в Брендорф, так как очень много дел ожидало меня здесь. Но, когда мне подробнее рассказали о Шмидте, я решил выехать немедленно.

Освобожденные нами военнопленные сообщили, что Шмидт к ним подлаживался, оделял их табаком, едой, говорил, что сочувствует Советской России, что когда-то бывал в России (он хорошо говорил по-русски) и, наконец, что в те годы, когда Россия приглашала к себе специалистов из-за границы, он даже работал в Харькове в металлургическом институте и на заводе «Серп и молот».

– А какой он? – спросил я. И сразу же предложил: – Нет, не рассказывайте. Я сам скажу. Он высокий, плотный, с головой, словно втянутой в плечи, и с большими мохнатыми бровями?…

– Да, – ответили мне. – А вы, выходит, его знаете?…

Я взял с собой уполномоченного СМЕРШа (так в войну называли контрразведку), инженера – моего помощника, и сейчас же выехал в Брендорф. Ни уполномоченному, ни помощнику я не рассказал об основной цели поездки.

В Брендорфе была расположена такая же ремонтная база, как наша. Начальник ее, мой коллега, инженер-полковник, принял нас радушно. Я ему сказал, что хотел познакомиться с тем, как у него организована работа, так как мы только разворачивались, а у него уже был солидный опыт. Из беседы с ним и с инженерами, которых он пригласил, мы извлекли большую пользу. Но вот перед отъездом я сказал:

– Я слышал, что у вас работает Шмидт, который прежде был на заводе, где теперь расположена наша база.

– Работает, – подтвердил мой коллега. – Только я его назад к вам не отпущу.

– Почему?

– Самому нужен. Он по-русски хорошо говорит, а у меня с переводчиками – туго.

– Я его и не собираюсь забирать, – возразил я. – Только хотел посоветоваться. Он, как мне рассказывали, был обер-мастером на мощном прессе, и мне хотелось выяснить у него некоторые детали технологии.

– Это можно, – согласился начальник базы. – Сейчас мы его вызовем.

Кабинетом начальника ремонтной базы служила огромная комната, прежде предназначенная для заседания совета акционеров завода. Мы сидели у стола хозяина кабинета в таком порядке: в центре – инженер-полковник, начальник базы, рядом с ним – слева – уполномоченный СМЕРШа и мой помощник, а справа, немного в стороне, – я. Причем, длинная ковровая дорожка, которая шла от двери, была положена наискосок и как бы вела к тому месту, где я сидел.

Но вот открылась дверь, и на пороге показался Шмидт Я сразу узнал его. Это был – Петров. Он еще больше потолстел и шел по дорожке самоуверенный, спокойный, как всегда, глядя вниз из-под слегка насупленных мохнатых бровей.

И вдруг он увидел меня. Я никогда не представлял себе, что человек может так испугаться. Лицо у Петрова стало совершенно белым. И на этом белом лице выделялись еще более белые, чем лицо, губы.

Он подошел прямо ко мне, протянул руку и сказал:

– Здравствуйте, Борис Андреевич.

– С предателями Родины я не здороваюсь, – ответил я.

Товарищи вскочили со своих мест, удивленно переглядываясь, стараясь понять, откуда он знает мое имя, какой родины он предатель, если он, Шмидт, австриец.

– Куда ты дел партийный билет? – Уж не знаю, почему, но таким был первый вопрос, который я ему задал.

Глядя вниз, Шмидт ответил:

– Сжег. Когда остался на оккупированной территории – сжег.

Он искоса посмотрел на меня, так как, очевидно, не знал, что мне о нем известно.

– А где Фанечка и ребенок?

– Я их отправил.

– Куда? На тракторный завод?

На тракторном заводе немцы расстреливали евреев.

– Нет. В эвакуацию отправил.

– Что это значит? – не выдержал инженер-полковник, начальник базы.

– Шмидт, он же Петров, – просто шпион, – ответил я. – Я прошу его задержать… А затем расскажу, в чем дело.

Шмидт был арестован. Австрийцы-вольнонаемные, которые работали в мастерских, после его ареста, покачивая головами, говорили:

– О, это был гросс наци!

Все они были настолько запуганы Шмидтом-Петровым, что при нем не решались и пикнуть…

Костер наш совсем погас. Светало. От Днепра тянуло холодным предутренним ветерком. Пора было ставить донки, но никто не двигался с места.

– А кто же все-таки стрелял в вашем парадном? – нетерпеливо спросил человек в мешковатом костюме, который недавно подошел к нам.

– Позже, на допросе, как мне рассказали, выяснилось, что Шмидт (это тоже не его настоящая фамилия) не австриец, а немец – Людвиг фон Гамбах – был немецким резидентом в Харькове, – ответил Борис Андреевич. – Им был завербован счетный работник, которого мы нашли на лестнице. В день начала войны по заданию Петрова он должен был произвести какую-то диверсию, но отказался. По словам Петрова, отказ этот был вызван тем, что завербованный им человек струсил, но трудно было через столько лет понять, что происходило в действительности. Может быть, ему совесть не позволила этого сделать – он был недавно завербован Петровым. Во всяком случае он отказался и хотел уйти (разговор происходил в квартире у Петрова). Петров пытался задержать его. Он вырвался и пошел к двери. Тогда Петров догнал его и вонзил ему в спину иглу со шприцом. Немецкая разведка снабжала своих агентов такими шприцами, представляющими собой иглу, одетую на свинцовый тюбик на манер тех, в которых художники держат масляные краски. А в тюбике сильнодействующий яд. Человек, которого Петров уколол, знал, что это значит. Он выбежал в парадное и выстрелил три раза, чтоб кого-нибудь вызвать. Но Петров успел забрать у него оружие и рассыпать яд по лестнице.