Йен Скаво: Грань Создателя

В доброй, почти защитной тени развешанных по периметру лаборатории талисманов чувствовалось электрическое напряжение – создано нечто принципиально новое, нечто, балансирующее на грани науки и магии.

Беннетт молча положил свою бледную руку на теплое стекло инкубатора, и на его непроницаемом лице мелькнула тень глубокого удовлетворения, граничащего с религиозным экстазом.

– Он дышит, – прошептала Элира, прижав дрожащие пальцы к губам. Её обычно безупречный макияж был размазан от непроизвольно выступивших слез. – Он действительно дышит… и, кажется, я вижу… сердцебиение?

В лаборатории установилась абсолютная, почти сакральная тишина, нарушаемая лишь тихим гудением оборудования и едва различимым бьющимся ритмом, исходящим от эмбриона – звуком, не похожим ни на что, слышанное ими ранее.

– Хорошая работа, – произнес Беннетт тихо, но в голосе звучала неприкрытая гордость. – Но не стоит расслабляться. Теперь нам предстоит самое сложное – вырастить его, сохранив стабильность.

Он осторожно коснулся древнего амулета, висевшего на шее под лабораторным халатом, и прошептал что-то на языке, которого никто из присутствующих не понимал. В этот момент эмбрион, словно отвечая на невысказанный призыв, слегка повернулся в своем искусственном лоне.

Состояние объекта, получившего кодовое название «Инферофим-Альфа», оказалось катастрофически непредсказуемым: поначалу эмбрион в инкубаторе, окруженном защитным кольцом из древних артефактов, развивался с поразительной стабильностью, превосходя все прогнозы команды, но спустя семьдесят два часа и семнадцать минут начали фиксироваться аномальные, пугающие скачки жизненных показателей.

Пульсация в полупрозрачных тканях становилась то лихорадочно быстрой, заставляя датчики выть от перегрузки, то вовсе прерывистой, почти замирающей – словно две фундаментально несовместимые силы вели непримиримую войну внутри крошечного, формирующегося тела.

Однажды ночью, когда в лаборатории дежурила только Элира и двое младших лаборантов, биосенсоры зафиксировали резкий, почти вертикальный всплеск неизвестной энергии, превышающий все допустимые параметры измерительных приборов.

Мощность выброса была такова, что в помещении мгновенно отключилось всё освещение, включая аварийное, а сверхпрочное кварцевое стекло инкубатора неожиданно покрылось замысловатыми белыми узорами, напоминающими иней. Когда через несколько секунд включились резервные генераторы, Элира с ужасом обнаружила, что узоры складывались в древние символы, значение которых было утеряно очень давно.

– Он… коммуницирует с нами? – прошептала она, когда узоры начали таять.

Рентген и ультразвук, проводимые каждые четыре часа, показывали совершенно противоречивые результаты: то наличие рудиментарных, но анатомически совершенных крыльевых отростков, растущих из лопаточной области эмбриона, то их внезапное, необъяснимое исчезновение. Существо произвольно могло менять свою физическую структуру на клеточном уровне.

Временами эмбрион продолжал совершать резкие, почти конвульсивные движения, вызывая микроскопические разрывы в своей защитной оболочке – команда, наблюдавшая за процессом, с растущим ужасом боялась, что он уничтожит сам себя в этой внутренней борьбе противоположностей.

– Мы теряем его! – закричал Эдвард во время одного особенно сильного приступа, когда температура внутри инкубатора подскочила на тридцать градусов за считанные секунды. – Нужно немедленно ввести стабилизаторы!

Магические реагенты, созданные на основе древних алхимических формул, иногда срабатывали с точностью до наоборот, вызывая пугающие моменты полной остановки развития, когда казалось, что проект окончательно провалился, или, напротив, опасные перегревы, грозившие превратить лабораторию в эпицентр энергетического взрыва.

– Это как пытаться удержать в руках живую молнию, – пробормотал Алекс, наблюдая, как внутри инкубатора пробегают крошечные электрические разряды, образуя вокруг эмбриона пульсирующий ореол.

Беннетт, не покидавший лабораторию уже третьи сутки, наблюдал за происходящим, его осунувшееся лицо освещалось странными всполохами изнутри капсулы, а в глазах отражался танец света и тени. Пальцы, скрытые в белых перчатках, непрерывно перебирали древние четки, словно отсчитывая удары сердца своего творения.

– Продолжайте наблюдение. Каждая аномалия – это не сбой, а новая информация.

