Наши за границей. В гостях у турок. Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых через славянские земли в Константинополь

Николай Александрович Лейкин

1841–1906

© А. С. Степанова, комментарии, 2024

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024 Издательство Азбука®

I

Скорый поезд только что вышел из-под обширного, крытого стеклом железнодорожного двора в Будапеште и понесся на юг, к сербской границе.

В вагоне первого класса, в отдельном купе, изрядно уже засоренном спичками, окурками папирос и апельсинными корками, сидели не старый еще, довольно полный мужчина с русой подстриженной бородой и молодая женщина, недурная собой, с красивым еще бюстом, но тоже уж начинающая рыхлеть и раздаваться в ширину. Мужчина одет в серую пиджачную парочку с дорожной сумкой через плечо и в черной барашковой скуфейке на голове, дама в шерстяном, верблюжьего цвета платье с необычайными буфами на рукавах и в фетровой шляпке с стоячими крылышками каких-то пичужек. Они сидели одни в купе, сидели друг против друга на диванах и оба имели на диванах по пуховой подушке в белых наволочках. По этим подушкам каждый, хоть раз побывавший за границей, сейчас бы сказал, что это русские, ибо за границей никто, кроме русских, в путешествие с пуховыми подушками не ездит. Что мужчина и дама русские, можно было догадаться и по барашковой скуфейке на голове у мужчины, и, наконец, по металлическому эмалированному чайнику, стоявшему на приподнятом столике у вагонного окна. Из-под крышки и из носика чайника выходили легонькие струйки пара. В Будапеште в железнодорожном буфете они только что заварили в чайнике себе чаю.

И в самом деле, мужчина и дама были русские. Это были наши старые знакомцы, супруги Николай Иванович и Глафира Семеновна Ивановы, уже третий раз выехавшие за границу и на этот раз направляющиеся в Константинополь, дав себе слово посетить попутно и сербский Белград, и болгарскую Софию.

Сначала супруги Ивановы молчали. Николай Иванович ковырял у себя в зубах перышком и смотрел в окно на расстилающиеся перед ним, лишенные уже снега, тщательно вспаханные и разбороненные, гладкие, как бильярд, поля, с начинающими уже зеленеть полосами озимого посева. Глафира же Семеновна вынула из саквояжа маленькую серебряную коробочку, открыла ее, взяла оттуда пудровку и пудрила свое раскрасневшееся лицо, смотрясь в зеркальце, вделанное в крышечке, и наконец произнесла:

– И зачем только ты меня этим венгерским вином поил! Лицо так и пышет с него.

– Нельзя же, матушка, быть в Венгрии и не выпить венгерского вина! – отвечал Николай Иванович. – А то дома спросит кто-нибудь: пили ли венгерское, когда через цыганское царство проезжали? И что мы ответим? Я нарочно даже паприки этой самой поел с клобсом. Клобс, клобс… Вот у нас клобс – просто бифштексик с луковым соусом и сметаной, а здесь клобс – зраза, рубленая зраза.

– Во-первых, у нас бифштексики с луком и картофельным соусом называются не просто клобс, а шнельклобс, – возразила Глафира Семеновна. – А во-вторых…

– Да будто это не все равно!

– Нет, не все равно… Шнель по-немецки значит «скоро, на скору руку»… А если клобс без шнель…

– Ну уж ты любишь спорить! – махнул рукой Николай Иванович и сейчас же переменил разговор. – А все-таки в этом венгерском царстве хорошо кормят. Смотри-ка, как хорошо нас кормили на станции Будапешт! И какой шикарный ресторан. Молодцы цыгане.

– Да будто тут все цыгане? – усумнилась Глафира Семеновна.

– Венгерцы – это цыгане. Ты ведь слышала, как они разговаривают: кухар… гахач… кр… гр… тр… горлом. Точь-в-точь как наши халдеи по разным загородным вертепам. И глазищи у них с блюдечко, и лица черномазые.

