Путешествие для бедных

Если на заре человечества пространство властно поглощало время – дни, месяцы, годы – то теперь время расплачивается за все обиды и глотает его, не жуя, сотнями, тысячами километров. Пространство исчезает – томительно тягостное, вязкое, как болото. Но вместе с ним исчезает и дорога, и ее любимое, балованное дитя – путешествие. Стремительно скользящее и комфортное перемещение из одной точки в другую повсеместно заменяет неторопливо-радостное, шероховато-чувственное ощущение пространства посредством времени.

Также становится недоступным и ощущение времени посредством пространства.

Если время – деньги, то пространство – его золотое обеспечение. Девальвированное время способно предложить нам лишь наркотический призрак жизни, неощутимо пролетающей, как пейзаж за стеклом.

Техногенная цивилизация увлекает нас на путь некрофильства – реальна лишь смерть. Она торжествует во всем, что мы видим и слышим. Поэтому жить медленно, как можно дольше растягивая и максимально насыщая путешествие до конечной станции – первая заповедь биофила. Ведь единственная партия, достойная человека – партия жизни.

К счастью, тотальность прогресса, эволюции, взнузданной и пришпоренной человеком, – этим всадником без головы, – несколько преувеличена. Архаические формы всегда существуют рядом с самыми современными. Так сине-зеленые водоросли мирно уживаются с млекопитающими и, по слухам даже регулируют темпы и направление развития всего живого.

Превратить в путешествие можно даже обычную поездку на работу, совершая ее, к примеру, в выходной день. А самое экзотическое и дорого оплаченное перемещение в пространстве может и не вырвать круга привычных восприятий, – пляж, бар, дискотека, – а, значит, и не станет путешествием.

Новые впечатления – витамины для психики. Их недостаток еще, более губителен, чем привычный для нас весенний авитаминоз. Но так же как заморские фрукты отнюдь не единственный источник витаминов, так и спасительное путешествие вполне по средствам любому человеку. Требуется лишь насущное желание совершить его.

Москва-Бородино

Когда майские холода уступают, наконец, июньскому теплу и сладковато-удушливый дым горящих помоек забирается в самые укромные уголки моей берлоги, и даже в заповедной гуще Измайловского парка с самого утра ощущается смрадное дыхание шоссе Энтузиастов – любой энтузиазм попахивает, а тут еще и выхлопные газы – понимаешь, что уже всё, ни дня больше. Скорее, скорее вырваться из этого мертвящего смога, из этой клоаки, куда, кажется, впадают нечистоты всего мира.

Какие-то дела и заботы, что вялыми, слабеющими от жары руками еще держат в городе, представляются ничтожными и ненужными. За глоток свежего воздуха, за взгляд, не упирающийся ни во что и легко добегающий до горизонта, готов отдать все царства. Неполученные деньги напрасно заманивают все дальше в лето, когда оторваться, сделать спасительное усилие все невозможней. Но что деньги? С деньгами и новый русский сможет. А мы все-таки старые советские. Школа социализма учила нас радоваться жизни даже с пустым карманом. Радость эта одна из самых чистых, отпущенных человеку.

Уехать, уехать сегодня же, несмотря ни на что. Главное – сорваться с якоря, начать движение. Иначе станешь добычей депрессии, пыльных книг, надоевших за зиму бумаг и бессмысленных телефонных разговоров.

На утренний минский поезд с общим вагоном – по средствам – уже опоздал. Значит, электричка. Давно лелеемая мечта. Уничтожим ее, макнем дурочку в реальность. Пусть не маячит перед глазами, не дразнит. Хочется потока незнакомых лиц, хаоса движений и жестов, улыбок и взглядов, разговоров. Хочется мелькающих за окном пейзажей, частых остановок-спотыканий, соблазнов выйти, где захочется, гуляющих по вагону ветерков, успокаивающих покачиваний и вибраций.

Выгоревшая штормовка, еще пахнущая багульником, брюки цвета хаки, старые кроссовки, рюкзак, который помнит все леса и озера последних двадцати лет. Собираюсь за полчаса. На минутку присаживаюсь. Воду перекрыл, пробки вывернул. Все. Вперед. Хлопаю дверью и скатываюсь по лестнице. Успеваю кивнуть молодой соседке снизу. Правда, не так многозначительно, как обычно и без комплиментов. Перебьется. Хороши стервы. И с каждым годом их все больше, и с каждым годом они все прелестней. Мир стремительно молодеет. Куда девались все взрослые люди, которые, кажется, еще совсем недавно заслоняли небо?

