Песнопения Богов смерти
Вечность. Она была не бескрайним океаном, а тесной, промозглой камерой. Имин стоял на пустынном мосту, смотря, как черные воды внизу поглощают отблески фонарей. Метка на его запястье – Черная Роза – была холодна и безжизненна, как надгробие.
Просто еще одна ночь в бесконечной череде ночей служения. Искупления. За что? Память хранила лишь осколки: визг тормозов, удар, алый цвет на асфальте… и всепоглощающее чувство вины, ставшее фундаментом его бессмертия. Кто был тот мальчик с мольбертом у дороги? Имин не помнил лица. Только тень вины, нависшую навечно.
Воздух схватился. Звуки города – гул машин, далекая музыка – исчезли, словно выключенные рубильником. Наступила тишина, густая и давящая, как вакуум перед взрывом. Метка на запястье вспыхнула багрово-черным адом. Боль, острая и знакомая, пронзила руку, ударив в висок. Он стиснул зубы. Она.
– Проснись, Слуга. – Голос возник не в ушах, а внутри черепа. Холодный. Безликий. Неумолимый, как ход маятника под виселицей. – Твоя вечная ночь подошла к концу. Твоя Погибель вернулась.
Имин напрягся. Погибель? Мысль была чужая, навязанная, но тут же прорастала корнями страха в его сознании. Он искал врага в пустоте моста. Никого.
– Он здесь. В этом городе. – Голос Судьбы был тише, интимнее, ядовитее. – Тот, чью нить ты оборвал колесами своего прошлого. Чья смерть стала ключом к твоим цепям. Вспышка памяти: мальчик, поворачивающийся к свету фар, мольберт, летящие краски… Ужас. Вина. Его вина. – Его нить была оборвана… но не уничтожена. Она вернулась. Синяя. Чужеродная. Яд для твоего бессмертия.
"Синяя?" Имин машинально сжал пылающее запястье. Боль усиливалась, сливаясь с древним страхом.
– Он вырос, – голос стал жестче. – Научился держать кисточку. Не детские мелки, а инструмент… влияния. Имин увидел не образ, а ощущение: уверенное движение руки, скользящей не по холсту, а по самой ткани реальности. – Он учится не рисовать пейзажи, Слуга. Он учится переписывать судьбы. Стирать ошибки. Как стирает художник неудачный мазок.
"Переписывать… судьбы?" Мысль эхом отозвалась в пустоте. Его судьбу? Его искупление?
– Он слаб пока. Одинок. Его нить висит на волоске отчаяния, – нашептывал голос, и в этой ложной ласке таился лед. – Но его "искусство" крепнет. Каждый штрих – шаг к тому, чтобы стереть ТЕБЯ. Стереть как ошибку. Как стирают карандашный набросок. Голос сделал паузу, давая яду просочиться глубже. – Твоя Погибель держит кисточку, Имин. И скоро он начнет рисовать твой конец. Повторит прошлое… но в этот раз сотрет тебя навсегда.
Имя. Впервые за века – его настоящее имя, вырванное из глубин памяти Судьбой. Оно прозвучало не как обращение, а как приговор. И тут же слилось с образом: не юноши, а мстительного призрака, цепко держащего кисть, как кинжал, направленный на его сердце. Боль в метке достигла апогея, выжигая последние сомнения. Он не видел лица. Не знал имени жертвы. Но он знал – этот "художник" был его гибелью. Возвращением его самого страшного греха, чтобы завершить работу.
– Есть лишь один путь искупления, – прошептал голос, почти нежно. – Один шанс избежать вечного небытия. Найди его. Найди Погибель с синей нитью. И оборви ее. Прежде чем его кисть коснется твоей судьбы. Как ты коснулся его жизни тогда… колесом.
Давление спало. Звуки города ворвались обратно – оглушительные, чужие. Голос Судьбы растворился, оставив в ушах звон и жгучую, багровую боль в метке. Но сильнее боли была ледяная ярость, замешанная на древнем страхе и разбуженной вине. Имин разжал кулак. Черная Роза пылала на запястье, как сигнальный огонь. Он повернулся и шагнул с моста в тень городских улиц. Он не знал, кого искать. Не знал имени. Не знал лица. Он знал только: