Обладатель великой нелепости

Когда врач наклонился над Германом, он заметил, что у того в кармане халата что-то перевалилось: что-то длинное, узкое вверху и расширяющееся к низу. Под таким углом обзора Герман мог увидеть только кончик узкой верхней части. Это имело металлический блеск. Маленький яркий зайчик сверкнул Герману в глаза, отразив свет люстры.

– Больно? – врач надавил пальцем на вспухший участок; в его голосе прозвучало скорее утверждение, чем вопрос.

Германа выгнуло дугой, но он сумел удержать стон внутри.

Он еще не успел до конца осознать, что с ним произошло, и как он здесь очутился; почему к его руке присоединена капельница, и что так сильно болит внизу живота.

едва успели вас спасти…

«Мне сделали операцию?»

Герману смутно припомнился аэропорт, пачка белых таблеток, купленная в аптечном киоске рядом с залом ожидания… Он успел принять их все (почти – последняя раскрошилась… это был анальгин, кажется), пока длилась задержка рейса. Ему вспомнилась толстуха в окружении своего выводка, сидевшая на расплющившемся чемодане рядом с входом в общественный туалет – вроде бы, он на нее свалился? – или… А потом был самолет, такси… его квартира… боль… жар… И, кажется, он сам вызвал «скорую». Дальше он не помнил. Интересно, кто их впустил? Или кому-то пришлось ломать дверь?

Он собирался спросить у врача, что с ним произошло, но внезапно передумал. Что-то его настораживало в этом маленьком докторе, похожем на Айболита.

Возможно, это аппендицит… да, скорее всего, именно так – аппендицит – он и сам догадался.

В палате было прохладно (почему он тут один? – возник мимолетный вопрос). К стене над креслом-каталкой был прилеплен пластырем большой глянцевый календарь – сидящий пятнистый дог в белой круглой шапочке на голове, с красным крестом в центре. Высунутый язык пса был одного цвета с крестом на шапочке; его глаза смотрели куда-то в сторону, однако Герману показалось, что дог время от времени поглядывает на него.

Он замерз, потому что одеяло было откинуто, а одежда – его любимый тонкий синий гольф и какая-то желтая байковая пижамная куртка (в которую его, видимо, обрядили уже в больнице) – задрана к верху под самые подмышки для осмотра.

– Будем принимать экстренные меры, – произнес врач.

В его голосе звучала озабоченность, но на другом уровне интонации (где-то в глубине, как урчание желудка во время разговора) просквозило нечто, от чего Герману стало еще холоднее, будто доктор сказал не «будем принимать экстренные меры», а «СЕЙЧАС МЫ ПЕРЕРЕЖЕМ ЕМУ ГЛОТКУ, КАК СВИНЬЕ, ТОЙ ЗДОРОВОЙ ОСТРОЙ ШТУКОЙ, ЧТО ЛЕЖИТ В ПРАВОМ КАРМАНЕ МОЕГО ХАЛАТА».

Он посмотрел на Германа:

– Как вы себя чувствуете?

ПРИГОТОВЬСЯ, СЫНОК, МЫ СКОРО НАЧНЕМ. НО МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ, ЧТОБЫ РАСТЯНУТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ, ПРАВДА?

Герману вдруг показалось, что он находится не в больничной палате, а в помещении, которое лишь приблизительно напоминает ее. Нет никакой больницы, никаких операционных, процедурных, и нет коридора за дверями в его «палате», длинного больничного коридора, по которому ходят люди в белых халатах и прогуливаются выздоравливающие больные. На самом деле ничего этого нет. Есть лишь это помещение, ставшее его казематом. Как маленький остров в ужасающей пустоте страшного серого мира, наполненного криками и стонами, населенного страшными обитателями, только внешне похожими на людей – добрыми Ай-Болитами – Добрыми Докторами и их помощниками. И если выглянуть в окно, отодвинув эти длинные тяжелые портьеры (которые, несомненно, предназначались для Германа, чтобы он не увидел лишнего), то можно было бы рассмотреть… Потому что это был мир врачей-мясников, вивисекторов.

