Шепот чужих душ
- -
- 100%
- +
А платье… Это платье было настоящим, бесспорным произведением высокого портновского искусства, шедевром. Цвета запекшейся, темной крови или дорогого, выдержанного десятилетиями бургундского вина, оно струилось, обтекало мое тело, как тяжелая, прохладная жидкость, как расплавленный металл, без единой лишней, случайной складки или морщинки. Облегающее каждый изгиб, подчеркивающее, но при этом совершенно не вульгарное, не дешевое, оно акцентировало внимание на всем том, что я так старательно, упорно прятала долгие месяцы: тонкую, изящную талию, мягко округлые бедра, высокую, соблазнительную грудь – все то, что раньше было моим секретом, теперь было представлено на всеобщее обозрение как главное, неоспоримое достоинство.
Оно магическим образом превратило мой всегда комплексовавший меня маленький рост из унизительного недостатка в изысканную, элегантную миниатюрность, в хрупкую драгоценность, которую хочется оберегать.
Я больше не была похожа на испуганную, затравленную девочку, выдернутую из привычной жизни. Я была похожа на дорогое, смертельно опасное, идеально отточенное оружие, тщательно облаченное в обманчивую шелковую оболочку. И в этот судьбоносный вечер меня, это оружие, собирались торжественно представить всему их темному, скрытому от людских глаз миру.
Неожиданно тяжелая дверь в мою комнату бесшумно отворилась, и в дверном проеме, заполняя собой все пространство, показался Герман. От одного только вида его фигуры, его присутствия у меня предательски перехватило дыхание, и сердце пропустило удар.
Если в своей обычной, повседневной, всегда безупречной одежде – строгих костюмах и дорогих пальто – он уже выглядел как воплощенный высший хищник, искусно облаченный в тонкую оболочку цивилизации и аристократизма, то сейчас, в этот момент он был живым, дышащим воплощением темной, абсолютной, подавляющей волю аристократической мощи и власти.
На его атлетическом, совершенном теле был идеально, безукоризненно сшитый на заказ лучшими портными черный смокинг, который сидел на нем как влитая вторая кожа, подчеркивая каждую линию мускулов, каждый изгиб его точеной фигуры. Белоснежная, накрахмаленная рубашка создавала резкий, почти болезненный для глаз контраст с его иссиня-черными, как воронье крыло, волосами, которые были тщательно зачесаны назад с использованием какого-то фиксирующего средства, полностью открывая высокий, интеллектуальный лоб и подчеркивая благородную линию черепа.
В этом строгом, абсолютно формальном, классическом образе его и без того резкие, точеные черты лица казались еще более выраженными, опасными, хищными – высокие, острые скулы отбрасывали тени, волевой подбородок говорил о несгибаемости характера, а сапфировые глаза на фоне мертвенно-бледной, как у мраморной статуи кожи, горели каким-то внутренним, холодным, пронзительным, нечеловеческим огнем, от которого невозможно было укрыться.
Он не просто вошел в комнату – он мгновенно заполнил собой абсолютно все пространство вокруг, вытесняя воздух, создавая вокруг себя плотное силовое поле, излучая мощную, подавляющую ауру абсолютной, неоспоримой власти и тотального, беспрекословного контроля над всем и всеми.
Герман медленно, оценивающе, не спеша очертил меня тяжелым, изучающим взглядом, скользя им от самой макушки аккуратно уложенных волос до кончиков элегантных туфель на высоком каблуке, задерживаясь на мгновение на каждой детали, и в непроницаемой, обычно ледяной глубине его холодных глаз на короткое мгновение, на долю секунды зажглась, заиграла яркая искра.
Это было не просто формальное, вежливое одобрение хорошо выполненной работы стилистов. Нет. Это было нечто большее, глубже – неподдельное удивление, граничащее с шоком, и искренняя, почти болезненная заинтересованность.
Он увидел во мне нечто совершенно новое, то, чего не видел, не замечал раньше за всё время нашего знакомства. Но он мгновенно, усилием воли погасил, задушил эту предательскую искру так же быстро и решительно, как она неожиданно загорелась, снова тщательно спрятав абсолютно все свои чувства и эмоции за привычной, непроницаемой ледяной маской безразличия.