Пробегаю трусцой, не здороваясь, мимо стола с доминошниками. Стучат с завидным азартом. И вчера, и позавчера. И так же, как и 20, и 30 лет назад. Здесь установка на постоянство впечатлений, на убаюкивающее повторение. Это, говорят, свидетельствует о зрелости, которую уже ничем не удивишь. Плевать им на перестройки, на смены формаций, гибель и рождение эпох. Это все призрачные и скучные абстракции, реальна лишь блаженная вечность игры, переходящая от поколения к поколению. Жизнь начинается с игры и заканчивается ею же. Шахматы, карты, футбол. Ковчеги болельщиков и игроков снова причаливают к Арарату, и только потребность промочить горло и немного перекусить заставляет возделывать лозу и растить баранов. А если выпил стакан доброго вина да отведал мяса, тут уж и о женщинах придется вспомнить. А там и дети пошли. Достойная смена.

Дистанцию до метро – наискосок, дворами, между тяжелых сундуков-пятиэтажек, сталинских, разреженных брежневскими небоскребами – вместо обычных десяти минут преодолел за шесть. Проскальзывая мимо киосков с фруктово-овощным изобилием, притормаживаю. Пяток бананов в дорогу не помешает. Рядом с киоском бесцветная старушка в белом платочке и с букетом сирени. Ветки обломанные, с размочаленными концами. Явно с Сиреневого бульвара, уже вконец обглоданного. Прогуливаться по нему, особенно когда начинает таять, можно только в противогазе. По весне выясняется, что любовь к собакам всего лишь еще одна форма нелюбви к людям. Где же этой нелюбви и расцветать, как не в городах? Именно в них и созревает массовая и невротическая потребность в существах более низкого порядка, на которые, как на экраны, можно безнаказанно проецировать самого себя. Думаю, что в результате этой проекции и возникает пресловутая похожесть собак на своих хозяев, неуклонно возрастающая с годами.

Обратный, безусловно облагораживающий процесс также возможен. Но его результаты не становятся достоянием широкой общественности. Да и кто откажется безнаказанно полаять на ближнего, а если повезет, то и укусить за какое-нибудь аппетитное место. Разумеется, в образе любимого существа. Чего не можешь ты, то может твоя собака. В том числе удобрять газоны, гадить в детских песочницах и непринужденно совокупляться на глазах у всех. Пустячок, а приятно.

В Пекине, рассказывал приятель, собак не увидишь. Там любовь дошла до своего логического конца – превратила любимое существо в любимое блюдо. Но мы-то любим не собаку в себе, а себя в собаке. Поэтому есть их как-то неловко: вроде людоедства получается.

Ныряя в подземный переход, замечаю на обычном месте прислонившуюся к стенке суровую старухой с клюкой. Ей явно за восемьдесят. Левой рукой опирается на палку, а правой прижимает к груди кипу газет – продает «МК», «Московский комсомолец», стыдливо свернувшийся в две буквы. Время шаткое, кто знает, возможно, еще придется и снова развернуться. Да, лучшего памятника перестройке не придумаешь. В лице у старухи ничего сентиментально-благостного, заискивающего – мол, зажилась, извините великодушно, мешаюсь тут у вас под ногами, перестраиваться не даю. Лицо старой женщины словно вырублено из камня – хоть сейчас на постамент. Единственная уцелевшая опора от некогда грандиозного сооружения. Безлико-пестрая толпа опасливо обтекает ее. Тяжелый спокойный взгляд. Ее ничем не удивишь. Что ей эта мелкая демократическая рябь на привычной ко всему мутной российской воде? Знавала времена покруче. И выжила, и детей подняла, и высшее образование – будь оно неладно, последнего ума лишило – заставила получить. И внуков вырастила, а теперь вот и правнуков помогает поднять. И тут уж хочешь или не хочешь, а лет десять еще надо прожить… Интересно, а сама-то она читает эту газету, органично вписавшуюся в новую жизнь даже без смены главного редактора? А какие передовицы он пописывал еще в совсем недавние времена. Они так и сияли верой в светлое будущее, где скоро будут жить его молодые читатели. Одну такую я обнаружил недавно, когда сдирал старые обои в новой подмосковной квартире. И зачитался. И даже не сразу сообразил, что я еще в непонятном настоящем, необорудованном не только для радости, но и для обычной жизни.