– Врешь, врешь! По станциям мы много и белокурых видели.

– Так ведь и у нас в цыганских хорах есть нечерномазые цыганки. Вдруг какая-нибудь родится не в мать, не в отца, а в проезжего молодца, так что с ней поделаешь! И наконец, мы только еще что въехали в цыганское царство. Погоди, чем дальше, тем все черномазее будут, – авторитетно сказал Николай Иванович, пошевелил губами и прибавил: – Однако, рот так и жжет с этой паприки.

Глафира Семеновна покачала головой.

– И охота тебе есть всякую дрянь! – сказала она.

– Какая же это дрянь! Растение, овощ… Не сидеть же повсюду, как ты, только на бульоне да на бифштексе. Я поехал путешествовать, образование себе сделать, чтобы не быть диким человеком и все знать. Нарочно в незнакомые государства и едем, чтобы со всеми ихними статьями ознакомиться. Теперь мы в Венгрии, и что есть венгерского, то и подавай.

– Однако, фишзупе потребовал в буфете, а сам не ел.

– А все-таки попробовал. Попробовал и знаю, что ихний фишзупе – дрянь. Фишзупе – рыбный суп. Я и думал, что это что-нибудь вроде нашей ухи или селянки, потому у венгерцев большая река Дунай под боком, так думал, что и рыбы всякой много, ан выходит совсем напротив. По-моему, этот суп из сельдяных голов, а то так из рыбьих голов и хвостов. У меня в тарелке какие-то жабры плавали. Солоно, перечно… кисло… – вспоминал Николай Иванович, поморщился и, достав из угла на диване стакан, стал наливать себе в него из чайника чаю.

– Бр… – издала звук губами Глафира Семеновна, судорожно повела плечами и прибавила: – Погоди… накормят тебя еще каким-нибудь крокодилом, ежели будешь спрашивать разные незнакомые блюда.

– Ну и что ж?.. Очень рад буду. По крайности, в Петербурге всем буду рассказывать, что крокодила ел. И все будут знать, что я такой образованный человек без предрассудков, что даже до крокодила в еде дошел.

– Фи! Замолчи! Замолчи, пожалуйста! – замахала руками Глафира Семеновна. – Не могу я даже слушать… Претит…

– Черепаху же в Марсели ел, когда третьего года из Парижа в Ниццу ездили. Лягушку под белым соусом в Сан-Ремо ел. При тебе же ел.

– Брось, тебе говорят!

– Ракушку в Венеции проглотил из розовой раковинки, – хвастался Николай Иванович.

– Если ты не замолчишь, я уйду в уборную и там буду сидеть! Не могу я слышать такие мерзости.

Николай Иванович умолк и прихлебывал чай из стакана. Глафира Семеновна продолжала:

– И наконец, если ты ел такую гадость, то потому что был всякий раз пьян, а будь ты трезв, ни за что бы тебя на это не хватило.

– В Венеции-то я был пьян? – воскликнул Николай Иванович и поперхнулся чаем. – В Сан-Ремо – да… Когда я в Сан-Ремо лягушку ел – я был пьян. А в Венеции…

Глафира Семеновна вскочила с дивана.

– Николай Иваныч, я ухожу в уборную! Если ты еще раз упомянешь про эту гадость, я ухожу. Ты очень хорошо знаешь, что я про нее слышать не могу!

– Ну, молчу, молчу. Садись, – сказал Николай Иванович, поставил пустой стакан на столик и стал закуривать папироску.

– Брр… – еще раз содрогнулась плечами Глафира Семеновна, села, взяла апельсин и стала очищать его от кожи. – Хоть апельсином заесть, что ли, – прибавила она и продолжала: – И я тебе больше скажу. Ты вот упрекаешь меня, что я за границей в ресторанах ничего не ем, кроме бульона и бифштекса… А когда мы к туркам приедем, то я и бифштекса с бульоном есть не буду.