Молча, не произнеся ни единого слова, не прокомментировав мой внешний вид, он уверенно вошел в комнату и медленно обошел меня сзади, словно хищник, оценивающий добычу. Я инстинктивно застыла на месте, будто парализованная, не в силах пошевелиться, напряженно глядя на его четкое, холодное отражение в большом зеркале, пытаясь предугадать его следующий шаг.
Он осторожно, почти нежно наклонился ко мне, его высокая фигура склонилась над моей, и одним плавным, отработанным, грациозным движением его длинных, холодных рук что-то тяжелое, прохладное, аккуратно положили мне на обнаженную шею. Я мгновенно почувствовала пронизывающий холод его бледных пальцев на своей разгоряченной, чувствительной коже, оставляющий невидимые следы, а следом – его обжигающе-холодное дыхание, лишенное какого-либо тепла жизни, коснулось моего уха, посылая волну мурашек по всему телу.
Его сложный, многогранный запах – терпкий, дурманящий, с едва уловимыми нотами дорогого одеколона, озона после грозы и чего-то древнего, первобытного – плотно окутал меня со всех сторон, проник в легкие, затуманил разум, и я на мгновение забыла, как нужно правильно дышать, буквально задержав дыхание в груди, боясь пошевелиться.
– Дыши, Алиса, – его низкий, вибрирующий голос прозвучал совсем рядом с ухом, тихим, почти интимным шепотом, но при этом в нем чувствовалась непоколебимая власть и скрытая угроза.
Я мельком взглянула в зеркало и осознала, насколько невероятно маленькой, хрупкой, почти игрушечной и абсолютно беззащитной я выгляжу на фоне его внушительной, доминирующей фигуры. Он стоял позади меня, выпрямившись во весь свой впечатляющий рост, с идеальной, военной выправкой, казался огромной, несокрушимой, монолитной стеной из камня и льда, способной выдержать любой удар, и лишь едва заметная, почти неуловимая, хищная улыбка играла, дрожала в уголках его тонких, бледных губ, придавая его лицу дьявольское очарование.
Я сделала судорожный, резкий вдох, жадно хватая ртом воздух, собирая, сгребая в кучу жалкие остатки своего пошатнувшегося самообладания и привычной дерзости, и наконец встретилась напряженным взглядом с его ледяным отражением в зеркале, решив не сдаваться без боя.
– Трудно нормально дышать полной грудью, когда тебе на шею торжественно вешают золотой ошейник, – процедила я сквозь стиснутые зубы, с трудом выдавливая слова, вкладывая в каждое слово максимально возможное количество яда и едкого сарказма. – Боишься, что твоя новая, дорогая игрушка потеряется, заблудится в толпе гостей? Или это чтобы все сразу видели, кому я принадлежу?
В его глубоких, бездонных глазах вновь блеснул тот самый кроваво-красный, демонический оттенок, зловещий, пугающий отблеск едва сдерживаемого гнева и животной ярости в сапфировой глубине, словно внутри него проснулся древний зверь. Заметив это опасное изменение в своем отражении, он устало, тяжело выдохнул, на мгновение прикрыв глаза, словно ведя внутреннюю, изнуряющую борьбу с собственным темным, неконтролируемым зверем, которого я своими колкими словами неосторожно раздразнила, разбудила.
Не говоря больше ни единого слова, не удостоив меня ответом или объяснением, он решительно, крепко взял меня под руку, чуть выше локтя. Его хватка была твердой, уверенной, властной, стальной, абсолютно не оставляющей ни малейшего шанса на сопротивление или бегство. Он повел, практически потащил меня из уютной, безопасной комнаты по длинному, тускло освещенному коридору, к широкой, торжественной парадной лестнице, ведущей вниз, в главный, огромный зал особняка, откуда уже явственно доносились приглушенные, но отчетливые звуки изысканной классической музыки – возможно, Моцарт или Бах – и нарастающий гул множества светских голосов, сливающихся в единую какофонию.
С каждым медленным, размеренным шагом вниз по холодным мраморным ступеням, с каждым метром приближения к источнику звуков мое сердце билось все чаще, все громче, отдаваясь болезненными ударами в висках и в горле. Я нервничала – и это было слишком мягкое, недостаточно сильное слово для описания моего состояния. Я была в настоящем, неприкрытом ужасе, граничащем с животной паникой. Все вокруг буквально кричало, вопило об огромной, смертельной опасности, подстерегающей меня внизу.