Из дому его забрала не настоящая «скорая помощь» – те приехали чуть-чуть позже и уже никого не застали – это была Их машина. Машина Добрых Докторов. Они каким-то образом узнали о нем и поспешили за ним. Их «неотложка» опередила другую, настоящую, потому что появилась, как Летучий Голландец, прямо из сумрака под деревьями, стоявшими у дома Германа, и там же исчезла, уже вместе с ним. Они забрали его и никому неизвестным путем привезли сюда – в это ужасное место.

Теперь он целиком в Их власти.

мы вас едва успели спасти…

ПОТОМУ ЧТО УМЕРЕТЬ ОТ ПРОСТОГО ПЕРИТОНИТА БЫЛО БЫ СЛИШКОМ ЛЕГКО – СЛИШКОМ БЫСТРО

Не для этого Их машина появилась под его домом, появившись из тени, как призрак из тумана.

СКОРО НАЧНЁМ – НО МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ – ЧТОБЫ РАСТЯНУТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ (НАШЕ И ТВОЕ)… ПРАВДА? ПРАВДА?.. ПРАВДА…

Герман содрогнулся, внезапно поняв, куда исчезают люди – десятки людей ежедневно по стране. Не все, но какая-то их часть.

Их забирают Добрые Доктора…

Рация Их «скорой помощи» (нет, на Их машине по бокам написано не «скорая», а «добрая помощь») перехватывает вызовы из квартир или с мест аварий, и Они стараются прислать свою машину раньше, чтобы потом привести больных сюда.

Герману вдруг показалось, что противоположная стена, у которой стояло кресло-каталка с вывернутыми колесиками, стала прозрачной, и он увидел другую палату – гораздо больше, чем эта, но хуже освещенную. В ней стояло десять или двенадцать коек – столько он смог рассмотреть – остальные терялись в темных углах, заслоняемые неведомо откуда взявшимися странными тенями. В палате были люди…

«Тебя еще нет с ними, потому что ты здесь еще новичок, Герман», – прошептал кто-то в его голове.

МЫ НЕ БУДЕМ СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ…

«Присмотрись к этим людям внимательно – и все поймешь».

Герман вгляделся в сумрак палаты, проявившейся сквозь стену, как проступает изображение на фотобумаге, опущенной в ванночку с проявителем. Стена словно превратилась в огромную мрачную эфемерную картину, – казалось, что эта палата стала продолжением той, где лежал Герман. Свет из его палаты туда не проникал, наталкиваясь на невидимую преграду: это было похоже на жутковатый театр теней, устроенный в неожиданном месте, как если бы вдруг посреди поля или улицы возникла резкая граница между днем и ночью.

«Смотри внимательно, Герман – на этих людей… – настойчиво шептал голос. – Все они когда-то начинали с твоей палаты, а теперь…»

Сперва Герман не мог понять, чем заняты те, кто находится в движении, – их было больше половины, остальные лежали неподвижно на тусклых, ничем не застеленных матрацах. Наконец, ему удалось рассмотреть полулежавшего на койке молодого человека, лет двадцати, лицо которого было обращено в сторону Германа (у него возникло ощущение, что парень смотрит прямо ему в глаза). Он находился ближе других к стене и, соответственно, к Герману.

Каждые несколько секунд тот с усилием зажмуривал, а затем снова открывал воспаленные глаза, словно в них попало по пригоршне соли. Зажмурил… открыл… зажмурил… открыл… – парень проделывал это с четкой регулярностью метронома – зажмурил… открыл… На него было так тяжело смотреть – что у Германа самого защипало в глазах.

«Да что же он делает?»

…зажмурил… открыл… раз… два… раз… два…

«ЧТО ОН ДЕЛАЕТ?!» – внутри у Германа зашевелилось нечто мерзкое, поднимаясь к горлу ритмичными волнами.

…раз… два… раз… два…

«Ты уже начал понимать, Герман, – вновь появился шепот, – разве не так? Однажды, его, как и тебя, забрали сюда Добрые Доктора… Ты уже отлично разглядел и понял, что он делает… и ЧТО с ним сделали Они…

Ты всегда так поступаешь, Герман – начинаешь понимать, а потом пытаешься придушить все то, что тебе не нравится или пугает тебя. Твой девиз – «Лучше обмануть себя, чем принять ЭТО».

