Панк

Корректор Иван Родионов

Дизайнер обложки Артём Алексеев

Иллюстратор Артём Алексеев

© Лёша Жёлтый, 2025

© Артём Алексеев, дизайн обложки, 2025

© Артём Алексеев, иллюстрации, 2025

ISBN 978-5-0068-1553-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Спасибо за советы Лори Лютер.

Глава 1

Держи нос по ветру

Я потрогал кончиками пальцев нос. После вчерашней потасовки в баре он, и без того немалых размеров, распух, и теперь каждое неосторожное прикосновение отдавалось простреливающей болью. Чертовы неадекватные посетители, к тому же завсегдатая Лена оставила на спине глубокие царапины своими ужасными ногтями-бритвами. Сплошные повреждения от этой работы! Хорошо, что вчера не заглянул в бар с внезапной проверкой Валентин для полного счастья.

Нос пульсировал, продолжал болеть, напоминал о себе: он всегда мне доставлял кучу проблем, с самого детства. Изгой, одиночка, дразнимый другими, я привык идти стороной от общего потока, одноклассники находили во мне объект для тычков и насмешек, а одноклассницы – забитого носатого замухрышку, достойного лишь сожаления. Так прошло мое детство, затем – отрочество и юность. Однако я научился видеть и понимать такие вещи, которые неведомы тем, кто не стоял на обочине и не глотал пыль от пролетающих мимо автомобилей. С годами я обратил свои минусы в плюсы, нашел единомышленников, вытолкнутых из жизни в другую, параллельную жизнь. Там такие, как я, смотрели свысока и с сожалением на тех, кто смотрел так раньше на нас. Я больше не был одинок. Я стал панком.

– Эй, Вань, привет, – навстречу, прихрамывая, шел сосед.

– Опять свои черепа со скелетами носишь, у тебя другие футболки есть? – он ехидно улыбнулся и провел пальцами по седоватой щетке усов.

– Это стиль Петрович, а футболка новая, только надел.

– А так и не скажешь. Вроде музыкант, вроде нарядный должен быть, а на рисунках одни черепа, пули, дохлые птицы: мрачновато-мрачновато. Новая, говоришь? У вас в этом вашем панке все одинаковые, что ли?

Петрович в потертых джинсах Montana, стоптанных кожаных туфлях и клетчатой рубахе с видом районного кутюрье продолжал давать советы по стилю. Хоть про прическу ничего не сказал, а то его ежик цвета соли с перцем точно не оставит мне никаких шансов.

– Ты уже старый, ничего не понимаешь, – при разности взглядов мы были на короткой ноге.

– Я старый да мудрый, поэтому слушай, что говорю: ерундой поменьше занимайся и серьги из ушей вынь – ходишь как баба.

– Ага, слушаю, ага, выну.

– Кстати, с праздником! – добродушно произнес сосед.

– С праздником? – поднял бровь я. – С каким еще праздником? Не нужно мне этого, у меня каждый день как праздник.

– Да я вижу, не просыхаешь, помятый постоянно ходишь.

Я действительно выпивал вторую неделю подряд после расставания с Надеждой.

– Ладно, Петрович, до встречи. Выпей водки сегодня или чего ты там пьешь в честь… праздника.

Что такое панк? Панк – это быть собой, панк – это особый стиль, панк – это умение думать своей головой, панк – это идти своим путем и не смотреть на других, панк – это свобода. Панк – это то, чего никогда не поймет Петрович или мой отец; кстати, они в чем-то похожи. Оба рассказывают про ужасы девяностых и про хорошую жизнь сейчас, бубнят про Дом Советов, Ельцина, Горбачева, Чубайса, безработицу, олигархов, бандитов, Америку и далее по списку.

А я думаю, это всё не нужно для понимания ситуации, девяностые были едва ли не единственным временем свободы в нашей стране, а свобода – главная ценность! Неудивительно, что с отцом мы не в ладах, жалко только мать, она переживает из-за наших ссор. Правда, я уже давно не живу дома, и мы не общались несколько месяцев, последняя наша встреча чуть не закончилась дракой, когда я пришел поздравить их с годовщиной свадьбы. Отец видит во мне пропащего и непригодного для жизни сына-мудака. А я… я не буду его разочаровывать, мудак так мудак.