Там, под ослепительным, холодным сиянием бесчисленных хрустальных люстр, в роскошных залах, наполненных музыкой и светом, собралась целая стая, нет – целая армия изощренных, утонченных, плотоядных хищников в человеческом обличье. И я прекрасно, до мельчайших подробностей знала, понимала всем своим существом, что каждый из них, абсолютно каждый – от самого юного до древнего старейшины – был потенциально готов без малейших колебаний разорвать мне глотку, выпить до последней капли мою кровь при первой же удобной возможности, при малейшей демонстрации слабости.
Я была ничем иным, как невинным, беззащитным ягненком в белоснежной шкурке, которого медленно, методично вели на публичный смотр, на показательное представление прямо в самое логово голодной, кровожадной волчьей стаи, где каждый зверь оценивал меня голодным взглядом.
Словно на каком-то подсознательном, интуитивном уровне почувствовав, уловив мой нарастающий, почти осязаемый страх и внутреннюю панику, которые неизбежно передавались ему через мою ледяную, мелко дрожащую руку, сжимающую его локоть, Герман неожиданно мягко наклонился ко мне.
Его холодные, бледные губы почти невесомо, едва ощутимо коснулись края моего уха, и он произнес чуть слышно, тихим, но твердым, не терпящим возражений шепотом, который, тем не менее, был наполнен странной, почти успокаивающей уверенностью:
– Не бойся, Алиса. Слышишь меня? Не показывай им свой страх. Пока ты официально находишься под моей личной защитой, под моим покровительством, и пока никто из присутствующих не знает истинной природы твоего уникального дара, его масштаба и возможностей, тебя абсолютно никто не тронет. Не посмеет даже подумать об этом. Я гарантирую твою безопасность. Мое слово здесь – закон.
Странно. Невероятно, абсурдно странно, почти сюрреалистично было слышать подобные успокаивающие, почти заботливые слова именно от него – от такого же беспощадного, холодного хищника и кровопийцы, как и все они, собравшиеся внизу. Более того – от моего личного тюремщика, похитителя, того самого человека, которого еще какую-то неделю, всего семь дней назад я боялась и ненавидела больше, чем адского огня, больше самой смерти.
А сейчас, в эту конкретную минуту, его тихие слова, произнесенные этим низким, глубоким, вибрирующим внутренней силой голосом, хоть совсем немного, но действительно успокоили меня, сбили острый пик паники, позволили сделать глубокий вдох.
В этом безумном, перевернутом с ног на голову мире, населенном чудовищами и монстрами из детских кошмаров, самый страшный, самый могущественный и беспощадный из них всех только что дал мне свое слово, пообещал мне свою личную защиту. И это хрупкое, как тонкий лед на реке, обещание было единственной соломинкой, единственной опорой, на которую я могла сейчас хоть как-то опереться в этом враждебном мире теней.
Мы достигли подножия величественной лестницы. Массивные резные двери в главный бальный зал были широко распахнуты, словно челюсти гигантского зверя, готового поглотить нас. Яркий, почти ослепительный свет тысячи свечей в хрустальных люстрах хлынул наружу, и вместе с ним – волна звуков, запахов.
Герман выпрямился, расправив широкие плечи, принял еще более величественную, властную осанку. Его лицо превратилось в безупречную, непроницаемую маску абсолютного спокойствия и холодного превосходства. Правитель входит в свои владения.
Мы переступили порог.
И сотни глаз – голодных, лю
Глава 7
Мы медленно спускались по широкой, торжественной мраморной лестнице, и с каждой ступенькой приглушённый гул голосов превращался в отчётливый, нарастающий шум – многоголосый гул светской беседы, перемежающийся звоном бокалов и струящейся классической музыкой. Зал внизу был переполнен до отказа, буквально кишел жизнью – если это слово вообще применимо к собранию мертвецов.
Десятки, если не сотни существ, облачённых в роскошные, явно баснословно дорогие костюмы от кутюр и изысканные вечерние платья, стояли непринуждёнными группами по всему огромному залу, небрежно держа в бледных пальцах высокие хрустальные бокалы, наполненные густой, тёмно-красной жидкостью, которую я старалась не идентифицировать. Их движения были настораживающе плавными, текучими, хищно-грациозными, словно движения больших кошек перед прыжком. А в их глазах – даже тех, что были прикрыты учтивой маской безобидной светской беседы и фальшивых улыбок – горел, тлел вечный, ненасытный голод, первобытная жажда, которую невозможно было полностью скрыть.