Красная шапочка у турникета. Отгоняет какого-то пьянчужку.

– Понимаешь, мать…

– Ага, еще бабушка скажи!

За пять лет, в течение которых я почти каждый вечер встречал у метро свою воспитанницу, я повидал разных дежурных. В основном все какие-то угрюмые тетки. Эта же несёт свои обязанности легко и весело. Она просто живет на работе. Лет около сорока, доброе, немного тяжеловатое лицо.

Нарастающий гул подходящего поезда. Торопливо считаю ступеньки. Подхваченный подземным сквозняком, успеваю к последнему вагону.

– Осторожно, двери закрываются!

В этот миг и бросаюсь в открытую дверь. Самый кайф. Подобно вхождению в лоно. Все удовольствия соизмеримы с самым сильным и основным.

Пассажиров немного – воскресенье. Не сажусь. Надо отдышаться. Поезд вылетает на поверхность. Веселый ветерок Измайловского парка пытается сдуть остатки растительности с головы мужчины, напротив. Все мы немного одуванчики. Ему около шестидесяти – трудно сказать в какую сторону. Подтянут, выбрит, в модных парнокопытных кроссовках. Светло-голубые джинсы, клетчатая рубаха с коротким рукавом – красное с синим. За стеклами очков внимательные, настороженные глаза. Наверное, как говорила моя воспитанница, «препод».

Женщина рядом, – видно жена-ровесница, но тоже в форме, – не отрываясь от газеты («МК»), достает из желтого пакета красную бейсболку и, не глядя, протягивает ему. Он мягко отстраняет ее руку. Рука зависает, потом медленно – жена не отрывается от газеты – головной убор опускается опять в пакет. Прямо балет на льду. Прожили так долго, что превратились в некий единый механизм.

Мелькает березовый частокол Измайловской. Прощай, родная, до осени.

Только что вошедший мужчина с испитым лицом сразу обращает на себя внимание. Чего-то от нас хочет. С каким-то механическим ожесточением – самому надоело – излагает не сразу понятную версию.

Никто не подает.

Подождав, пока тот не выйдет, начинает движение следующий, поначалу не обративший на себя внимания. Нормальный мужичок лет сорока, работящей, неистребимой российской породы. Они и трактористы, и гармонисты, и герои, и хулиганы. А теперь вот осваивают и профессию попрошайки. У этого получается лучше.

«Вот такое дело, граждане!» Немного виновато, с подкупающим доверием рассказывает незатейливую историю. Будто односельчанам или давно знакомым и хорошим людям. Мол, жену положили в больницу, живем у родственников, все деньги проели, на лекарство надо, на передачи надо…

А куда ему и податься в такой ситуации? Если врет, то вполне правдоподобно и психологически достоверно. Никаких ужасов не нагнетает, все обыденно и понятно. Сказал бы, что опохмелиться надо, – и то не отказали бы в сочувствии. Или на «Мерседес» немного не хватает. Тоже откликнулись бы – весело, со смешком. Деньги принимает грустный мальчик лет десяти – залог того, что деньги пойдут туда, куда нужно.

Чувства нужно задевать очень осторожно, не нарушая меру, не перебарщивая в страданиях и несчастьях. Никто не хочет иметь дело с ходячей энтропией. Несчастье заразно – и в этом человека трудно разубедить. Оно терпимо лишь как эпизод, который с нашей жизнью не имеет и не может иметь ничего общего. Даяние – как отталкивающий жест, как магический ритуал. Оно лишь призвано закрепить эту уверенность. Но можно сделать вид, что никаких эпизодов не существует, а уж протянутых рук тем более.

В конце концов, если люди, унижаясь, продают свою гордость – последнее, что у них осталось – надо компенсировать их унижение. Ведь гордость эта человеческая, то есть и наша тоже. Унижение взаимно. Просить не так стыдно, как подавать. Ведь нам предлагают по дешёвке причаститься к чужому горю, заведомо считая, что на большее мы и не способны. С другой стороны, подавая, мы испытываем облегчение: чаша сия нас пока миновала.