– То есть как это? Отчего? – удивился Николай Иванович.

– Очень просто. Оттого, что турки магометане, лошадей едят и могут мне бифштекс из лошадиного мяса изжарить, да и бульон у них может быть из лошадятины.

– Фю-фю! Вот тебе и здравствуй! Так чем же ты будешь в турецкой земле питаться? Ведь уж у турок ветчины не найдешь. Она им прямо по их вере запрещена.

– Вегетарианкой сделаюсь. Буду есть макароны, овощи – горошек, бобы, картофель. Хлебом с чаем буду питаться.

– Да что ты, матушка! – проговорил Николай Иванович. – Ведь мы в Константинополе остановимся в какой-нибудь европейской гостинице. Петр Петрович был в Константинополе и рассказывал, что там есть отличные гостиницы, которые французы держат.

– Гостиницы-то, может быть, и держат французы, да повара-то турки… Нет-нет, я уж это так решила.

– Да неужели ты лошадиного мяса от бычьего не отличишь!

– Однако ведь его все-таки надо в рот взять, пожевать… Тьфу! Нет-нет, это уж я так решила, и ты меня от этого не отговоришь, – твердо сказала Глафира Семеновна.

– Ну путешественница! Да изволь, я за тебя буду пробовать мясо, – предложил Николай Иванович.

– Ты? Да ты нарочно постараешься меня накормить лошадятиной. Я тебя знаю. Ты озорник.

– Вот невероятная-то женщина! Чем же это я доказал, что я озорник?

– Молчи, пожалуйста. Я тебя знаю вдоль и поперек.

Николай Иванович развел руками и обидчиво поклонился жене.

– Изучены насквозь. Помню я, как вы в Неаполе радовались, когда я за табльдотом съела по ошибке муль – этих проклятых улиток, приняв их за сморчки, – кивнула ему жена. – Вы должны помнить, что со мной тогда было. Однако сниму-ка я с себя корсет да прилягу, – прибавила она. – Кондуктору дан гульден в Вене, чтобы никого к нам не пускал в купе, стало быть, нечего мне на вытяжке-то быть.

– Да конечно же, сними этот свой хомут и все подпруги, – поддакнул Николай Иванович. – Не перед кем здесь кокетничать.

– Да ведь все думается, что не ворвался бы кто-нибудь.

– Нет-нет. Уж ежели взял гульден, то никого не впустит. И наконец, до сих же пор он держал свое слово и никого не впустил к нам.

Глафира Семеновна расстегнула лиф и сняла с себя корсет, положив его под подушку. Но только что она улеглась на диване, как дверь из коридора отворилась и показался в купе кондуктор со щипцами.

– Ich habe die Ehre… – произнес он приветствие. – Ihre Fahrkarten, mein Herr…[1]

Николай Иванович взглянул на него и проговорил:

– Глаша! Да ведь кондуктор-то новый! Не тот уж кондуктор.

– Нови, нови… – улыбнулся кондуктор, простригая билеты.

– Говорите по-русски? – радостно спросил его Николай Иванович.

– Мало, господине.

– Брат-славянин?

– Славяне, господине, – поклонился кондуктор и проговорил по-немецки: – Может быть русские господа хотят, чтобы они одни были в купе?

В пояснение своих слов он показал супругам свои два пальца.

– Да-да… – кивнул ему Николай Иванович. – Их гебе…[2] Глаша! Придется и этому дать, а то он пассажиров в наше купе напустит. Тот кондуктор, подлец, в Будапеште остался.

– Конечно же дай… Нам ночь ночевать в вагоне, – послышалось от Глафиры Семеновны. – Но не давай сейчас, а потом, иначе и этот спрыгнет на какой-нибудь станции и придется третьему давать.

– Я дам гульден!.. Их гебе гульден, но потом… – сказал Николай Иванович.

– Нахер… Нахер…[3] – прибавила Глафира Семеновна.