Моё появление в зале под руку с самим Германом фон Кёнигом произвело эффект разорвавшейся бомбы или внезапно вспыхнувшего пожара. Оживлённые разговоры на мгновение резко стихли, словно кто-то выключил звук. Наступила звенящая, гнетущая тишина, в которой слышалось лишь эхо наших шагов по мрамору. И десятки, сотни пар нечеловеческих глаз – пронзительно алых, горящих золотом, чёрных как бездонная ночь – разом, синхронно обратились в мою сторону и буквально впились в меня, словно голодные звери, увидевшие свежее мясо.
Я остро чувствовала себя ценным экспонатом, редкой диковинкой, выставленной на всеобщее жадное обозрение в музее или на аукционе. Или, что ещё хуже – жертвенным ягнёнком, приведённым на забитие перед стаей волков.
– Просто молча держись рядом со мной и ни с кем не разговаривай, – прошипел Герман так тихо, еле слышно, что услышать этот приказ могла только я, склонившись к моему уху.
Его рука, лежащая на моей талии, сжимающая меня через тонкую ткань платья, не была ни поддержкой, ни утешением, ни даже проявлением заботы или нежности. Нет. Это был явный, демонстративный знак собственности, объявление прав, заявление всему залу: «Это моё». Он уверенно, властно вёл меня сквозь плотную толпу изысканно одетых хищников, которая безропотно, почти рабски расступалась перед ним, как морская вода перед носом могучего ледокола, освобождая нам путь.
Я изо всех сил старалась не встречаться ни с кем взглядом напрямую, инстинктивно опуская глаза в пол, но всё равно физически, всей кожей чувствовала их на себе – эти бесчисленные взгляды, любопытные, жадно оценивающие каждую деталь моей внешности, откровенно враждебные, завистливые. Они ощупывали меня, раздевали, взвешивали. Воздух вокруг был пропитан напряжением и едва сдерживаемой агрессией.
Именно в этот момент, когда мы проходили мимо высоких колонн, я его увидела. Его взгляд.
Он стоял небрежно облокотившись на мраморную колонну у дальней стены, в стороне от основной толпы, и, в отличие от десятков, сотен других собравшихся здесь хищников, чей взгляд скользил по мне с откровенно голодной, похотливой оценкой или холодным расчётом, он смотрел совершенно иначе, по-другому. В его ярких, необычного оттенка глазах не было ни жадности плотоядного зверя, ни открытой враждебности соперника. Лишь чистое, искреннее, почти детское любопытство и что-то ещё – сочувствие? Понимание?
Он был высоким, стройным мужчиной, со светлыми, почти платиновыми, отливающими серебром волосами, аккуратно зачёсанными назад в хвост, открывающими благородный лоб. Тёмно-синий, почти чёрный костюм, явно сшитый на заказ лучшим портным, безукоризненно сидел на его подтянутой, атлетичной фигуре, создавая образ утончённой элегантности, спокойной уверенности и лёгкой, расслабленной богемности, который разительно отличался от строгой, военной выправки Германа.
Но самым запоминающимся, притягательным в нём были глаза – изумрудно-зелёные, цвета весенней грозы, яркие и живые, в которых, казалось, постоянно плясали ироничные, лукавые искорки, словно он знал какую-то забавную тайну обо всех присутствующих.
Когда наши взгляды случайно встретились в толпе, он не отвёл свой, как сделало бы большинство, не опустил глаза в знак покорности или уважения к власти Германа. Нет. Вместо этого уголки его тонких губ тронула лёгкая, понимающая, почти заговорщическая улыбка, и он едва заметно, почти незаметно для окружающих кивнул мне, словно приветствуя старую знакомую.
И в этот самый момент меня буквально пронзило, ударило ледяное, отрезвляющее озарение, как разряд молнии. Память услужливо, со скоростью света подбросила яркую картину из прошлого: роскошный чёрный автомобиль бизнес-класса, утро в день исчезновения Максима, и я, отчаянная и безрассудная, буквально бросающаяся под его колёса, останавливая машину, а потом нагло влезающая внутрь, требуя подвезти.