Да, мы научились нищим подавать. Причем гораздо быстрее, чем когда-то разучились это делать. При этом чувствуешь, что ты еще не так беден, как думаешь. Есть кто-то, кто видит в тебе человека с достатком. А за это стоит заплатить. Сколько раз видел, как потертая старушка-пенсионерка протягивает десятку, в то время, как дама в кольцах предпочитает углубляться в чтение.

Подавая, мы санкционируем институт нищеты, возникший вместе с богатством. Неважно, что нищий может оказаться совсем не бедным и, как говорит поэт, «жрать мороженое за килограммом килограмм». Нищий – это уже профессия. Она на службе у неблагополучного и дисгармоничного общества. Так же, как экстрасенсы, астрологи, гадалки, служители религиозных культов. Их постоянное присутствие в мире лишь подтверждает хроническое неблагополучие любого социума.

Увы, болезнь – норма всего живого. Болею, следовательно, существую. Симуляция здоровья, которой мы занимались долгие годы, намного опаснее. Хотя желание быть здоровым – уже наполовину здоровье. Оно таким и было – половинчатым. Возможно, именно поэтому так легко и рассталось с нами.

Присел на краешек сиденья – рюкзак за спиной. Женщина рядом читает Маринину. Один пакет у ног, другой на коленях. Влетая в вагон, плюхаются на сиденье и сразу окунаются в ванну криминальных грез. Расслабиться, отключиться, хоть на то малое время, что дарит дорога домой или на работу. Обычно им около сорока, жизнь всей тяжестью навалилась на когда-то хрупкие плечи. Трепетная лань незаметно превратилась в ломовую лошадь, способную тянуть любой груз да еще и мужика в придачу.

На Бауманской плеснули студентки. Бывший институт благородных девиц стал кузницей педагогических кадров. На этой станции тоже иногда встречал всё ту же постоянно опаздывающую особу. В бывшем дворянском заведении неистребимый запах испорченной канализации.

Молоденькая сосиска, только что слетевшая с конвейера и упруго заполняющая свое блестящее покрытие, демонстрирует мне свой аккуратно завязанный пупок. Она без лифчика, только в коротенькой маечке. Такое впечатление, что их уже штампуют с очками на лбу и бутылкой пива в руке. Для удобства потребления. Пупок похож на диафрагму таинственного объектива. Так и кажется, что сейчас что-то щелкнет, ослепительно вспыхнет и ты навсегда завязнешь в недрах этого нескладного создания. Вот вам и непорочное зачатие. Образчик клонируется, и вы платите алименты на целый детский сад.

Не дрейфь, Донжуан, эта история пока из будущего. Хотя и не очень далекого. Ведь все мы лишь современники овечки Долли.

Еще столетие назад женщине было достаточно приподнять край платья и показать щиколотку, чтобы подарить кучу переживаний. Теперь все откровенно, как на мясном прилавке. Чего изволите? Грудинку? Голяшку? А вот классный окорочок! Да и вымя хоть куда! Без силикона! Ах, вам сердце… Где-то еще завалялось. Но и прочие субпродукты тоже в наличии.

Голых пупков полвагона, а вдохновляющих мордашек ни одной. Видимо, их уже давно развезли по дачам «Тойоты» и «Мерседесы».

Город невольно приучает к большому количеству красивых лиц. Даже если только одна из десяти красавица, в течение дня их мелькнет около сотни. Возникает некая обманчивая и призрачная атмосфера красоты. Мы становимся разборчивей и требовательней. В итоге несчастней. Тем более что и сами, в свою очередь, все менее соответствуем запросам мелькающих красавиц. Большей частью экономических. А тут еще и время. Оно постоянно девальвирует даже то, что было нашим богатством – от волос до эрекции. Если хочешь быть счастливым, до конца верным полету, хотя бы и над самой землей, надо постоянно перестраиваться, становясь все терпимее, все снисходительнее. К сожалению, наши требования по отношению к миру возрастают пропорционально нашему бессилию. Улыбчивая и мудрая старость, где ты?

«Площадь Революции». Пересадка. Девочки из цветного металла разглядывают глобус. Мысленные путешествия – самые доступные. Мальчик с планером. Девушка с диском, футболист в позе роденовского мыслителя. Молодой человек с книгой – мечтает. Конечно, о светлом будущем. Неизвестно, что его ждет, но сегодня он счастлив. Ведь предвкушение и радостное ожидание счастья – единственное, чем, не скупясь, нас обеспечивает молодость.

