Кай

Мир сжался до этих прикосновений. До тепла его рук на её талии. До звука его дыхания у её уха. До ощущения его сердцебиения под её ладонью – быстрого, неровного, честного.

Он поцеловал её снова – медленнее на этот раз, глубже, как будто пытался запомнить каждую деталь этого момента. Его руки скользнули под край её свитера, касаясь обнажённой кожи, и Виктория вздрогнула от этого прикосновения – не от холода, а от жара, который вспыхнул внутри.

– Останься, – прошептал он в её губы.

Она снова не ответила. Просто потянула его за собой – прочь от окна, от света, от города, который наблюдал за ними через дождливое стекло.

Они добрались до дивана – старого, кожаного, помнящего тысячи ночей, но ни одной такой. Одежды становилось всё меньше, между поцелуями и прикосновениями, которые становились всё более отчаянными, всё более голодными. Его футболка. Её свитер. Препятствия, которые больше не имели смысла.

Его кожа была такой горячей – натянутой на мышцах, мозоли от струн на кончиках пальцев. Она исследовала его медленно, жадно – линию ключиц, впадину у основания шеи, где пульсировала вена, выдавая, как сильно он хочет её.

Он отвечал тем же – его губы оставляли след огня на её коже: шея, плечо, ключица, ниже. Руки скользили по её телу с той смесью нежности и страсти, что заставляла её забыть обо всём – о статье, о предательстве, о том, кто она такая и зачем здесь.

– Скажи мне остановиться, – выдохнул он, замирая, глядя на неё снизу вверх, давая последний шанс отступить. – Скажи, и я остановлюсь.

Но Виктория не хотела, чтобы он останавливался. Не хотела думать. Не хотела быть журналистом, карьеристкой, той, кто использует людей для статей. Она хотела быть просто женщиной. Живой. Чувствующей. Здесь. Сейчас.

– Не останавливайся, – прошептала она.

Их тела сплелись – отчаянно, страстно, как будто они пытались стереть границы между собой, слиться в одно. Каждое прикосновение было признанием. Каждый вздох – молитвой. Каждое движение – попыткой сказать то, что не укладывалось в слова.

Она забыла, как дышать. Забыла своё имя. Помнила только его – его руки, его губы, его голос, произносящий её имя так, будто это священное слово. Его тело, движущееся в такт с её телом, находящее ритм, древний как время.

Напряжение росло, накатывало волнами – всё выше, всё сильнее, – пока наконец не достигло пика и не разбилось, как волна о скалы, унося их обоих в водоворот ощущений, слишком сильных, чтобы быть реальными.

Они лежали – переплетённые, тяжело дышащие, покрытые испариной, – так долго, что минуты потеряли смысл. Его рука лениво рисовала узоры на её спине. Её голова покоилась на его груди, она слушала, как постепенно успокаивается его сердцебиение.

За окном дождь продолжал падать. Город жил своей жизнью. Время шло, неумолимое и равнодушное.

И Виктория понимала – с ужасающей ясностью, – что только что совершила непростительное. Не потому, что переспала с ним. А потому, что сделала это, зная, что предаст его. Что всё, что произошло сегодня, станет частью статьи, которую она обязана написать.

Но сейчас, в этот момент, она позволила себе не думать об этом. Просто лежать в его объятиях. Слушать его дыхание. Притворяться, что это может длиться вечно.

Хотя оба знали, что не может.

Наконец Кай взял её за руку – переплёл пальцы с её пальцами, крепко, как обещание, которое не сможет сдержать, – и повёл к большому окну, выходящему на ночной город.

– Смотри, – сказал он тихо, обнимая её сзади, прижимая к себе, уткнувшись подбородком в её плечо. – Нью-Йорк всегда красив под дождём. Даже когда всё внутри разрушено. Может, даже особенно в этот момент.

За стеклом город мерцал миллионами огней, размытых дождём до импрессионистской картины. Где-то там внизу люди жили своими жизнями, не зная и не заботясь о том, что здесь, в этом лофте, двое совершают ошибку, которая изменит всё.

