Ироды

Раз в жизни

Виктор Сергеевич, Витек, как его все называли, высокий суховатый мужик лет пятидесяти, был в хорошем расположении духа. Из-за приближающегося праздника получку дали на целых два дня раньше.

С Лексеичем и Петром, как обычно, зашли в пельменную. Тамарка, стоя за прилавком в лопающемся на ее фигуре белом халате, в одной руке пряча папиросу, а другую прижав к груди, с жаром, хриплым голосом извинялась: “Клянусь, одно “Каберне”! По-деловому привычно выпили и разошлись. Витьку надо было еще ехать на трамвае.

В такие дни он любил ездить, толкаться среди людей, любил цепляться к пассажирам, разговаривал, шутил.

Иногда, когда нарывался на усталого, сердитого человека, начиналась ругня с обоюдными угрозами: “Давай выйдем!” Но пошуметь Витек умел, на любого мог нагнать страху и тут же, чувствуя, что зашел далеко, начинал съезжать с высоких тонов, улыбался, переходил на вежливость, доходящую до задушевного шепота. Все вокруг облегченно вздыхали, обстановка разряжалась.

Но чаще бывало так, что ему подыгрывали, отвечали шуткой, смеялись. Витек очень любил, войдя в вагон, вцепиться в кого-нибудь взглядом, протиснуться ближе и начать громко задавать “каверзные” вопросы. “Ну, вот вы, вы, товарищ, знаете, что такое парсек?” “Товарищ” поначалу недоумевал. Витек с ухмылкой “Да где уж!” оглядывал рядом стоящих и сидящих людей. “Так, – продолжал он, загибая скрюченный палец, – а какова длина великой русской реки Волги? Что? не слышу!”– тут же говорил он, вытянув шею и наклонив голову, как бы вслушиваясь в ответ. “Далее, что обозначает знак диез? А кто мне ответит, из чего делают витамин С?”

Вопросы сыпались без пауз, как будто бы он заранее знал, что никто не ответит. Да и невозможно ответить, надо быть академиком, а они в трамваях не ездят. При этом он победно переводил вопросительный взгляд с одного лица на другое, поворачиваясь в разные стороны, изгибаясь и наклоняясь, стараясь вовлечь в свой опрос как можно больше людей.

Ему улыбались. Кто отшучивался, кто отворачивался. Иногда спрашивали у него: “А сам-то ты знаешь?” Витек резко, по-птичьи оборачивался на голос и, поджав губы, угрожающе с прищуром выискивал “нахала”, пока другая реплика не привлекала его внимания.

Постепенно все выходили. Витек остывал, но все же искал случая “выступить”. И сейчас, увидев старушку, которая направлялась к выходу с большой коробкой, он участливо спросил: “Не уронишь?” И услышав от нее: “Да нет, милок,” – строго резанул: “Не вздумай!”

Но вот и его остановка. Витек вышел. Домой идти не хотелось. Погода солнечная, тепло, хорошо. Невдалеке он увидел большую очередь – то, что ему как раз было нужно – и направился туда. В голове начало немного проясняться.

Постепенно продвигаясь от хвоста к голове очереди, балагуря и смеясь, Витек оказался у прилавка. “По два букета в одни руки! Товару мало!” – закричала продавщица, сунула Витьку два кулька и тут же переключилась на следующего покупателя. Витек постоял немного, машинально расплатился и пошел, не понимая, что он сделал.

Это что же? Он что, цветы, что ли, купил? Машке? Это как же? Его собственной ненавистной змее Машке? Нет, правда? Вот это да-а! Завтра скажи ребятам – не поверят!

Он и сам плохо верил. Чтобы убедиться, что это правда, он развернул кульки и выбросил бумагу. Гвоздики горели в руках. Витек застыл, глядя на них. “Да-а,” – удивляясь, повторял он.

Ноги сами направили его к дому. Он шел, неловко прижимая к себе цветы, не зная, как их ухватить, чтобы со стороны все это выглядело привычным для него делом. По дороге, завидев встречных прохожих, он замедлял шаги, останавливался, как бы закуривал, а сам краем глаза наблюдал за людьми, видят ли они, что он несет? Пусть посмотрят. Он не какой-нибудь там… Вон они, цветики, все шесть, как на подбор! “Ох, Машка, знала бы ты, что я тебе несу! Сейчас, наверное, упадет, дура!” Витек тихо засмеялся.

Тут он увидел, как у подъезда соседнего дома буксовала на льду скорая помощь. Положив осторожно свой букет на снег, Витек стал толкать машину. Ничего не получалось. Водитель пробовал передний, задний ход, машина крутилась, ерзала, подошли еще люди, стали вместе толкать. Витек суетился, покрикивал, давал указания, кому где поднажать. Наконец колеса зацепились, и скорая уехала. Все разошлись.