Впервые медленно прохожу вдоль скульптурного ряда. Рабфаковка. Птичница. Агроном. Парень с отбойным молотком – шахтер-метростроевец. Инженер с чертежами и циркулем.

Метро – огромный моллюск, выращенный человеком. Вполне соотносимо с египетскими пирамидами. Свобода рушит, рабство созидает. Судя по конечному результату, свободы в истории человечества было намного больше.

Подземные храмы московского метро напоминают катакомбные христианские церкви первых веков. Но очевидно и противопоставлены им – мощью, красотой, светом, а главное – жизнью, неутомимо кипящей в них. Явное соревнование религий.

Дальше пошли образы защитников новой веры. Девушка с винтовкой, пограничник с собакой, парашютист, матрос-сигнальщик. А вот и партизан в лаптях – в национальных русских кроссовках, в которых Россия пробежала тысячелетия.

Кто-то одарил матроса с наганом упаковкой от йогурта. А недавно в обнимку с ним снимались голые девицы.

Рабочий с ружьем – все на защиту революции! Еще один. Всех их, как и предсказывал Горький, перемолола гражданская война, а жалкие остатки растворила крестьянская масса.

Простодушно-бронзовые герои в недоумении глядят на бесчувственно обтекающие толпы. Они одеты и обуты, сыты. Но нет в них шампанской радости восходящего класса. Не в восторге они и от своей многочисленности. Куда и откуда они постоянно движутся? Когда же работают? Неужели мы стали бронзовыми ради этой чужой и непонятной жизни?

Кардинальные попытки очищения мира увеличивают лишь количество чугунно-бронзовых и каменных людей. Истории без них нельзя. Возможно, по общей массе они и компенсируют исчезновение огромного количества живых тел. Да и предел желания живых – превратиться в памятники, неоспоримые доказательства их существования. Тем самым мертвое постоянно жаждет подчинить себе живое.

Печальная мелодия скрипки озвучивает людской поток, напоминает о бренности всех усилий и свершений. Искусство, дошедшее, наконец, до масс. Оно льнет к ним, путается в ногах, как бездомное и жалкое существо неизвестной породы. «Учись, сынок, учись! Вырастешь, будешь играть в переходе, как папа!»

Вспоминается молодая женщина на Чеховской. Сильным, хорошо поставленным голосом гневно исполняла оперную арию и одновременно укачивала ребенка в коляске. Вполне хватило бы чего-то одного – или арии или коляски. Тем более что заснуть под такое звуковое сопровождение не удалось бы никому. Била по нервам чрезмерность, требовательная и обвиняющая гордость. Опустив глаза, люди старались прошмыгнуть побыстрее. Ну, исполняла бы под окнами у Горбачева или Ельцина, а мы-то причем?! Подавали только старушки, которых не коробило такое сочетание: они видели только ребенка, которому не дают спать.

Думаю, что скоро сцены для нищих будут ставить известные режиссеры, а монологи писать известные авторы, получая за это какую-то часть наших подаяний. Да и пост министра Нищеты со временем будет самым престижным после министра Нефти и Газа. Всем нищим будут присвоены разряды, соответственно которым и будет происходить распределение средств. Плюс процент от собранной суммы. Тогда-то будет хватать и на образование, и на культуру.

Скорее бы уже добраться до авторитарного Минска, чтобы немного передохнуть от московских демократических картинок.

Ускоряюсь по переходу. Опять с разгона в середину вагона – после сакраментальной фразы о закрытии врат. Однажды, помню, зажало полу пальто. Так и стоял, пришпиленный к дверям, до следующей станции. Рюкзак не снимаю, разворачиваюсь и прислоняюсь к торцовой стенке. Во время этого маневра задеваю рюкзаком мужчину. Бросив «извините!», замечаю, что это, вроде, известный артист. Ну да. Вот только фамилия выскочила из головы. Все играл героев-любовников, красавчик в прошлом. Фамилия вертится на языке, но никак не срывается. У него недовольное, обиженное лицо. Конечно, воскресенье, а ему на репетицию. Слушать благоглупости нового режиссера, восхищаться смелостью трактовок, всем приевшейся классики, оригинальным рисунком мизансцен. Завистливо наблюдать, как молоденькая актрисулька восторженно глядит в рот театральному оракулу, надеясь, что и он кое-что заметит. Хотя бы ее прикольную маечку, которую так призывно распирает натуральная, не очень большая, но еще крепкая грудь. На эту маечку он тоже положил глаз, но, конечно, шансы ничтожны. Разве что по пьянке, в какой-нибудь престижной компании. И при этом он обязан радушно улыбаться, помня, что кто-то с надеждой поглядывает и на него – романтические дуры, к счастью, не переводятся. А вечером еще спектакль. В сотый раз повторять давно выхолощенные слова, изображать несуществующие чувства. Да уж и годы, пощады сердце просит, – именно так следует читать пушкинскую строку, – но нет, выходи каждый вечер, умирай на сцене. А в это время наше хамоватое быдло, которому не нужны никакие театры – он явно имеет в виду меня – намыливается со своим тупым рюкзаком осквернять остатки природы…