В этот момент эмбрион вновь резко изогнулся и начал излучать свет – не мерцающий, как прежде, а ровный, глубокий, проникающий. Он становился всё ярче, ослепляя присутствующих. Сквозь этот свет только Беннетт мог различить, как крошечное существо медленно поворачивается внутри капсулы, словно осматривая их всех.

Свет погас так же внезапно, как появился. В лаборатории воцарилась тишина, нарушаемая лишь учащенным дыханием людей. Эмбрион в капсуле снова выглядел как прежде – крошечный, уязвимый, но теперь Беннетт знал: то, что они создали, смотрело на них в ответ.

Это случилось на тридцать седьмой день эксперимента. Инкубатор с «Инферофим-Альфа» залило ослепительное сияние – не просто яркое, а нестерпимое, первобытное, как вспышка при рождении вселенной. Автоматические системы затемнения захлебнулись потоком энергии. Сигнал тревоги взвыл, вонзаясь в барабанные перепонки, заставляя кровь стынуть в жилах.

– Опять! – Эдвард вцепился в консоль побелевшими пальцами, его зрачки сузились до точек. – Двенадцатый выброс за последние сутки! Если мы не удержим этого малыша в следующие тридцать секунд, от лаборатории останется только воронка размером с Манхэттен!

Беннетт рванулся вперёд, сжимая древний амулет так, что острые края впились в ладонь до крови.

– Вводите стабилизаторы, СЕЙЧАС ЖЕ! – скомандовал он.

Элира, бледная как полотно, уже вводила экстренный протокол, но графики на мониторах продолжали хаотично скакать, превращаясь в бессмысленные линии. Внутри инкубатора эмбрион начал излучать расширяющиеся волны энергии, как от камня, брошенного в зеркальную гладь реальности, которые, казалось, разрывали его изнутри.

– Его клеточная структура распадается! – Элира резко замерла всем телом. – Он… самоуничтожается.

Последовала ослепительная вспышка, от которой защитное стекло инкубатора покрылось сетью микротрещин. Охлаждающие трубки лопнули одна за другой, выплёскивая струи жидкого азота, мгновенно испарявшиеся в раскалённом воздухе. Система подачи питания взорвалась каскадом искр, а массивная верхняя панель с грохотом отделилась от корпуса и вонзилась в потолок, как гигантский сюрикен. Когда апокалиптический свет угас, внутри инкубатора осталась лишь горстка пепла, мерцающего призрачным сиянием – погребальный костёр амбиций, надежд и бессонных ночей.

Где-то в углу Вивьен рыдала, зажав рот ладонью, её плечи содрогались в беззвучном плаче. Алекс стоял рядом, защитным жестом обнимая её за плечи, его лицо было бледным как мел, но рука, державшая Вивьен, оставалась твёрдой – единственный якорь в мире, который только что рассыпался на их глазах.

Элира рухнула на стул, словно из неё вынули все кости, её взгляд остекленел.

– Мы… потеряли его, – её шёпот был похож на последний выдох умирающего. – Всё… кончено.

Эдвард опустился рядом с подругой на колени, его лабораторный халат был опалён по краям, а на щеке темнел след от ожога. Он молча взял её безвольную руку в свою, не произнося ни слова утешения – они оба знали, что никакие слова сейчас не имели смысла.

Беннетт застыл перед инкубатором. Капли крови из его сжатого кулака падали на пол, отмечая секунды оглушительной тишины. Затем он медленно разжал пальцы, и амулет засветился тусклым, но упрямым светом.

– Нет, – в его голосе не было отчаяния – только сталь и огонь. – Это не конец. Это только начало.

Он шагнул к центральному столу и с силой опустил на него амулет. Звук удара заставил всех вздрогнуть.

– Первая попытка не обязана быть успешной, – каждое слово Беннетта било, как молот по наковальне. Он обвёл взглядом команду – не просто посмотрел, а прожёг насквозь. – Вы думаете, Эдисон создал лампочку с первого раза? Или Кюри выделила радий без сотен неудачных экспериментов?

Беннетт активировал голографический проектор одним резким движением. Над столом вспыхнула трёхмерная модель эмбриона, пульсирующая красными точками нестабильности, как карта боевых действий.

– Теперь у нас есть данные. Мы знаем, где произошёл сбой и можем скорректировать протокол.

В течение следующих недель лаборатория превратилась в поле битвы против самих законов природы. Стены, пропитанные запахом отчаяния, видели рождение и смерть целой серии созданий – «Инферофим-Бета», «Инферофим-Гамма», «Инферофим-Дельта». Каждый эмбрион нёс в себе надежду и каждый становился очередным шрамом на душах создателей.

