Вертепские истории

И не девчонка то, уже

Играет соком грудь и тело,

В постели действует умело,

В саду, на пляже, на меже.

А дальше знойное видение,

Жена, взрастившая детей,

Царица злаков, злат-ветвей.

Ты осень – Божие творение.

Твой стан еще упруг и строен,

С тобой приятно тосковать,

Ты словно добродетель, мать.

Ты рядом? Я уже спокоен.

Ну, вот и ты, чей белый волос,

Закроет старческую грудь.

Ты не прекрасна, но отнюдь,

Кричишь о жизни, во весь голос.

Нет чувств, тепла, бокала света,

Беззубый старческий оскал,

Но и тебя бы я ласкал.

Зима, зима – ты смерть поэта.

И так проходит год от года,

Ты шлюха – матушка природа.

За это я люблю тебя.

Он издевался над чувствами, язвил. Но даже от этого он не становился менее популярным, и это его раздражало. Он стал вульгарным, раздражительным, дерзким и хамоватым, но публика все равно боготворила его и приписывала все к очередному витку его творчества. Он начал пить. Пил он запоями и так же запоями же и писал.

– А потом?

– Что потом?

– Что стало потом, когда ты начал пить?

– То есть?

– Ты говоришь вслух. Я слышала все с самого появления в твоей жизни моего хозяина.

– Тебе интересно, что было потом?

– Мне интересно все, что связанно с тобой. Мур. – ее моська приобрела вид умиления.

Все-таки хоть она и лжет, но, по крайней мере, может создавать иллюзию полной заинтересованности оппонентом, а это не мало. Большое искусство умело говорить, еще большее умело писать, а самое большое – умело слушать.

Дальше? Дальше он понял, что все давно уже потеряно и решил пуститься во все тяжкие. Если горе нельзя залить, то его можно вышибить. А чем лучше вышибается кол? Конечно другим колом. Где лучше всего забывается одна женщина? В объятиях другой. А этих других будет, хоть пуд пруди, стоит только свистнуть. И он свистнул. Но свистнули и ему. В полночный час, когда он уже в доску пьяный раздевал совсем еще молоденькую почитательницу, в комнату вошел тот человек. Вошел ниоткуда, как будто не было на улице охраны, как будто не было дверей с сейфовыми замками и собак.

– Вам напомнить наш договор? – спросил он у еле соображающего поэта, и молодой особе коротко кинул, – Брысь!

Поэт в мгновение ока протрезвел, а особа растворилась в пространстве, как будто ее и не было вообще.

– Помню. Вроде.

– Смею уточнить все детали, ибо забыл их уточнить в самом начале. Вы тогда были настолько взволнованы и отвечали настолько быстро, что в этой круговерти забыл уточнить кое-что, – он плюхнулся в кресло и очаровательно улыбнулся, – по договору вы не можете спать с другими женщинами, кроме одной, своей старой знакомой.

– А если я ослушаюсь и порву договор?

– Понимаю. Жизнь опять дала трещину?

– Что-то вроде того.

– Вы можете прервать договор. Сейчас я просто предостерег вас от этой ошибки, так как вспомнил, что вы не знаете деталей. Это первый и последний раз. Поверьте, это не в моих интересах. Я как бы вам сказать, коллекционер в своем роде. Собираю я исключительно души оступившихся и прервавших договоры.

– Вы…

– Да я Он самый. Вас это удивляет?

– Нисколько.

– Обычно люди пугаются и потом из них слова клешнями приходиться вытаскивать.

– Я догадывался. Не может простой человек сделать для другого то, что сделали вы тогда для меня, тем более без личной выгоды в предприятии. Ну, это все были догадки. Хочу все же узнать, чем мне грозит невыполнение контракта?

– Всего лишь рабством.

– То есть рабством?

– Я же коллекционер. А по своему сану и статусу, мне кроме человеческих душ коллекционировать более ничего не полагается. Выполните условия договора, после смерти пойдете под суд Божий и будут вам воздаваться грехи ваши, в общем, все как положено всем людям. Нет? Значит, будет ваша душа моей до самого Суда при втором пришествии.

– Да… Выбор не богатый. Или ад при жизни, или после.

– А как вы думали заключать договор с самим… мной?

– Так я же не знал…

– Незнание законов, как говориться, не освобождает от ответственности. Я предупредил вас первый и последний раз, а сейчас прошу меня простить, но у меня срочные дела. Не вы же один на белом свете. Не прощаюсь.

Он улыбнулся и растворился в воздухе, наполнив комнату серным смрадом.

– И ты пошел к ней?