Да, самые трудные роли, как и у всех, на театре жизни. Без восхищенного внимания, без аплодисментов и цветов, наедине с самим собой.

Фамилия артиста, кажется, уже готова выпрыгнуть наружу, но все еще за что-то цепляется. Он как-то странно на меня поглядывает – будто это я знаменитость, а он так – на электричку торопится. Привык, чтобы его узнавали, улыбались? Артист отводит глаза и опускает голову, словно помогая мне вспомнить и просиять радостью. Не вспоминается. Господи, даже в кино снимался, помоложе, посмазливей был.

Сейчас его поза напоминает однажды виденного в Ялте Олега Ефремова. С волосами влажными после купания, в синей хлопчатобумажной майке от самого дешевого спортивного костюма за шесть рублей, склонив голову, как провинившийся школьник, он поднимался нам навстречу по винтовой каменной лестнице пляжа ВТО. Так что, мой дорогой неузнанный артист, не переживайте. Виновато склоненная голова – самый важный атрибут всенародного признания. Если вы чувствуете вину, – за то, что мы живем, а вы играете, – то слава вас найдет. Обязательно. Кстати, первым и единственным актером, ведущим диалог с хором, был когда-то автор-поэт.

Ну, вот и родная “Белорусская”. Народ все больше груженый. С сумками, тележками. Им бы уже на грядках кайфовать, так нет, предпочитают толкаться в метро и подземных переходах. Надоевшие бейсболки делают всех представителями отряда гусеобразных, правда, с разноцветными клювами.

Спокойно прохожу мимо касс. Никаких билетов. Мне не платят – и я не плачу. Но не тут-то было – приходится возвратиться. Неприятная новинка – турникеты для проходящих к поездам. Говорят, что окупятся лет через пять. Придется взять хотя бы до Одинцова. По странной железнодорожной логике – а у каждого нашего ведомства, как известно, она своя – билет до Одинцова дешевле, чем до Кунцева.

– Это какой-то бред! – разоряется в очереди долговязый мужчина.

– Ну, чего? Какие проблемы? – возражает ему мужик постарше и поприземистей. – Бери до Одинцова, а выйдешь в Кунцево!

– Но тут же никакой логики!

– Ты уверен, что она должна быть?

– Ну а как же!

– Со своей логикой вы уже всю страну заколебали. Лично я любую логику предпочитаю выгоде.

– Чем логичней, тем и выгодней должно быть!

– Кому выгодней?

– Всем!

– Не смеши меня. Выгоды на всех не хватит.

– А эта глупость – кому выгодна?

– Может, тот, кто это придумал, сам в Одинцово живет. И для него это вполне логично.

– Ну, Расея!

– Уж какая есть.

– Ну, блин, надо мотать, пока живой!

– Никто не держит. Только запомни: тем, у кого много логики, им везде плохо. Мозгами надо шевелить, а не логикой двери вышибать. По логике мы с тобой уже 20 лет в коммунизме и пользоваться транспортом должны бесплатно.

Ближайшая электричка на Бородино.

Чуть не сбил в переходе неожиданно остановившегося мужчину с рюкзаком и двумя сумками. Он повернулся ко мне и кратко распорядился:

– Подними!

Вторую сумку он держит на сгибе левого локтя, а в жирных волосатых пальцах надкушенный чебурек. Этакий жилистый и красноклювый гусак с дубленым армейским лицом. Он подает команду в полном сознании своей исключительной ситуации. Ведь он при исполнении – хозяйственного долга. Но интересы брюха нанесли ущерб интересам духа.