Паутина свежих трещин на экране телефона напоминала о последнем разговоре с Надеждой. Я был слишком плох, слишком безответственен, слишком невнимателен, слишком занят делами, слишком пьян, слишком эмоционален и, пожалуй, слишком крут. Мобила просвистела в нескольких сантиметрах от головы девушки, попала в стену, упала на столе. Надежда смерила меня презрительным взглядом, молча развернулась и ушла. Мы разорвали отношения, а я запил.

Москва изнывала от жары, плавилась под солнцем, струйки теплого воздуха поднимались от черного зеркала асфальта. Это лето, по прогнозам синоптиков, обещало быть самым жарким, и мое постоянное утреннее похмелье имело усиленный эффект при такой погоде.

Я добрался до крафтового бара Korova: им владел мой университетский друг Валентин. Оформление в стиле «Заводного апельсина» притягивало любителей творчества Энтони Берджиса и неординарных личностей, вереницей тянущихся в бар попить пивка, а заодно пополнить карманы предприимчивого Валентина. Он щедро платил нам, своим сотрудникам, даже выдал белую униформу с черными котелками и накладными ресничками, но мы быстро довели ее до непотребного состояния и работали в повседневной одежде, кто в чём.

За небольшим круглым столиком сидела литературно-музыкальный эксперт Элла Мужакова. Из-под белой майки с большой надписью «Не все равно!» торчали маленькие девичьи груди, виднелась татуировка в виде ленты цвета пергамента от плеча до плеча с лозунгом Французской революции: «Liberte, Egalite, Fraternite».

– Привет, – сказала она и внимательно посмотрела большими голубыми глазами сквозь солому волос.

Взгляд строгого учителя! Девушка всегда внимательно рассматривала собеседника. Она как сторожевая собака – вечно на посту. За случайно сказанное неполиткорректное слово готова порвать нечестивца на клочки – не зря ее называют Мудаковой, за дело.

Она ждала, поджав тонкие бесцветные губы.

– Здравствуй, – осторожно промямлил я.

Элла Эм была активистской, феминистской и заявляла всем о своей асексуальности, даже когда ее об этом не спрашивали. Один раз в мою смену она здорово надралась и набросилась на меня, как дикий зверь, прямо здесь, в зале. Наутро Элла виновато попросила никому не рассказывать, я клятвенно пообещал сохранить тайну, но тут же всем разболтал. Тусовка знала: ее асексуальность – выдумка, но принимала правила игры, ведь у каждого были свои скелеты в шкафу.

Еще она прославилась за пределами нашего круга нашумевшей «Красно-коричневой акцией». Суть действия была проста: голая Элла вся в краске бегала по Александровскому Саду, заламывала руки, корчилась и кривлялась под стенами Кремля. Красный цвет символизировал большевизм, коричневый – фашизм, сама Элла олицетворяла современную Россию. Через пару минут ее увели в автозак, но репортеры оппозиционных изданий успели нащелкать эффектных снимков, а наутро она проснулась знаменитой. Я написал песню с названием «Кровь и дерьмо», каждый раз я говорил: «Следующая песня написана нами в поддержку Эллы Мужаковой. Кровь на руках, дерьмо в головах, кровь на руках, дерьмо в головах!». Под монотонные удары барабанов я, словно шаман, повторял «кровь на руках, дерьмо в головах», пока не начинался проигрыш, и народу это нравилось.

Элла была мне очень благодарна, мы даже пробовали встречаться, но из нашего романа мало что вышло путного. Каждый привык брать, но не отдавать, битва эгоизмов продолжалась около недели, потом мы пожали друг другу руки и вроде как разошлись приятелями. Элла снова влезла в костюм недоступной особы, а я попытался в очередной, не знаю какой раз наладить отношения с Надеждой. Пожалуй, только с ней у меня выходило встречаться длительное время.

– А вот и наш герой! Ваня, привет! – Валентин протянул наманикюренные пальцы. – Выглядишь не очень, опять пил?

Друг излучал вселенский позитив, казалось, он весь блестит и переливается в лучах заглядывающего в окно солнца; я, наоборот, был похож на сгусток темной энергии.

– Хэллоу.

– Опять пил?

– Выпивал, а сейчас хочу похмелиться. Налей пивка, смена вчера была просто жуть. Впереди выходные, запись, фестиваль; кстати, хотел сказать, что меня несколько дней не будет.

– «Крастотека»? – Валентин сверкнул жемчугом зубов сквозь напомаженную бороду.

– Да, «Крастотека».

– Где самые уроды из ваших собираются? Грязные, рваные, а музыка похожа на шум?