Кондуктор, очевидно, не верил, бормотал что-то по-немецки, по-славянски, улыбался и держал руку пригоршней.

– Не верит. Ах, брат-славянин! За кого же ты нас считаешь! А мы вас еще освобождали! Ну ладно, ладно. Вот тебе полгульдена. А остальные потом, в Белграде… Мы в Белград теперь едем, – говорил ему Николай Иванович, достал из кошелька мелочь и подал ему.

Кондуктор подбросил на ладони мелочь и развел руками.

– Мало, господине… Молим една гульден, – произнес он.

– Да дай ты ему гульден! Пусть провалится. Должны же мы на ночь покой себе иметь! – крикнула Глафира Семеновна мужу.

Николай Иванович сгреб с ладони кондуктора мелочь, додал ему гульден и сказал:

– На, подавись, братушка…

Кондуктор поклонился и, запирая дверь в купе, проговорил:

– С Богом, господине.

II

Стучит, гремит поезд, проносясь по венгерским степям. Изредка мелькают деревеньки, напоминающие наши малороссийские, с мазанками из глины, окрашенными в белый цвет, но без соломенных крыш, а непременно с черепичной крышей. Еще реже попадаются усадьбы – непременно с маленьким жилым домом и громадными, многочисленными хозяйственными постройками. Глафира Семеновна лежит на диване и силится заснуть. Николай Иванович, вооружившись книжкой «Переводчик с русского языка на турецкий», изучает турецкий язык. Он бормочет:

– Здравствуйте – селям алейкюм, благодарю вас – шюкюр, это дорого – нахалы дыр, что стоит – не дэер, принеси – гетир, прощайте – Аллах ысмарладык… Язык сломать можно. Где тут такие слова запомнить! – говорит он, вскидывает глаза в потолок и твердит: – Аллах ысмарладык… «Аллаха»-то запомнишь, а уж «ысмарладых» этот – никогда. Ысмарладых, ысмарладых… Ну дальше… – заглядывает он в книжку. – «Поставь самовар». Глафира Семеновна! – восклицает он. – В Турции-то про самовар знают, значит нам уже с чаем мучиться не придется.

Глафира Семеновна приподнялась на локте и поспешно спросила:

– А как самовар по-турецки?

– Поставь самовар – «сую кайнат». Стало быть, самовар – «кайнат».

– Это действительно надо запомнить хорошенько. Кайнат, кайнат, кайнат… – три раза произнесла Глафира Семеновна и опять прилегла на подушку.

– Но есть слова и легкие, – продолжал Николай Иванович, глядя в книгу. – Вот, например, табак – «тютюн». Тютюном и у нас называют. Багаж – «уруба», деньги – «пара», деревня – «кей», гостиница – «хан», лошадь – «ат», извозчик – «арабаджи»… Вот эти слова самые нужные, и их надо как можно скорее выучить. Давай петь, – предложил он жене.

– Как петь? – удивилась та.

– Да так… Говорят, при пении всего скорее слова запоминаются.

– Да ты никак с ума сошел! В поезде петь!

– Но ведь мы потихоньку… Колеса стучат, купе заперто – никто и не услышит.

– Нет, уж петь я не буду и тебе не позволю. Я спать хочу…

– Ну как знаешь. А вот «железная дорога» слово трудное по-турецки: «демирийолу».

– Я не понимаю только, чего ты спозаранку турецким словам начал учиться! Ведь мы сначала в Сербию едем, в Белграде остановимся, – проговорила Глафира Семеновна.

– А где ж у меня книжка с сербскими словами? У меня нет такой книжки. Да, наконец, братья-славяне нас и так поймут. Ты видела давеча кондуктора из славян – в лучшем виде понял. Ведь у них все слова наши, а только на какой-то особый манер. Да вот тебе… – указал он на регулятор отопления в вагоне. – Видишь надписи: «тепло… студено…» А вон вверху около газового рожка, чтобы свет убавлять и прибавлять: «свет… тма…» Неужели это непонятно? Братья-славяне поймут.