Нет, он не пошел. Он опять ударился в запой, но очень скоро понял, что алкоголь не помогает. Его неудержимо стало тянуть к женщинам. При виде слегка открытого кусочка женского тела в нем просыпалось гигантское желание. Он выгнал всех женщин из дома, попросил, чтоб при его появлении в редакции женщин на его пути не появлялось вообще, перестал смотреть телевизор, посещать светские рауты и вести лекции. Но и это не помогало. Что нельзя увидеть, то всегда можно вспомнить и представить. А память дама жестокая, она всегда норовит показать не то, что хочешь ты, а то, что хочет она.

Договор был насчет других женщин. И ему даже пришло на ум, поменять ориентацию. Он собрался и купил сам, не доверив это больше никому, кассету с любовью мальчиков. Но сказать легче, чем сделать, не просмотрев ее более пяти минут, он швырнул кассету в урну и понял, что его не переделаешь и лучше на стенку лезть, чем целовать такое же тело, как и у тебя.

– Но разве нельзя было съездить к ней, объяснить, договориться.

– Она замужем.

– Но любовницей то ей никто не запрещал быть.

– Она не такая.

– Все мы такие, только цена у всех разная.

– Мне не нужно любой ценой. Я хотел только любви, но она любила своего мужа.

Он бросил светский мир. Построил дом далеко от ближайшей дороги, окружил себя охраной и запретил появляться в доме всем, кроме одного лишь курьера из издательства, который привозил гонорары и увозил готовые к печати произведения. Он отрекся от мира, но не смог отречься от Него. Да и Он не забывал передавать приветы своему будущему сувениру. Сколько бы поэт не запирался, сколько бы засовов не ставил на дверь, они приходили к нему. Они просто выходили из ничего, из воздуха. Материализовались, прямо перед ним, такие стройные с зовущими формами и ангельскими личиками. Служанки его, умелые суккубы. Бестии, от облика которых впадали в любовное исступление даже мертвые. Он орал зверем, кидал в них все, что попадалось под руку, жег горящими поленьями из камина, стрелял из специально купленного для этого ружья, но это не помогало, на следующий день появлялись другие. Это длилось первый год, а потом он привык. Потом они стали для него как домашние животные, мяукают рядом, трутся о ноги. Если не зацикливаться и не присматриваться к их соблазнам, то жить спокойно худо-бедно можно. Так он и жил до сегодняшнего момента. Один во всем мире, не считая домашних суккубов посылаемых щедрой рукой его доброжелателя.

– Вот так твой род и прописался в моей скромной обители.

– И ты ни разу не подался на наши ухищрения?

– Нет. И подтверждение этому, то, что я здесь, а не у вас в аду нахожусь.

– А с ней вы больше никогда не виделись?

– Виделись. Один раз, когда муж ее умер. Год назад.

Она сама позвонила ему. Ей некому было больше звонить. Она плакала по телефону о своей жизни, о том, что осталась одинока. Муж умер от онкологии, сын уехал в столицу учиться и возвращаться в забытый богом Вертепск не собирается. Они встретились в небольшом кафе, она много говорила, он в основном молчал и слушал. Потом они поехали к нему.

– И?

– У нас ничего не вышло. Я отдал ей свой последний гонорар и отправил домой на такси.

– Но почему? Ты же этого хотел всю свою жизнь.

– Как тебе сказать… Я просто понял, что не люблю эту женщину.

– Не любишь ту, которую все эти тридцать лет боготворил?

– Ту, которую я боготворил я и сейчас боготворю.

– Но разве это две разные женщины?

– О, да. Я боготворил и любил ту молоденькую милую блондинку с вьющимися кудрями, с непоседливым и своенравным характером. А предстала передо мной поношенная жизнью баба, с кучей комплексов и проблем. Я не смог ничего сделать. Как это не прискорбно звучит, но факт. Я ничего не смог, хотя и честно старался.

– А вот с такой ты смог бы? – сказала суккуб и начала меняться прямо на глазах.

Через секунду перед ним седела она…, нет, не так. Перед ним седела ОНА. Та о ком он всю жизнь мечтал.

– Черт, я знаю, что это всего лишь обман. Но пусть будет так, ибо за удовольствие нужно платить. Наверное, так будет лучше. Пусть будет ад после жизни, чем жизнь словно ад. Завещание написано и меня тут больше ничего не держит, – прошептал он, – иди сюда моя милая, я покажу, на что способен поэт.

– Мур, – улыбнулась она и слилась с ним в страстном поцелуе.

– Амэн! – шептал ветер за окном голосом хозяина визитки с вензелем.– Да будет так!

Мы все играем в жизнь свою,

Актер-судья, актер-палач,

Ухмылки, горе, смех и плач.

Ты видишь небо? Я стою!

А жизнь талдычит нам: пройду!

А мы кривляемся, поем,

Храпим, бежим, стоим, жуем…

Ты видишь небо? Я иду!

И жизнь играет менуэт,

И не осталось сил плясать,

И как надгробие – кровать.

Ты видишь небо? Меня нет …