– Типа того.

Я сделал вожделенный глоток и провел рукой по голове, на стол посыпались черные и малиновые волосы, правый бок я выкрасил в малиновый.

– Линяю, – виновато сказал я и с завистью глянул на роскошную каштановую шевелюру друга.

Валентин не заметил моего замечания, продолжил говорить про фестиваль:

– Слушай, зачем ты туда едешь? Перед кем вы будете играть? Опять перед пустой поляной? Не лучше ли потратить время на что-то более дельное, например, работу?

– Работа не волк.

Он потянулся и расправил плечи, мне представилось, что футболка друга с V-образным вырезом, из которого торчали черные завитки, сейчас разойдется по швам. И почему мужики с волосатой грудью так любят выставлять напоказ свои заросли?

Дверной колокольчик надрывно пискнул, в бар вошел поэт Иванов. Он был похож лицом на Юрия Куклачева, одет же в коричневый пиджак в клетку, песочного цвета брюки и белую рубаху, под подбородком красовалась жёлтая бабочка. Поэт непрерывно вращал глазами и передвигался будто на шарнирах, делал много лишних движений. Наступая только на черную плитку и минуя белую, он проследовал к барной стойке, при каждом шаге его светлые кудри равномерно поднимались и опускались.

– Привет, у нас тут запись будет скоро, поучаствуешь?

Куклачев вяло пожал мою руку, а потом как бы незаметно коснулся ее другой рукой.

– Не знаю, посмотрим, – прокартавил он. – Я тут по другим делам.

Валентин услужливо достал бумажный пакет и передал новому посетителю. Иванов резко развернулся и так же, наступая только на черные квадраты, направился к выходу.

– Марк! – окликнула его Элла. – Что скажешь про творчество Гузели Яхиной? По-моему, образ сталинских кровавых палачей выведен просто бесподобно!

– Литература? Мы отменяем литературу! – бахнул неприятными звуками поэт.

Они отразились от стен, проникли в ушную раковину, растеребили нерв и вонзились в мозг. Появилось противоречивое желание заткнуть ему рот и между тем слушать его дальше – надрывная картавость отталкивала, но одновременно очаровывала и притягивала. Поэт знал об особенных свойствах своего голоса, умело им пользовался, когда читал стихи, вымученные бессонными ночами, или принимал участие в записях песен известных артистов. Часто он выступал на передачах, конечно же, нёс откровенную чушь, маскируя отсутствие смысла мишурой заумных терминов и нагромождением словесных конструкций, и всегда околдовывал голосом. Иванов смаковал каждое слово, наслаждался собой, держал слушателя под уздцы, то натягивал, то отпускал поводья, для равнодушных же к его магии он применял другое оружие – испепеляющее презрение, запасы которого были поистине безграничны.

– Романы, рассказы, повести, пьесы. Всё это не нужно, всё это прошлое! Мы отменяем прошлое во имя настоящего! Площадная брань! Открытая рана, сырое мясо жизни! Вот чем мы пользуемся! Литература – размалеванная девка, она давно отдана на поругание толпе.

Иванов, подобно змее, гипнотизировал, лишал воли, я чувствовал, как немели руки, ноги, невидимая сила давила на горло, держала голову и веки, не позволяла отвернуться от поэта и даже моргнуть.

– А сталинские сатрапы! Их внуки и правнуки, последователи… Они будут качаться на фонарях. Это сделаем мы! Мы! По-настоящему свободные люди. До встречи, Элла, – последнюю фразу он произнес на выдохе.

Поэт выходил из бара так же – подергиваясь, на улице он развернулся, потрогал дверную ручку двумя руками и потер ладони, мы смотрели на его странные телодвижения через стекло. Иванов удалился.

– Литература, площадная брань, размалеванная девка. По-моему, он сам не понимает, что говорит, – онемение прошло и уступило место жгучей обиде на Иванова за то, что тот увильнул от записи.

Элла пожала плечами, достала электронную сигарету, вышла покурить, а я вернулся к барной стойке. Тихо играла музыка, из колонок лился голос моего любимого исполнителя Роттена, не того британца из Sex Pistols, а местного. У нас были свои Роттены, Сиды, Лемми, Игги Попы ничуть не хуже тех, оригинальных.