Ведь ты уже понял, что, если он прекратит моргать, то умрет от удушья; он должен делать это каждые пять или шесть секунд – и днем, и ночью, даже во сне. Наверное, он давно бы уже умер, но он каждый раз просыпается, когда в крови начинается нехватка кислорода. Возможно, несколько раз он уже синел во сне, потому что от многодневной усталости не мог не спать, но сумел выжить; а потом у него укрепился рефлекс – он уже никогда не сможет перестать играть в эти смешные зажмурки. Похоже, Добрые Доктора находят его забавным, а ты? Парню просто закоротили в мозгу несколько нервных окончаний…

Но лучше посмотри на того, что сидит за ним…»

Герман увидел мужчину средних лет с таким сосредоточенным выражением лица, которое ему прежде не доводилось видеть; оно было подобно маске из окаменевшей кожи, на виске тускло поблескивала спускавшаяся к уху капелька пота, чуть выше пульсировала напряженная выпирающая жилка. Мужчина смотрел куда-то в сторону; иногда его взгляд перемещался себе под ноги, а затем возвращался к прежней точке, словно у наводчика противотанковой пушки, проверяющего уровень прицела относительно холма, из-за которого вот-вот должна была появиться вражеская железная машина. В правой руке он все время сжимал что-то похожее на резиновую грушу. Правый рукав его грязно-коричневой пижамы был отрезан, из него выпирало неправдоподобно раздутое предплечье, то напрягавшееся, то расслаблявшееся в такт сжимания груши. Казалось, натянутая на гипертрофированных мышцах кожа может в любой момент лопнуть. Натруженное предплечье опоясывала густая сеть огромных вен. Герман заметил, что от груши отходят две трубки: одна прозрачная, видимо, пластиковая, другая – резиновая. Обе трубки уходили под одежду мужчины в отверстие пижамной куртки на уровне груди, слева. По прозрачной трубке бежала очень темная красная жидкость.

«Ты прав, теперь у него такое сердце – новое, придуманное Добрыми Докторами…» – подтвердил шепчущий голос.

Герман был потрясен. Но какая-то часть его сознания (вероятно, та, которой заведовал Независимый Эксперт) хладнокровно отметила, что Добрые Доктора хоть и преуспели в своей извращенной изобретательности, – в ней, однако, присутствовало явное однообразие. Хотя, возможно, Они продвинули свою профессиональную фантазию несколько дальше – например, расположили в желудке у одного из своих «пациентов» вкусовые рецепторы. Чтобы посмотреть, что из этого выйдет. Наверное, в этом жутком мире для Добрых Докторов возможно абсолютно все – это был Их Мир.

Герман попытался рассмотреть следующего обитателя Сумрачной палаты, но лишь успел увидеть невероятно тощую костлявую фигуру, корчившуюся на полу, как раненное насекомое… Когда стена, разделявшая две палаты, вновь «встала» на свое место, – салатная побелка с синими ромбиками, выполненными под трафарет, календарь с догом в наряде собачьего медбрата.

Это произошло в тот момент, когда врач, осматривавший Германа, произнес:

– Я спрашиваю, как вы себя чувствуете?

Герман вздрогнул, словно вышел из транса.

Что это было? Мимолетный, но удивительно продолжительный в субъективном времени бред? Может, у него сильный жар? Сколько успело пройти времени? Герману показалось – не менее получаса, но, вероятно, не более нескольких секунд.

Герман перевел взгляд на врача. Голос дока звучал совершенно нормально, и выглядел тот без намеков на профессиональное сумасшествие – обыкновенный врач в белом халате, немного похожий на Айболита из детской книжки, которого заботит состояние Германа.

Теперь все выглядело совершенно нормально.

Врач продолжал смотреть на него, ожидая ответ на свой как минимум дважды заданный вопрос.

Герман выдавил кислую виноватую улыбку:

– Неплохо, но могло бы быть и лучше.

Врач понимающе кивнул: мол, понятное дело.