Они стояли так – обнявшись, переплетённые, как два дерева, выросших слишком близко, – так долго, что минуты потеряли смысл. Искали опору друг в друге, хотя оба понимали: это опора из песка, которая рассыплется при первом испытании.

Виктория прикрыла глаза, чувствуя его тепло за спиной, его руки на её талии, его дыхание у виска.

И в этот момент – впервые за много лет – она захотела не записать происходящее, не превратить в материал, не использовать. Она просто хотела остаться. Здесь. С ним. В этом моменте, который не принадлежал редакции, дедлайнам и карьере.

Она посмотрела вниз – мокрые улицы, отражающие неон, редкие прохожие, сгорбленные под зонтами.

– Знаешь, – сказала она, – иногда мне кажется, что этот город создан, чтобы люди теряли себя и находили заново.

– Или просто теряли, – ответил он. – Я, кажется, так и не нашёл обратно того парня, что писал музыку ради музыки, а не ради выживания.

Он сел на подоконник, достал сигарету.

– Куришь?

– Иногда. Когда слишком грустно становится.

Он улыбнулся.

Они курили вдвоём, молча, глядя на мокрый город. Дым был горьким, но тёплым. Потом он заговорил, тихо, будто не ей, а самому себе:

– Я думал, всё давно умерло. Музыка, чувство… доверие. Но с тобой что-то просыпается, Вик. И это пугает сильнее, чем всё остальное.

Она повернулась к нему.

– Почему?

– Потому что я не знаю, кто ты на самом деле.

Эти слова ударили, будто плетью. Виктория отвела взгляд, пытаясь сохранить дыхание ровным. Он смотрел прямо – не обвиняя, не требуя, просто ожидая правды.

– А если я скажу, что сама не знаю? – тихо произнесла она. – Что я всё время играю роли, и сама уже не понимаю, где настоящая.

– Тогда, может, стоит перестать играть.

Он медленно провёл пальцем по её губам.

И она снова не выдержала.

Их поцелуй теперь был другим – не отчаянным, а будто осознанным. Она знала, что разрушает грань, которую нельзя пересекать, знала, что завтра всё изменится, но не могла остановиться. Вино, дождь, усталость, музыка – всё переплелось в одно длинное «да».

Они занялись любовью снова – уже не со страстной яростью первого раза, а медленно, нежно, исследуя друг друга без спешки, без страха, будто у них было всё время мира. Его прикосновения стали мягче, внимательнее – он целовал каждый изгиб её тела, как будто запоминал карту на случай, если больше никогда не сможет к ней вернуться.

Она отвечала тем же – проводила пальцами по его коже, обводила шрамы, которые рассказывали истории без слов, целовала места, где, как она чувствовала, жила его боль. Это было не просто физическое желание – это была попытка утешить. Исцелить. Сказать то, что не укладывалось в слова.

Когда они снова достигли пика – вместе, одновременно, растворяясь друг в друге, – это было похоже не на взрыв, а на тихое, глубокое освобождение. Как будто что-то, что долго держали взаперти, наконец вырвалось на свободу.

Они лежали на полу, среди разбросанных подушек, под слабым светом лампы. Её голова на его груди. Его рука в её волосах. Дождь за окном стих, превратившись в мягкую морось.

– Останься до утра, – прошептал он в темноту, и в его голосе было столько мужественности, что у неё перехватило дыхание.

Виктория знала, что должна уйти. Сейчас. Пока ещё можно сохранить хоть какую-то дистанцию, хоть какое-то подобие профессионализма.

Но вместо этого она прижалась к нему крепче.

– Хорошо, – выдохнула она. – Останусь.

И закрыла глаза, позволяя себе эту одну ночь. Эту одну иллюзию, что они просто двое людей, которые нашли друг друга в огромном, равнодушном городе.

Что между ними нет лжи. Нет записи. Нет предательства, которое ждёт их утром.

Только тепло. Близость. И дождь, который смывает всё, кроме этого момента.