Поезд замедлил ход и остановился на станции.

– Посмотри-ка, какая это станция. Как называется? – спросила Глафира Семеновна.

Николай Иванович стал читать и запнулся:

– Сцабацс… По-венгерски это, что ли… Решительно ничего не разберешь, – отвечал он.

– Да ведь все-таки латинскими буквами-то написано.

– Латинскими, но выговорить невозможно… Сзазба…

Глафира Семеновна поднялась и сама начала читать. Надпись гласила: «Szabadszallas»[4].

– Сзабадсзалась, что ли! – прочла она и прибавила: – Ну, язык!

– Я тебе говорю, что хуже турецкого. Цыгане… И наверное, как наши цыгане, конокрадством, ворожбой и лошадиным барышничеством занимаются, а также и насчет того, где что плохо лежит. Ты посмотри, в каких овчинных накидках стоят! А рожи-то, рожи какие! Совсем бандиты, – указал Николай Иванович на венгерских крестьян в их живописных костюмах. – Вон и бабы тут… Подол у платья чуть не до колен и сапоги мужские с высокими голенищами из несмазанной желтой кожи…

Глафира Семеновна смотрела в окно и говорила.

– Действительно страшные… Знаешь, с одной стороны, хорошо, что мы одни в купе сидим, а с другой…

– Ты уж боишься? Ну вот… Не бойся… У меня кинжал в дорожной сумке.

– Какой у тебя кинжал! Игрушечный.

– То есть как это игрушечный? Стальной. Ты не смотри, что он мал, а если им направо и налево…

– Поди ты! Сам первый и струсишь. Да про день я ничего не говорю… Теперь день, а ведь нам придется ночь в вагоне ночевать…

– И ночью не беспокойся. Ты спи спокойно, а я буду не спать, сидеть и караулить.

– Это ты-то? Да ты первый заснешь. Сидя заснешь.

– Не засну, я тебе говорю. Вечером заварю я себе на станции крепкого чаю… Напьюсь – и чай в лучшем виде сон отгонит. Наконец, мы в вагоне не одни. В следующем купе какие-то немцы сидят. Их трое… Неужели в случае чего?..

– Да немцы ли? Может быть, такие же глазастые венгерцы?

– Немцы, немцы. Ты ведь слышала, что давеча по-немецки разговаривали.

– Нет, уж лучше днем выспаться, а ночью сидеть и не спать, – сказала Глафира Семеновна и стала укладываться на диван.

А поезд давно уже вышел со станции с трудно выговариваемым названием и мчался по венгерским полям. Поля направо, поля налево, изредка деревушка с церковью при одиночном зеленом куполе, изредка фруктовый сад с стволами яблонь, обмазанных известкой с глиной и белеющимися на солнце.

Опять остановка. Николай Иванович заглянул в окно на станционный фасад и, увидав на фасаде надпись, сказал:

– Ну, Глаша, такое название станции, что труднее давешнего. «Фюлиопс…» – начал он читать и запнулся. – Фюлиопсдзалалс.

– Вот видишь, куда ты меня завез, – сказала супруга. – Недаром же мне не хотелось ехать в Турцию.

– Нельзя, милая, нельзя… Нужно всю Европу объехать, и тогда будешь цивилизированный человек. Зато потом, когда вернемся домой, есть чем похвастать. И эти названия станций – все это нам на руку. Будем рассказывать, что по таким, мол, местностям проезжали, что и название не выговоришь. Стоит написано название станции, а настоящим манером выговорить его невозможно. Надо будет только записать.

И Николай Иванович, достав свою записную книжку, скопировал в нее находящуюся на стене станции надпись: «Fülöpszallas»[5].

На платформе у окна вагона стоял глазастый и черный, как жук, мальчик и протягивал к стеклу бумажные тарелочки с сосисками, густо посыпанными изрубленной белой паприкой.