Перед глазами у Германа все еще продолжала стоять Сумрачная палата. Он вдруг подумал, что не заметил там ни одной женщины. Конечно, Добрые Доктора забирали и женщин. Должно быть, те находились в специально отведенных женских палатах. Наверное, здесь были еще и дети…

«О чем ты думаешь?! – мысленно сказал себе Герман. – Тебе это просто привиделось, вот и все!»

Врач окончил осмотр и помог Герману привести в порядок одежду. Герман укрылся одеялом, ожидая, что ему станет теплее, однако по-прежнему было холодно, он ужасно продрог.

– У вас здесь не жарко, – заметил он, посмотрев на врача.

– Неполадки в котельной, – сказал док и, приоткрыв двери палаты, позвал медсестру.

– Готовьте пациента к переливанию крови, – распорядился он, когда через минуту в палату заглянула медсестра.

У Германа при этих словах защемило в груди.

– Это обязательно? – он попытался поднять голову с подушки. Длинный разрез внизу живота сковывал движения, – рассеченные мышцы пресса мучительно болели при каждом движении, требовавшем их участия (Герман немало удивился, открыв для себя, что без них невозможно было даже высморкаться); если бы его кто-то сильно рассмешил, то от боли он мог бы запросто потерять сознание.

– Лежите, – приказал врач, заметив его попытку приподняться, и снова обратился к медсестре: – Выясните по анализам группу и резус-фактор.

– Но я… – опять начал Герман; на этот раз ему удалось оторвать затылок от маленькой больничной подушки. Живот моментально отозвался резкой болью.

– Всего несколько часов назад вы перенесли тяжелую – очень тяжелую операцию. Вам нельзя делать резких движений, успокойтесь! – Доктор произнес это мягко, но последнее слово прозвучало скорее как приказ.

Медсестра с интересом посмотрела на Германа и вышла исполнять распоряжение. Он смог лишь бессильно проводить ее взглядом.

Врач стал прохаживаться по палате взад-вперед. Глядя на него, Герман запаниковал.

ОНИ СОБИРАЮТСЯ СДЕЛАТЬ ЕМУ ПЕРЕЛИВАНИЕ!

Его охватил животный страх.

«Они уже начинают, Герман, – но не станут СЛИШКОМ ТОРОПИТЬСЯ».

Добрые Доктора.

Он снова перевел глаза на прохаживающегося по палате врача.

Почему он остался? Почему не ушел вслед за медсестрой?

«Чтобы проконтролировать тебя, чтобы ты ничего не натворил, – чего-нибудь, не входящего в Их планы».

Док время от времени теребил что-то в правом кармане халата; на его круглом лице блуждала странная улыбка, похожая на сдержанное предвкушение чего-то, что должно было вскоре произойти.

– Может быть… – нерешительно подал голос Герман, – обойдемся без этого?

– Что?.. – врач остановился и посмотрел на него с таким видом, словно его оторвали от приятных мыслей в самый неподходящий момент.

– Наверное, переливание не единственный способ… – Герман лихорадочно соображал, подыскивая подходящие аргументы.

– Вот что, молодой человек, – врач решительно шагнул к его кровати. – Давайте каждый будет заниматься своим делом!

Он был небольшого роста, но сейчас возвышался над Германом, как неумолимый великан; Герман почувствовал себя нашкодившим мальчишкой, которого отчитывают за глупое упрямство.

Неожиданно обнаружилось, что врач больше не напоминает Айболита из детской книжки. С ним произошла какая-то перемена – где-то на внутреннем уровне, – но явно изменившая его даже внешне. Теперь он был похож на доброго доктора с обложки в той же степени, в какой восковые фигуры людей из музея мадам Тюссо – на своих живых прототипов.

Собрав всю силу воли, Герман произнес, чеканя каждое слово:

– Я не хочу.

Врач медленно приблизил к нему побагровевшее лицо; глаза его округлились. Герман увидел, что у него больше нет ресниц, лишь тонкий ободок, окаймляющий веки.

– Мне показалось, или вы действительно что-то сказали? – громко прошептал тот.

«Герман, он начинает злиться! Да посмотри же на него внимательно – он ненормальный!»

– Я…

«Он опасен!»

– Я не хочу… НЕ ХОЧУ!

Врач, не сводя взгляда с Германа, выпрямился; лицо стало неправдоподобно пурпурным, и вдруг резко побледнело.