Звучала песня «Скрепы» со свежего альбома. Я вспомнил, как в одиночестве гулял подростком по московским улицам, слушал в наушниках Роттена и ждал перемен в своей жизни. Во многом благодаря его песням я стал таким, какой есть сейчас, в темные дни его музыка была лучом солнечного света, пробивающегося через свинцовые облака. Я сохранил теплые чувства к Роттену и хотел с ним познакомиться лично, правда, пока не удавалось.

– Так что, Валентин, поедешь с нами на «Крастотеку»?

– Нет никакого желания смотреть и слушать ваш паноптикум.

– Как хочешь.

Он налил в заварочный чайник кипятка, принял задумчивый вид.

– Тебе двадцать семь, Ваня, а за спиной ничего. Многие в твоем возрасте уже завершили творческий путь, а ты стоишь в начале.

– Я не тороплюсь.

– Это понятно, но подумай о том, как двигаться, что делать. Есть ощущение, что ты со своими «братанами» топчешься на месте. Ваш этот, как его, блогер Киштымский недавно интервью вот с Умоевым выпустил. Много просмотров, напиши ему, договорись.

– Киштымский унылый, Умоев поехавший. Не знаю… Зачем мне это надо? Только если для прикола, поржать.

– Ну да, то ли дело ваши концерты в подвалах для пяти человек. Совсем другой коленкор!

– Бывают и другие, а этот блогер…

– Что? Что вы сказали? Умоев? – к барной стойке подскочила Элла с багровым лицом, она незаметно вошла, пока мы болтали. – Этот сексист, консерватор, большевик! Не хочу даже имя его слышать! Находиться рядом с теми, кто говорит о нём!

Эллу трясло, как недавно – поэта, почти на том же месте, через мгновение она пулей вылетела из бара, оставив на столе стакан недопитого пива.

– Он ей в тапки нагадил? – изумился Валентин.

– Не любит Умоева и всё то, что с ним связано последнее время. В прошлом – легенда панк-рока, бунтарь, настоящий анархист, а теперь бросил всё, ударился в православие и патриотизм, короче, поехал.

– Видишь, Ваня, как вас всех легко вывести из себя? Вы дергаетесь, извиваетесь, бегаете, кричите, а потом просто ломаетесь, становитесь бледными тенями. Нет в вас гармонии. Вас триггерит, и всё, и понеслась – вещал тоном ментора Валентин, дуя в чашку с горячим чаем.

– Да? И что же «триггерит» меня?

– Тебя – всё, что касается семьи и нормальных человеческих отношений, тебя сразу начинает корежить, ты не готов об этом говорить.

– Ой, да брось ты.

Я злился на Валентина, когда он начинал поучать, и злился из-за того, что часто он оказывался прав.

– Бросать тебе надо хотя бы пить, например.

– Работа в твоем баре сделала меня таким.

– Все у вас виноваты вокруг: друзья, семья, работа, обстоятельства, государство.

– Мне пора на репетицию, я пойду. Твой фонтан наставлений всё равно не заткнуть.

Валентин был хорошим другом, но иногда с воспитательной частью борщил.

– Эй, Ваня, – окликнул он. – Напиши блогеру, не топчись на месте. Держи нос по ветру.

Глава 2

Панк-рок группа

Дело близилось к вечеру, но солнце продолжало испепелять город. Я, несмотря на жару, решил прогуляться. Мне нравилось бесцельно болтаться по улицам, думать, сочинять. Кто-то любит деревню, мне же комфортнее в городской среде. Бетонные коробки домов, проспекты, бульвары, шумные магистрали, – здесь я как рыба в воде, а пасторальные пейзажи и сельский колорит с запахом компоста, блеянием коз пусть остается для кого-то другого.

После пива разыгрался аппетит, захотелось добавки. В магазине я взял пузырек дешевого виски, репетиция явно будет веселой. Навстречу шли два короткостриженых парня, один из них задел меня плечом, когда мы поравнялись.

– Смотри, куда идешь, петух крашеный, – пробасил он.

– Ладно, Пахан, оставь его. Он и так уже отрихтованный, видишь, какой шнобель здоровый, – одернул своего приятеля другой.

Я уже знал, что буду делать дальше. Обидчики прошли несколько шагов, я развернулся, нащупал в кармане бутылку и бросил в голову того, кто назвал меня петухом. Он пошатнулся, схватился за затылок, осколки упали на асфальт. Пока его дружок разворачивался в мою сторону, я достал баллон, и пустил струю перцового газа в лицо обоим, и ударил по носу тому, кто звался Паханом. Посмотрим теперь на твой шнобель, урод! Победу стоило отпраздновать, жалко только бутылку, придется купить новую.