– Глафира Семеновна! Не съесть ли нам горячих сосисок? – предложил жене Николай Иванович. – Вот горячие сосиски продают.

– Нет-нет. Ты ешь, а я ни за что… – отвечала супруга. – Я теперь вплоть до Белграда ни на какую и станцию не выйду, чтобы пить или есть. Ничего я не могу из цыганских рук есть. Почем ты знаешь, что` в этих сосисках изрублено?

– Да чему же быть-то?

– Нет-нет.

– Но чем же ты будешь питаться?

– А у нас есть сыр из Вены, ветчина, булки, апельсины.

– А я съем сосисок…

– Ешь, ешь. Ты озорник известный.

Николай Иванович постучал мальчику в окно, опустил стекло и взял у него сосисок и булку, но только что дал ему две кроны и протянул руку за сдачей, как поезд тронулся. Мальчишка перестал отсчитывать сдачу, улыбнулся, ткнул себя рукой в грудь и крикнул:

– Тринкгельд, тринкгельд[6], мусью…

Николаю Ивановичу осталось только показать ему кулак.

– Каков цыганенок! Сдачи не отдал! – проговорил он, обращаясь к жене, и принялся есть сосиски.

III

Поезд мчится по-прежнему, останавливаясь на станциях с трудно выговариваемыми не для венгерца названиями: Ксенгед, Кис-Керес, Кис-Жалас. На станции Сцабатка поезд стоял минут пятнадцать. Перед приходом на нее, кондуктор-славянин вошел в купе и предложил, не желают ли путешественники выйти в имеющийся на станции буфет.

– Добра рыба, господине, добро овечье мясо… – расхваливал он.

– Нет, спасибо. Ничем не заманишь, – отвечала Глафира Семеновна.

Здесь Николай Иванович ходил с чайником заваривать себе чай, выпил пива, принес в вагон какой-то мелкой копченой рыбы и коробку шоколаду, которую и предложил жене.

– Да ты в уме? – крикнула на него Глафира Семеновна. – Стану я есть венгерский шоколад! Наверное, он с паприкой.

– Венский, венский, душечка… Видишь, на коробке ярлык: «Wien».

Глафира Семеновна посмотрела на коробку, понюхала ее, открыла, взяла плитку шоколаду, опять понюхала и стала кушать.

– Как ты в Турции-то будешь есть что-нибудь? – покачал головой муж.

– Совсем ничего подозрительного есть не буду.

– Да ведь все может быть подозрительно.

– Ну уж это мое дело.

Со станции Сцабатка стали попадаться славянские названия станций: Тополия, Вербац.

На станции Вербац Николай Иванович сказал жене:

– Глаша! Теперь ты можешь ехать без опаски. Мы приехали в славянскую землю. Братья-славяне, а не венгерские цыгане… Давеча была станция Тополия, а теперь Вербац… Тополия от тополь, Вербац от вербы происходит. Стало быть, уж и еда и питье славянские.

– Нет-нет, не надуешь. Вон черномазые рожи стоят.

– Рожи тут ни при чем. Ведь и у нас, русских, могут такие рожи попасться, что с ребенком родимчик сделается. Позволь, позволь… Да вот даже поп стоит и в такой же точно рясе, как у нас, – указал Николай Иванович.

– Где поп? – быстро спросила Глафира Семеновна, смотря в окно.

– Да вот… В черной рясе с широкими рукавами и в черной камилавке…

– И в самом деле поп. Только он больше на французского адвоката смахивает.

– У французского адвоката должен быть белый язычок под бородой, на груди, да и камилавка не такая.

– Да и тут не такая, как у наших священников. Наверху края дна закруглены, и наконец – черная, а не фиолетовая. Нет, это должен быть венгерский адвокат.