«Бета» боролся за жизнь сорок два мучительных дня. Команда не спала, наблюдая, как он растёт, как формируются первые признаки крыльев. Они шептали молитвы науке, богам, дьяволу – кому угодно, кто мог бы помочь. На сорок третье утро его клетки начали мерцать, словно звёзды перед смертью, а затем рассыпались в пыль, оставив лишь фантомное эхо возможностей.

«Гамма» был яростным, неистовым – рос так стремительно, что мониторы не успевали фиксировать изменения. Элира не отходила от инкубатора, забыв о еде и сне, её глаза покраснели от недосыпа и слёз. На двадцатый день энергетическое поле эмбриона взбесилось, разрывая реальность вокруг себя. Три лаборанта получили ожоги, когда пытались стабилизировать его. Беннетт сам нажал кнопку прерывания, его пальцы дрожали впервые за всю карьеру.

«Дельта» – их тихая надежда, их шёпот во тьме – прожил жалкие шестнадцать часов. Они даже не успели привыкнуть к его пульсации, когда он просто… исчез, растворившись в питательной среде, как кошмарный сон на рассвете.

Лаборатория умирала вместе с каждым эмбрионом. Смех, когда-то звеневший в перерывах между экспериментами, стал забытым языком. Разговоры иссохли до односложных команд. Учёные двигались как призраки собственных амбиций, их глаза потускнели, руки выполняли процедуры с точностью механизмов, в которых кончается завод.

В один из вечеров что-то сломалось и в Эдварде. Он смотрел на очередной отчёт о неудаче, и его лицо исказилось, как у человека, достигшего предела. Планшет полетел через лабораторию, ударился о стену и рухнул на пол с треском разбитого стекла – звуком, похожим на их коллективное сердцебиение.

– Это чёртово безумие, – его крик был похож на вой раненого зверя. – Мы пытаемся соединить несоединимое! Эти сущности… они отвергают само существование в нашем мире. Мы не боги, мы даже не дьяволы – мы просто идиоты с завышенным самомнением.

Элира стояла у инкубатора с «Инферофим-Эпсилон», её силуэт – хрупкий и надломленный – отражался в стекле рядом с эмбрионом, который уже начинал мерцать зловещим предсмертным светом. В её глазах, когда-то сияющих научным азартом, теперь плескалась пустота бездны.

– Может, нам стоит признать поражение, – тихо сказала она. – Некоторые границы существуют не для того, чтобы их пересекать, а чтобы защищать нас от того, что лежит за ними.

Беннетт стоявший в центре лаборатории, как одинокий маяк в море отчаяния, до боли продолжал сжимать пальцами амулет, который, казалось, с каждым днём становился тяжелее.

– Я найду решение, – пробормотал он, скорее себе, чем остальным.

Сирена взвыла. «Эпсилон» начал распадаться. Команда бросилась к приборам – движения отточенные, но лишённые веры. Их лица застыли в масках профессионального долга.

Беннетт не двинулся с места. Он смотрел на агонию своего детища, и в его глазах, всегда горевших непоколебимой уверенностью, мелькнула тень сомнения – тонкая трещина в броне человека, который осмелился бросить вызов самой природе существования.

В квартире царил приглушённый полумрак: тяжёлые шторы намеренно не раздвинуты, чтобы ни единого луча утреннего света не проникло внутрь – свет раздражал Беннетта до физической боли, словно каждый фотон вонзался в его воспалённый мозг острой иглой. Он сидел на высоком барном стуле из чёрного дерева, обивка в потёртом кожзаме скрипела при каждом нервном движении, этот звук отдавался в висках пульсирующей болью.

На стойке, заляпанной бордовыми пятнами вина и засохшими кругами от кофейных чашек, в хаотичном беспорядке валялись исписанные листки с формулами – некоторые смяты в приступе ярости, другие исчерканы до дыр. Между ними, как маленький тотем, лежал древний амулет, который теперь иногда светился сам по себе, без видимой причины. Беннетт время от времени проводил по нему пальцами, и каждый раз ему казалось, что артефакт отвечает едва уловимой вибрацией, словно живое существо, реагирующее на прикосновение.

Перед ним на столешнице стоял опустевший бокал вина, в дрожащей руке покачивалась тяжелая ножка. Он медленно провёл пальцем по ободу, ощутил прохладу стекла, на мгновение представив, как легко было бы сжать сильнее и раздавить хрупкий материал, почувствовать, как осколки впиваются в плоть. «Боль очищает. Боль открывает двери», – прошептал голос в его голове, и Беннетт не был уверен, принадлежал ли этот голос ему.

«Они просто не понимают. Никто из них не видит полной картины», – пронеслось в его голове, и губы искривились в презрительной усмешке.