В приподнятом настроении я добрался до репетиционной базы. Она находилась в подвальном помещении большого офисного здания. Нарисованный скелет на зеленой двери преграждал путь непрошеным гостям. В памяти всплыли слова Петровича: «Черепа, пули, у вас там все в вашем панке одинаковые?». Я потянул дверь на себя, скелет услужливо уступил дорогу. Неладное почувствовалось сразу.

– Трубу прорвало, – сказал администратор Макс.

В воздухе витал запах нечистот.

– Аромат отлично дополняет играемую здесь музыку!

– Какой-то пидарас накидал в туалет камней! Камней! Вот тебе итог! – возмущался наш бас-гитарист по кличке Сержант. – Как так можно вообще?

Он постучал себя ладонью по лысой голове. Серёга Сержант родился в семье потомственных военных, должен был поступать в офицерское училище, однако нерадивый отпрыск не пошел по стопам отца и деда, а выбрал профессию слесаря, вдрызг рассорившись с семьей. После обучения попал в армию, получил сержанта: видимо, казарменное воспитание всё же дало о себе знать. Каждый раз, когда Серёга напивался до определенной кондиции, он повторял одну и ту же фразу: «Я сержант, сержант!». Напивался Серёга часто, правда, называть себя Сержантом почти перестал. Он приехал из Сибири и с гордостью говорил, что земляк Егора Летова.

– Не стоит говорить так, если хочешь кого-то оскорбить, – раздался едва различимый бесцветный голос.

– Вася, не начинай! – сплюнул Сержант. – Мы рабочие парни, простые. У нас на заводе с таким не шутят.

– Здравствуй, – обратился я к еще одному участнику нашей группы – Васе Доске.

Тот отозвался слабым рукопожатием, привычным жестом поправил на переносице очки. Вася играл на гитаре, любил кататься на скейте. Он обладал субтильным телосложением, в отличие от крепкого и коренастого Сержанта, за что и заслужил свое нелестное прозвище. Я искренне удивлялся, как Доска выделывает все эти скейтерские штуки, ведь порой и говорил он так, будто сейчас испустит дух, из последних сил. Вася любил сидеть дома, играть в компьютерные игры, мясо он не ел, алкоголь не пил, всегда скромный, тихий, замкнутый. В двенадцатилетнем возрасте Доска подвергся нападению педофила – история мутная. По его словам, вроде как всё закончилось благополучно, педофила спугнули, а там уж кто его знает. Странностей у Васи было не занимать – впрочем, как у нас всех.

– Твои леволиберальные мелкие идеи до добра не доведут. Культура отмены, толерантность, экологизм – на самом деле обычная мишура, выгодная капиталистам, чтобы отвлечь нас от главного – от классовой борьбы, – безапелляционно произнес Макс.

Он часто прогонял телеги «за коммунизм», и мы его прозвали Марксом.

Вася моргнул, поправил очки, хотел ответить, но его грубо оборвал телефонный звонок.

– Хозяин звонит, – буркнул Макс, – алло.

Вот так вот… Маркс и хозяин, никогда не понимал этой раболепной привычки называть начальников хозяевами, но хозяина все называли Хозяином.

– Ладно, ребята, пойдемте репетировать, дайте человеку по протечкам в сортире отчитаться.

Я взял друзей за плечи и потянул к репетиционной комнате, где нас уже ждал самый лютый и отмороженный участник коллектива – наш барабанщик Илья Синицын.

Он сидел за ударной установкой и сверлил взглядом стену. На лбу красовалась криво сделанная татуировка «Antisocial» в стиле логотипа фирмы Lonsdale, из первой буквы выходила полоса и как бы подчеркивала всю надпись. Синица хмурил брови, дул щеки, на приветствие он ответил нечленораздельным мычанием.

Вот у кого было по-настоящему тяжелое детство. Его история давала понять, что мы росли не в такой уж плохой обстановке. Отец Синицы много пил, занимался непонятными делами, в воспитании сына не участвовал. Мать начала бухать с мужем, чтобы тому меньше досталось, в итоге втянулась и подсела на синюю тему. Вскоре батю зарезали в пьяной драке, а квартира превратилась в блатхату: приходили мужики с водкой, делали с матерью нехорошие вещи, пока маленький Илюша гулял на улице и учился всякому разному у старших. Остальные родственники после распада Союза остались жить в Таджикистане, так семья Синицыных лишилась поддержки близких.