Это был он. Тот самый загадочный богач, владелец дорогой иномарки, в чью машину я так бесцеремонно, нахально вторглась в тот страшный, переломный день пропажи Максима, когда всё только начиналось. Тот, кто молча согласился меня подвезти, не задавая лишних вопросов. Моё сердце болезненно, судорожно пропустило удар, замерло, а затем забилось с новой, безумной, учащённой силой, отдаваясь в висках.
– Герман, мой старый, добрый друг, – раздался рядом с нами низкий, бархатный, невероятно обволакивающий голос, когда незнакомец неспешно, с лёгкой улыбкой подошёл к нам, пересекая зал. Он двигался с особой, кошачьей грацией и уверенностью, которая выделяла его даже здесь, в этом зале, буквально переполненном сверхъестественно пластичными, нечеловечески грациозными существами. – Наконец-то решил вывести в высокий свет своё долгожданное сокровище? Представить обществу? А я уж думал, ты навеки запрёшь её в башне, как злой дракон принцессу.
Воздух между двумя мужчинами мгновенно изменился, сгустился, наполнился электричеством. Казалось, он буквально затрещал, зашипел от невидимого статического напряжения, от концентрации взаимной ненависти и старой, незаживающей вражды. Тело Германа рядом со мной, до этого момента просто напряжённое и настороженное, мгновенно превратилось в туго натянутую стальную струну, готовую лопнуть и больно ударить в любую секунду.
– Дамиан де Люмьер, – процедил он сквозь стиснутые зубы, и в его низком голосе прозвенел настоящий лёд, способный заморозить кровь в жилах.
Каждое произнесённое слово было отточенным, острым осколком разбитого стекла, способным порезать. – Я искренне думал, надеялся, что ты уже давно сгинул, сдох в какой-нибудь вонючей сточной канаве на окраине, бессмысленно гоняясь за очередным неуловимым призраком своего жалкого прошлого. Что тебе здесь нужно?
Дамиан – теперь я знала его имя – лишь рассмеялся в ответ на откровенное оскорбление. Этот смех был на удивление тёплым, искренним, почти солнечным и обезоруживающим в насквозь ледяной, напряжённой до предела атмосфере огромного зала.
Он полностью, демонстративно проигнорировал грубый выпад, словно не услышав его, и его пристальный взгляд, полный нескрываемой симпатии и живого интереса, был всё это время прикован исключительно ко мне, изучая каждую черту.
– Дамиан де Люмьер, – представился он мягко, галантно протягивая мне свою руку, словно мы были на светском рауте в приличном обществе. – А вы, прекрасное, удивительное создание, должно быть, та самая Алиса, о которой уже ходят легенды?
Я растерянно, в замешательстве перевела свой напряжённый взгляд на Германа, молча ища хоть какой-то подсказки, намёка, как мне себя вести, но тот лишь молча продолжал сверлить своего явного оппонента убийственным, испепеляющим взглядом ледяных глаз, в которых плескалась едва сдерживаемая ярость.
Повинуясь укоренившемуся с детства светскому этикету и элементарной вежливости, я нерешительно, с лёгким колебанием вложила свою маленькую, холодную от волнения ладонь в протянутую руку Дамиана. Его прикосновение оказалось неожиданным – тёплым, почти горячим и удивительно живым, полным энергии, не смотря на холодность руки. Этот простой физический контакт, прикосновение кожи, был таким ошеломляющим, оглушительным контрастом по сравнению с вечным, пронизывающим до костей холодом, постоянно исходящим от Германа, что я едва, еле-еле сдержалась, чтобы не вздрогнуть от неожиданности и не выдать своего удивления.
– Мне… очень приятно познакомиться, – пролепетала я едва слышно, чувствуя, как предательская краска стыда и смущения заливает мои бледные щёки, делая их пунцовыми. Моё сердце колотилось где-то в горле.
– Музыка играет такая красивая, – продолжил Дамиан мягким, обволакивающим голосом, не выпуская моей руки, – а самая прекрасная, очаровательная дама во всём зале просто стоит без дела, словно статуя. Это же непростительное преступление против красоты! – Его глаза смотрели на меня с таким искренним, неподдельным сочувствием и пониманием, словно он видел не моё роскошное бордовое платье и драгоценности, а невидимые для других прутья золотой клетки, в которой я была намертво заперта. – Позвольте мне пригласить вас на танец? Это ведь не будет считаться вопиющим нарушением строгого тюремного режима, не так ли, Герман?