– МОЛЧАТЬ! – взревел док. – Здесь я решаю! Если каждый начнет диктовать мне, что делать и что не делать, хотеть или не хотеть!.. – его глаза постепенно становились выпуклыми, словно стекляшки. – Ты мой пациент! Мой больной! Я решаю! Понял?! Ты мой! МОЙ!

ТЫ НАШ… НАШ… ЗДЕСЬ ТОЛЬКО МЫ РЕШАЕМ!!! ТОЛЬКО МЫ!!!

Герман сделал попытку снова поднять голову…

…И получил неожиданно сильный удар между глаз!

Потом холодная и твердая, как деревяшка, рука врача (которая сейчас вряд ли уже была пухлой и розовой) с силой вдавила его голову в подушку. Над Германом повисло перекошенное от бешенства лицо.

– Хочешь лошадиную дозу наркоза?!

Он лишился дара речи, низ живота пронизала ужасная боль.

В этот момент в палату вкатили аппарат для переливания крови двое огромных, как нефилимы, санитаров.

«Это Помощники, это Их Помощники…»

– Нет! Постойте!.. – запротестовал он с новыми силами и, забыв на какое-то мгновение о боли в животе, попытался оттолкнуть от себя врача, который продолжал вдавливать его голову в подушку своей жесткой холодной клешней.

Он легко отбросил Германа на место и ударил снова. Герману показалось, что у него едва не вылетели мозги.

ВАМ НЕЛЬЗЯ ДЕЛАТЬ РЕЗКИХ ДВИЖЕНИЙ…

– Снимите с него капельницу! – сказал врач Помощникам.

Чья-то грубая рука выдернула иглу из вены; Герман вскрикнул.

– Не делайте этого… Я не хочу… – подниматься он уже не решался, но попробовал увернуться в бок.

Его заставили вернуться обратно.

– ПРЕКРАТИТЕ!..

Помощники крепко удерживали руки и ноги. Он начал извиваться, но силы быстро оставили его – страх парализовал, а боль в животе выросла до размеров вселенной.

– Нее-е… – его голос неожиданно сорвался.

Добрый Доктор продолжал вдавливать его голову в подушку. Герман увидел, как вторая рука врача метнулась в правый карман халата и через секунду зависла над ним, сжимая огромный сверкающий скальпель.

Скальпель резко опустился вниз у самой головы Германа, вспоров подушку с глухим чмокающим звуком. Лезвие зацепило ухо, и в нем сразу стало тепло и сыро.

– Тебе уже стало спокойнее? В следующий раз я отрежу его совсем и не стану пришивать… – просипел Добрый Доктор.

Врач приблизил лицо к Герману и глянул в упор. Его глаза стали быстро меняться, – они стали как линзы фотообъектива – выпуклые и безжизненные, мертвые стекляшки. В их глубине пульсировали, сужаясь и расширяясь, черные, как провалы в Бездну, зрачки-диафрагмы.

(ЩЕЛК!)

– Начинайте! – приказал Помощникам Добрый Доктор; его голос зазвенел долгим эхом, многократно отразившись от стен палаты.

Сбоку к Герману стало приближаться что-то длинное и блестящее с узким острым концом, с которого свисала вязкая коричневая капля.

– Стойте! ЧЬЯ ЭТО КРОВЬ?!

Рядом (со стены) раздался громкий собачий лай…

– ЧЬЯ ЭТО КРОВЬ?!

Гигантская игла с мучительной болью разорвала вену…

Герман проснулся от собственного крика.

Сквозь шторы пробивался утренний свет. Герман сел на кровати и посмотрел на часы: восемь. Отер ладонью мокрый от пота лоб и отправился в ванную, чтобы сделать как минимум две вещи: во-первых, проверить, насколько он изменился за ночь (в ванной висело большое, почти во весь рост зеркало); во-вторых, умыться, чтобы холодная вода окончательно прогнала видения из кошмара.

Впрочем, еще на пути в ванную Герман с содроганием отметил, что часть волос осталась на подушке, тело одряхлело сильнее, а мышцы заметно ослабли и уменьшились в объеме – вирус не спал этой ночью, продолжая наносить разрушения, как червь точит дерево. Как тысячи огромных прожорливых червей.