Позже на горизонте появился отчим. Тот был не только любитель выпить, но и распустить руки после стакана. Мальчик терпел побои и издевательства до шестнадцати лет, пока наконец не окреп и не отправил второго папу в реанимацию, а после собрался и тихо ушел из дома.

Через несколько лет отчим умер от пьянства, мать, кажется, взяла себя в руки и стала пытаться избавиться от пагубной зависимости, а Илья рос угрюмым и молчаливым. Вот такой вот у нас коллектив.

Мы назывались «Мятежный Дух». Настоящие отщепенцы! Искореженные жизнью, мы ненавидели и плевали в лицо этому обществу, которое нанесло нам непоправимые раны. Наша злоба обрела форму песен, отлилась в идеальный инструмент для разрушения устоев, выбивания дерьма. Мы здесь не просто так! Мы динамит, мы тротил, мы гексоген!

– Давай, ребята, заводи! – рявкнул я, делая глоток горячительного.

Заиграла музыка, перед глазами все поплыло, я представил, что нахожусь не в вонючем подвале, где несет канализацией, а на большой, ярко освещенной сцене. Я сжал микрофон и, не жалея связок, запел наш главный хит «Разбиваю кирпичом».

Мы вонзали как надо! Мощно, быстро, энергично, настоящий панк-рок!

На косухе: «Punx not dead»

Это было не напрасно!

Я допел последние строчки припева. Я верил и знал – это не напрасно.

Репетиция закончилась, мы разошлись по домам без продолжения банкета, надо было отдохнуть перед записью. Пьяный и довольный, я лег спать, день удался.

Утром я проснулся около шести. В горле пересохло, хотелось пить, подташнивало. Скомканная простыня свисала с кровати, неприлично оголяя полосатый матрас. На улице тарахтел мотор, из окна тянуло бензином, он смешивался с запахом неубранной квартиры, перегара. Где-то готовили завтрак на прогорклом масле, в форточке этажом ниже то и дело мелькала сигарета соседа, и отвратительный букет ароматов дополнялся табачным дымом. Обоняние, как бывает при похмелье, обострилось, тошнота усилилась.

Я кое-как встал, одеяло путалось в ногах. Старый паркет скрипел под моими шагами, жаловался на жизнь. Повсюду лежал хлам, владелец квартиры запретил его трогать, приходилось считаться с его желаниями и жить на складе, вряд ли я найду в удобном для меня районе жилье дешевле.

Всё раздражало. Я прошел на кухню попить воды. На паутине между подоконником и оконной рамой жил паук Фёдор – так назвал его мой бывший сосед Даня, большой любитель творчества Достоевского. Он просил не трогать паука, но делить с Федором квадратные метры меня не напрягало, у нас будто бы сложились даже приятельские отношения.

– Хэллоу, Федя, – еле слышно прохрипел я. – Ого, какую большую муху ты поймал!

В ответ он переместился поближе к жертве, деловито перебирая паучьими лапками.

В ванной я столкнулся со своим мутным отражением. По краям зеркала обсыпалось серебро, на стекле трещины, в правом нижнем углу красовался позеленевший портрет девушки, наклеенный сюда еще при Царе Горохе. Я разглядывал свои обвисшие щеки, темные круги под глазами, редеющие волосы, распухший нос, татуировку с изображением сердца и надписью «punk» на правом предплечье. Раньше четкий и яркий рисунок радовал глаз, сейчас же блеклая размытая краска под кожей нагоняла тоску и хорошо характеризовала мое восприятие окружающего, свойственное отравленному алкоголем человеку. В такие моменты казалось, будто я двигаюсь по инерции, не управляю собой: бухаю, тусуюсь, играю бесполезную музыку, пытаюсь придать своему существованию хоть какой-то смысл.

А пару раз случалось совсем неописуемое. Перед глазами проносилась вся жизнь, открывалась бездна, и всепоглощающая пустота заполняла пространство: было по-настоящему страшно. Сегодня обошлось без таких приходов, только тень легкого сомнения, но я знал, что сейчас похмелюсь, поеду на студию и снова всё будет хорошо. Да, иногда я сомневался в правильности выбранного пути, но удачный концерт, веселая тусовка, общение с девочками исправляли ситуацию, всё становилось на свои места. Я открыл кран, плеснул в лицо холодной водой, желая смыть с себя чувство обреченности вместе со следами вчерашнего пьянства. Пришло время собираться.