Это был прямой, наглый, открытый вызов, дерзко брошенный прямо в лицо на глазах у всех влиятельных представителей кланов, у всей собравшейся здесь элиты тёмного мира. Публичное унижение. Я инстинктивно затаила дыхание, напряглась, ожидая неминуемого взрыва ярости, кровавой бойни.
Отказать сейчас, на глазах у всех, означало бы выставить себя параноидальным тираном, неуверенным деспотом, не доверяющим собственной власти и боящимся потерять контроль над своей собственностью.
Показать слабость. Я почувствовала, как Герман рядом со мной скрипнул зубами так громко и яростно, что я реально услышала этот зловещий звук, но его бледное лицо при этом осталось абсолютно непроницаемой, безэмоциональной маской из холодного мрамора.
– Один танец, Люмьер, – холодно, отчеканивая каждое слово, бросил он наконец, и его голос мог заморозить кипяток. – Ни секундой больше. Я буду считать.
Дамиан, торжествующе улыбнувшись своей маленькой победе, галантно, по-рыцарски повёл меня в самый центр огромного зала, туда, где уже кружились в вальсе другие пары. Оркестр заиграл новую мелодию – медленный, страстный вальс. Весь окружающий мир – лица, голоса, угрозы – мгновенно сузился, сжался до размеров этого волшебного пузыря: звуков чарующей музыки и его уверенных, но не давящих рук на моей талии.
Он оказался превосходным, поистине великолепным танцором, каждое его движение было выверено и элегантно, и я, сама того не заметив, не осознавая, позволила себе немного расслабиться в его объятиях, отпустить напряжение.
Он не прижимал меня к себе слишком сильно или фамильярно, держась на подчёркнуто уважительном расстоянии, но при этом каким-то непостижимым образом создавая вокруг нас защитную ауру, иллюзию безопасности и понимания.
– Он всегда такой? – тихо, почти шёпотом спросил Дамиан, когда мы грациозно закружились в стремительном вихре танца, и его губы оказались совсем близко к моему уху. Его низкий голос был предназначен исключительно для моих ушей, интимный и доверительный. – Такой холодный, бесчувственный, как глыба вечного льда. Абсолютно бездушный, неспособный на эмпатию.
Я напряглась, промолчала в ответ, внезапно испугавшись, напуганная собственной почти непреодолимой внутренней реакцией, желанием согласиться. Как же легко, как соблазнительно и опасно легко было просто кивнуть, согласиться с ним, излить душу незнакомцу.
– Вам совсем не нужно отвечать на мои вопросы, если не хотите, – так же тихо, мягко продолжил Дамиан, и в его обычно лёгком, ироничном голосе вдруг зазвучала глубокая, неподдельная боль, старая незаживающая рана. – Я и сам прекрасно знаю, слишком хорошо знаю по личному опыту, каково это – находиться в его абсолютной власти, быть его пленником. Я знаю, на какие чудовищные, ужасные вещи он способен, когда его что-то не устраивает. Он безжалостно, хладнокровно отнял, уничтожил у меня всё, абсолютно всё, что я любил в этом мире, всё, что делало существование осмысленным.
Я невольно подняла на него глаза, искренне поражённая, даже шокированная той глубиной настоящего страдания и тоски, которая исходила от него. Это не была игра или манипуляция. Его боль была реальной, осязаемой.
– Я пришёл сюда сегодня вечером вовсе не ради пустого светского праздника или развлечений, Алиса, – его голос стал ещё тише, превратился в напряжённый, срывающийся шёпот, и он слегка наклонился ко мне ещё ближе, словно боясь, что кто-то может подслушать. – Я веду расследование. Я отчаянно ищу одного конкретного монстра. Настоящего монстра, не имеющего ничего общего с благородством или честью. Монстра, который похитил, невинного подростка, мальчика. И все улики, абсолютно все найденные мной следы, каждая ниточка этого запутанного дела… они неумолимо ведут сюда. В этот проклятый дом. Прямо к нему. К Герману.