Когда он уснул, Виктория ещё долго лежала неподвижно, уставившись в потолок. Лофт был полон ночных звуков: лёгкое дыхание Кая у неё под ухом, редкие капли дождя, барабанящие по металлическому отливу за окном, шорох ветра в вентиляционной шахте, далёкий гул города, который никогда не спит. Всё казалось настоящим. Слишком настоящим. Физически осязаемым, как будто реальность сгустилась, стала плотнее, чем обычно.

И это пугало её больше всего.

Она осторожно высвободилась из его объятий – медленно, по миллиметру, боясь разбудить, – встала с дивана, укутавшись в его рубашку, которая пахла им. Босые ноги беззвучно скользнули по деревянному полу. Она подошла к столу у окна, где в беспорядке лежали нотные тетради, листы с текстами, карандаши, медиаторы.

И блокнот. Потёртый, в кожаном переплёте, с затёртой надписью на обложке: «Ghost Notes». Песни-призраки. Музыка, которая существует, но не звучит.

Виктория замерла, глядя на него. Это было личное. Интимное. Не для чужих глаз. Она не должна.

Но рука сама потянулась. Открыла.

Страницы были исписаны небрежным почерком музыканта – строчки текстов, перечёркнутые и переписанные, наброски аккордов над словами, стрелки, пометки на полях. Фразы выхватывались из хаоса, резкие и честные, как открытые раны:

«Я всё ещё вижу её в каждом припеве»

«Правда громче славы, но никто не хочет её слушать»

«Мы строили дом из песен, а он сгорел от одной спички»

Эти слова прожигали её. Каждая строчка была болью, которую он не мог высказать вслух, но мог спеть. Или мог бы, если бы осмелился.

Виктория зажмурилась, чувствуя, как внутри что-то ломается.

А потом – почти машинально, как зомби, управляемый чужой волей, – она достала из сумки телефон. Свет экрана режет глаза в темноте. Открыла заметки. И начала печатать. Быстро. Сухо. Без эмоций:

«Морган открывается впервые за годы. Говорит о потерянных песнях, предательстве близких, страхе снова довериться. Личная уязвимость на грани срыва. Блокнот с неизданными текстами – 'Ghost Notes'. Возможный ключ к реабилитации в прессе. Или к окончательному разоблачению – проверить версию Эшли Ривз.»

Пальцы дрожали, когда она нажала кнопку «Сохранить».

Экран погас.

Тишина.

Виктория стояла в темноте, держа телефон в руке, и понимала – с той ледяной, ужасающей ясностью, что приходит слишком поздно, – что только что переступила черту. Не просто профессиональную. Не просто этическую.

Человеческую.

Она предала его.

Не когда выйдет статья. Не когда Дженнифер прочитает материал и одобрит публикацию.

Сейчас. В эту секунду. Стоя в его доме, одетая в его рубашку, всё ещё чувствуя на коже тепло его прикосновений.

Она забрала его доверие – самое ценное, что у него осталось после того, как его предали все остальные, – и превратила в заметку в телефоне. В материал. В товар.

Виктория медленно обернулась. Посмотрела на спящего Кая – на его лицо, расслабленное во сне, уязвимое, без масок. На человека, который впустил её в последнее место, где он мог быть собой.

И она не выдержала. Опустилась на пол, прижав колени к груди, зажав рот ладонью, чтобы не закричать, не разрыдаться, не разбудить его.

Потому что если он проснётся и увидит её такой – сломленную, плачущую, – он спросит, что случилось. И ей придётся либо солгать снова, либо признаться. А на признание у неё не хватало смелости.

Только на предательство.

Утро наступило без предупреждения, без пощады. Серый, жестокий свет пробивался сквозь неплотные шторы, превращая лофт Кая из ночного убежища в слишком реальное, слишком трезвое пространство. Виктория проснулась от ощущения чужого дыхания рядом – тёплого, размеренного, доверчивого.