С самым мрачным предчувствием Герман подошел к большому зеркалу.

Первое, что бросилось в глаза, он стал на пять-семь сантиметров ниже; еще вчера макушка головы (с того расстояния, откуда он обычно смотрелся в это зеркало) немного не умещалась в верхнюю границу, сейчас же – оставалось еще достаточно свободного пространства, чтобы поместиться небольшим рожкам. На лице проявилось больше морщин, волосы поредели (как того и следовало ожидать, если вспомнить подушку) – местами просвечивались островки залысин.

В общем, парня, которого увидел Герман в зеркале, рановато было еще отнести к ровесникам Тутанхамона, но и на моложавого пятидесятипятилетнего дядю он явно уже не тянул. Скорее, это был мужчина под семьдесят.

Но, прежде всего, внимание Германа обратило на себя кое-что другое – он перестал напоминать крайне неудачно загримированного молодого актера под персонажа, годящегося ему в далекого, но еще шаркающего по маршруту койка-сортир-койка предка.

Старик в зеркале был настоящим.

Смотрясь в зеркало, Герман испытывал сразу два чувства: облегчение, что дела за ночь зашли не так далеко, как он того опасался, и разочарование – вирус, похоже, не собирался останавливаться. Где-то в глубине души еще жила надежда.

Вероятно, он еще увидит завтрашний день, но что касалось столь отдаленной эпохи, в которой находился понедельник…

Он, наконец, оторвал взгляд от зеркала и открыл кран с холодной водой. Ночной кошмар уже успел выветриться из головы, как пары алкоголя из открытой бутылки, даже образ Доброго Доктора ощутимо потускнел.

Памятуя, к какой реакции привел контакт кожи с водой, Герман осторожно подставил под струю одну руку и выждал несколько секунд. Он ощутил легкое жжение на внутренней и тыльной стороне ладони, зуд под ногтями, – но не более того. Вероятно, вчерашний неудачный опыт объяснялся сверхчувствительностью его кожи, – поэтому горячая вода оказалась для нее все равно, что кипяток.

Его вырвало прямо в умывальник, когда он вычищал рот от скопившегося за ночь грязно-серого налета. Уже знакомые зеленоватые сгустки забрызгали половину зеркала, висевшего над умывальником (со стороны можно было решить, что хозяин квартиры пользуется пастой-гелем для зубов марки «BLEND-A-MED»), а также часть стены. Зеленоватые слизни медленно сползали вниз по кафелю, оставляя мокрые дорожки.

10:00.

Герман открыл форточку в гостиной и остановился перед окном, глядя во двор.

С третьего этажа двор, образованный домом Германа и пятиэтажкой напротив, просматривался целиком, – но в то же время не был далеким пейзажем, как на фотографии в журнале, или Неизвестной Землей под крылом самолета, – если выглядывать с верхнего этажа шестнадцатиэтажного дома.

По траве между деревьями важно расхаживали вороны – нештатные дворники, облаченные в строгие фраки. Птицы таскали по двору корки хлеба, попутно стараясь отнять добычу у конкурентов, каркали, хлопали крыльями. Те, которым удалось добыть корку «пожирнее», улетали с трофеем, чтобы, устроившись где-нибудь на дереве, спокойно поработать клювом. Одна ворона, сидевшая на ветке высокого клена, словно происходивший вокруг пир ее совершенно не касался, предостерегающе закаркала, заметив со своего наблюдательного пункта выползшую из подвального окошка пушистую грязную кошку. Вероятно, наблюдатель на дереве спас как минимум одну воронью жизнь; команда пернатых «дворников» разлетелась в стороны, а затем расселась на ветках деревьев, с интересом разглядывая с безопасного расстояния разоблаченную кошку. Несколько ворон каркало, их возгласы были похожи на ругательства.

Герман продолжал стоять у окна, глядя, как ретируется неудачливая кошка. Он превратился в обычного наблюдателя. Где-то глубоко внутри блуждал страх. Но он уже не был прежним, будто каким-то загадочным образом вирус выравнивал эмоции, не давая Герману сойти с ума.