Усталость наваливалась на плечи свинцом, движения были немного замедленными, порой обречённо-ленивыми: Беннетт то ронял голову на руки, то вдруг выпрямлялся, словно внутренний ток огня заставлял его подняться над обыденностью. В эти минуты зрачки его расширялись настолько, что радужка превращалась в тонкое кольцо, а в уголках губ появлялась хищная, отрешённая полуулыбка – еле уловимый отблеск большого безумия, которое он тщательно скрывал от коллег.

«Они все слабаки. Эдвард… Элира… предатели», – мысль обожгла сознание, и Беннетт судорожно сжал кулак, ногти впились в ладонь до боли. «Они недостойны видеть рождение нового мира», – добавил чужой голос в его сознании, и на мгновение Беннетту показалось, что он видит отражение шести крыльев в оконном стекле.

В этот момент мужчина резким движением схватил бутылку, плеснул себе ещё вина, расплескав несколько капель, которые растеклись по столешнице как маленькие кровавые лужицы, и с грохотом поставил её на край стола.

«Эпсилон… такой многообещающий… и всё равно не выдержал. Но я знаю, в чём была ошибка. Я вижу то, чего не видят они. Нужна не только наука… нужна вера… нужна жертва»

Беннетт прикоснулся рукой ко лбу, провёл ладонью по лицу, сжимая виски с такой силой, словно пытался физически удержать разбегающееся во все стороны сознание, которое лихорадочно перебирало варианты, формулы, комбинации. Иногда в его глазах появлялся странный, лихорадочный блеск, похожий на эйфорию великих открытий или религиозный экстаз. В такие моменты ему казалось, что символы из его сна проступают на стенах комнаты, пульсируя и перетекая друг в друга.

«Они боятся пересекать границы. Но великие открытия всегда делаются на грани запретного. Всегда».

Несколько секунд он неподвижно смотрел сквозь вино, видя в рубиновой глубине не жидкость, а пульсирующую жизнь будущего эмбриона – совершенного, стабильного, вечного. И на мгновение ему показалось, что в вине отражается не его лицо, а лик первого создания, которое улыбается ему, как старому другу.

– Они не понимают… не могут понять…, – прошептал он хриплым от долгого молчания голосом. – Но ты понимаешь, правда?

Он говорил, словно обращаясь к кому-то невидимому в комнате, его взгляд был устремлён в пустой угол, где, казалось, клубились тени гуще, чем должны были – или это было лишь игрой воображения в сумеречном свете квартиры человека, переступившего черту между гениальностью и безумием.

Беннетт услышал знакомый сигнал – пришло сообщение от Маркуса Хеджа. Он открыл его и прочитал: «Через несколько месяцев я покину Швейцарию, чтобы лично убедиться в успехах проекта, о которых ты писал в отчётах».

Сердце Беннетта сжалось, а в голове пронеслась буря мыслей. Несколько месяцев? Это же катастрофа. Он даже близко не достиг тех показателей, о которых рапортовал.

Беннетт резко отбросил телефон на диван.

– Да пошёл ты, Маркус, – процедил он сквозь зубы. Все эти отчёты, все эти бессонные ночи, все эти унижения – и ради чего? Чтобы какой-то напыщенный швейцарский индюк не вовремя приехал и всё равно закрыл проект?

Он схватил недопитый бокал со стола и с силой швырнул его в стену. Осколки разлетелись по комнате, жидкость потекла по обоям. Все неудачи, все провалы – всё это обрушилось в один момент. Мужчина молча закрыл лицо руками. Пусть всё катится к чертям.

Прошло несколько минут. Беннетт медленно опустил руки – пальцы дрожали. Он смахнул с себя остатки апатии и, резко выдохнув, сдёрнул рубашку, словно желая сбросить с себя весь груз последних дней. В тусклом свете на его спине проступила массивная татуировка: по плечам и лопаткам раскинулась шестиконечная звезда, лучи которой изгибались, принимая очертания крыльев серафимов и переходя в демонические руны. В самом центре символа словно мерцал круг, разделённый волнообразной линией на две противоположности – светлую и тёмную, а по самому краю изгибался двуглавый уроборос, будто замыкая на себе бесконечную борьбу.

Беннетт глубоко вдохнул. Выдохнул. Нет, так просто он не сдастся. Не после всего, через что прошёл.

– У меня есть несколько месяцев, – прошептал Беннетт. Он подошёл к окну и посмотрел на ночной город. – Я смогу. Я должен.

Он начал мысленно перебирать варианты, возможности, ресурсы.

– Я не позволю этому проекту умереть.