Несколько секунд она просто лежала неподвижно, уставившись в потолок, боясь пошевелиться, боясь признать, где она. Что она сделала. Что всё это значит.

Потом – голос. Сонный, хриплый, интимный:

– Доброе утро, Вик.

Кай. Он лежал на боку, повернувшись к ней, волосы растрёпаны, на щеке след от складки подушки, глаза мягкие – без защиты, без привычных барьеров, будто всё прошлое с его болью и недоверием растворилось вместе с ночью, оставив только это: двоих в постели утром, простое человеческое тепло.

Виктория улыбнулась – машинально, рефлекторно, как будто тело само вспомнило, как это делать, когда кто-то смотрит на тебя так, – и только потом осознала, что внутри пусто. Выжжено. Всё слишком реально. Слишком близко. Слишком нельзя.

Она аккуратно высвободилась из-под одеяла, поднялась, накинула его рубашку – слишком большую, пахнущую им – и прошла к окну босиком, обхватив себя руками. Дождь закончился, оставив после себя мокрые улицы и низкое, серое небо. Город выглядел всё тем же уставшим, равнодушным. Внизу, на улице, кто-то спешил на работу, кто-то ловил такси, подняв руку, кто-то, наверное, сидел в одиночестве в кафе, пил утренний кофе и читал новости в телефоне. Обычная жизнь. Которой у неё больше не было.

А она стояла здесь и чувствовала, как два мира – тот, где она журналист с дедлайном и амбициями, и тот, где она просто женщина, которая провела ночь с мужчиной, к которому что-то чувствует, – разрывают её пополам. И не было способа соединить их обратно.

– Не уходи, – сказал он из-под одеяла, голос сонный, но в нём звучала просьба, почти мольба. – Ещё немного. Побудь.

Виктория закрыла глаза, чувствуя, как внутри что-то сжимается.

– Мне нужно в редакцию, – ответила она, не оборачиваясь, потому что не могла смотреть на него сейчас.

– Сегодня суббота, – напомнил он мягко.

– Тем более. – Её голос прозвучал жёстче, чем она хотела. – Меньше народу. Можно поработать спокойно.

Пауза. Она слышала, как он встаёт, как шуршит ткань, шаги по деревянному полу. Потом он оказался сзади – не касаясь, просто рядом, и она чувствовала тепло его тела.

– Всё в порядке? – спросил он тихо.

– Да, – солгала она автоматически. – Просто… слишком много всего в голове.

– Слишком быстро? – В его голосе не было обвинения. Только попытка понять.

Она медленно повернулась, встретилась с ним взглядом, и на секунду захотела сказать правду. Всю правду. Про запись, про статью, про то, что она здесь не просто так.

Но вместо этого прошептала:

– Слишком правильно. Вот что пугает. – И это было правдой. Неполной, но правдой. – То, что между нами… это не должно было случиться. Но случилось. И теперь я не знаю, что с этим делать.

Кай смотрел на неё долго, изучающе, будто пытался прочитать что-то между строк. Хотел что-то сказать – она видела, как слова формируются у него в голове, – но не стал. Только кивнул с грустным пониманием и наклонился, поцеловал её в висок – нежно, без требований.

– Тогда просто иди, – сказал он тихо. – Делай, что должна. Но… – Он замялся. – Вернись. Когда будешь готова. Если будешь готова.

Виктория кивнула, зная, что не может обещать. Она собрала свои вещи в тишине, неловко, торопливо. Оделась, стараясь не смотреть на него. У двери остановилась, обернулась. Он стоял у окна – там, где только что стояла она, – босиком, в одних джинсах, и смотрел на город, но она знала, что видит он не улицы.

– Кай…

– Не надо, – перебил он, не оборачиваясь. – Что бы ты ни хотела сказать – извинение или объяснение – не надо. Просто уходи.

И она ушла.

Дверь закрылась с тихим щелчком, окончательным и беспощадным.

А в кармане её куртки лежал телефон с записью всего, что произошло вчера. И заметками, которые она сделала ночью, пока он спал.