– Священник, священник… Неужели ты не видала их на картинках в таких камилавках? Да вон у него и наперсный крест на груди. Смотри, смотри, провожает кого-то и целуется, как наши попы целуются – со щеки на щеку.

– Ну, если наперсный крест на груди, так твоя правда: поп.

– Поп, славянские названия станций, так чего ж тебе еще? Стало быть, мы из венгерской земли выехали. Да вон и белокурая девочка в ноздре ковыряет. Совсем славянка. Славянский тип.

– А не говорил ли ты давеча, что белокурая девочка может уродиться не в мать, не в отца, а в проезжего молодца? – напомнила мужу Глафира Семеновна.

Поезд в это время отходил от станции. Глафира Семеновна достала с веревочной полки корзинку с провизией, открыла ее и стала делать себе бутерброд с ветчиной.

– Своей-то еды поешь, в настоящем месте купленной, так куда лучше, – сказала она и принялась кушать.

Действительно, поезд уж мчался по полям так называемой Старой Сербии. Через полчаса кондуктор заглянул в купе и объявил, что сейчас будет станция Нейзац.

– Нови-Сад… – прибавил он тут же и славянское название.

– Глаша! Слышишь, это уж совсем славянское название! – обратился Николай Иванович к жене. – Славянска земля? – спросил он кондуктора.

– Словенска, словенска, – кивнул тот, наклонился к Николаю Ивановичу и стал объяснять ему по-немецки, что когда-то это все принадлежало Сербии, а теперь принадлежит Венгрии. Николай Иванович слушал и ничего не понимал.

– Черт знает, что он бормочет! – пожал плечами Николай Иванович и воскликнул: – Брат-славянин! Да чего ты по-немецки-то бормочешь! Говори по-русски! Тьфу ты! Говори по-своему, по-славянски! Так нам свободнее разговаривать.

Кондуктор понял и заговорил по-сербски. Николай Иванович слушал его речь и все равно ничего не понимал.

– Не понимаю, брат-славянин… – развел он руками. – Слова как будто бы и наши, русские, а ничего не понимаю. Ну, уходи! Уходи! – махнул он рукой. – Спасибо. Мерси…

– С Богом, господине! – поклонился кондуктор и закрыл дверь купе.

Вот и станция Новый Сад. На станционном здании написано название станции на трех языках: по-венгерски – Уй-Видек, по-немецки – Нейзац и по-сербски – Нови-Сад. Глафира Семеновна тотчас же заметила венгерскую надпись и сказала мужу:

– Что ты меня надуваешь! Ведь все еще по венгерской земле мы едем. Вон название-то станции как: Уй-Видек… Ведь это же по-венгерски.

– Позволь… А кондуктор-то как же? Ведь и он тебе сказал, что это уж славянская земля, – возразил Николай Иванович.

– Врет твой кондуктор.

– Какой же ему расчет врать? И наконец, ты сама видишь надпись: «Нови-Сад».

– Ты посмотри на лица, что на станции стоят. Один другого черномазее. Батюшки! Да тут один какой-то венгерец даже в белой юбке.

– Где в юбке? Это не в юбке… Впрочем, один-то какой-нибудь, может быть, и затесался. А что до черномазия, то ведь и сербы черномазые.

По коридору вагона ходил мальчик с двумя кофейниками и чашками на подносе и предлагал кофе желающим.

– Хочешь кофейку? – предложил Николай Иванович супруге.

– Ни боже мой, – покачала та головой. – Я сказала тебе, что, пока мы на венгерской земле, крошки в рот ни с одной станции не возьму.

– Да ведь пила же ты кофе в Будапеште. Такой же венгерский город.

– В Будапеште! В Будапеште великолепный венский ресторан, лакеи во фраках, с капулем. И разве в Будапеште были вот такие черномазые в юбках или в овчинных нагольных салопах?..

Поезд помчался. Справа начались то там, то сям возвышенности. Местность становилась гористая. Вот и опять станция.

– Петервердейн! – кричит кондуктор.