Оглянувшись, чтобы взять свои цветы, Витек увидел на развороченном снегу красные раздавленные лепестки, торчащие сломанные стебли. От неожиданности он с размаху, как-то боком сел в сугроб, ничего не соображая, смотрел, не отрываясь, на это красное крошево. Но вот он все понял, горестно зажмурился, замотал головой и, обхватив ее руками, неумело заплакал, приговаривая между всхлипами: “Машка… Машка… Родная ты моя… Голубка… Как же это?.. Ведь раз в жизни, Машка… И то…”

1987 год

Ошибка

На остановке сошла только она одна и сразу же почти бегом побежала домой. Было поздно. Улица была тихая и пустынная с редкими светлыми пятнами по обеим сторонам дороги от высоких фонарей, казавшихся Ниночке в этот ночной час таинственными однорукими великанами.

В прежние дежурства, когда она выходила из автобуса, кто-нибудь обязательно выходил с ней, и, хотя она намного обгоняла попутчика, ей было спокойно, что вот сзади человек, который может защитить ее от ночного зла.

А сейчас Ниночка осталась одна и не слышала за спиной ничьих придающих ей уверенности шагов. Она старалась идти тихо, не стучать каблучками.

Улица немного поднималась в гору, вся просматривалась и в полумраке ночи казалась четкой и геометрически правильной: низкие светлые строения школ перемежались с многоэтажными жилыми башнями. В конце улицы, на десятом этаже такой башни спали ее неугомонные дети: Люська и Лёшка.

Ниночка улыбнулась и пошла еще быстрее, не спуская глаз с маленьких ярких точек – светившихся вдалеке окон ее квартиры. Боря, наверное, газету читает, не спит, ждет ее.

Сейчас ей было бы очень хорошо идти рядом с Борисом, опершись на его руку, прижавшись к нему. Хорошо и спокойно. Но Борис ее никогда не встречал. Сам бесстрашный, сильный человек, он не понимал, как это можно бояться? Кого и чего бояться? Да не чего и кого, а просто жутковато идти одной по длинной ночной улице. Даже если подбежит обыкновенная бродячая собака, и то страшно. Душа замрет, и летишь, боясь сделать лишнее движение, чтобы не показаться этой собаке подозрительной.

Улица образовывала узкий коридор, по которому свободно набирал силу ветер и дул Ниночке в лицо. Вот ближе, ближе ее дом. Вот их балкон, окна. И вдруг Ниночка увидела, что на балконе кто-то стоит, как бы вглядывается в темноту. Это же Борька! Дорогой мой! Беспокоится… Ей хотелось крикнуть ему: “Здесь я, Боря! Здесь!” Но, боясь нарушить тишину, она только подняла руку и стала широко размахивать ею на бегу. “Ах, ты, Боренька! Ну что он сейчас разглядит своими очками? Все-таки он любит меня, ждет, волнуется. На балкон вышел, простудится…” Ниночка сильнее стала размахивать рукой, чтобы Борис мог разглядеть, что это она, чтобы поскорее успокоился и обрадовался. Она запыхалась, глаза от ветра и чувств были полны слез.

Но вдруг ей показались странными однообразные движения темной фигуры на балконе. Замедляясь и стараясь проморгать слезы, Ниночка, широко раскрыв глаза, всматривалась. Что это? Да ведь это белье! Колышется от ветра… “Нет, нет! Как же? Это я, значит, белью махала?!…”

Мозг еще боролся с этой мыслью, выискивая возможные лазейки, чтобы все оставить по-прежнему, оправдать. Но голова и плечи ее уже опустились, и слезы, неудерживаемые, горькие, текли по лицу.

Ниночка была одна, и можно было, не стесняясь, предаться горечи разочарования, чтобы излить ее, освободить душу, поселить в ней спокойствие и терпение и как-то жить дальше…

1985 год

Ироды

– Сидишь, сидишь тут, а им хоть бы что!

– А что им? Вишь, какие веселые!

– Встаньте, я тут подотру! Встаньте, гражданин!!!

– Кто последний? Зиночка, вы?

– Я, а что, привезли уже?

– Не знаю, кажется, нет еще.

– Поднимите ноги! Ходют тут, работать не дают. Моешь, моешь, а эти только и топчут. Чтоб вас…

– Вон машина подъехала. Сейчас принесут.

– Раиса Васильевна, идите, я вас пропущу. Уже привезли.

– Чего это они ждут?

– А кто их знает? Вон очередь-то настановилась.

– По сырому не ходите! Дайте подсохнуть!

– У вас желудок?

– А шут его разберет. Вот тут колет и колет – спасу нет.

– Прыксина, завтра пойдете санитаркой на первый этаж, а в гардероб – тетя Паня.

– Сегодня санитаркой, завтра. Спасибо! Я – ползай, мой, а Панька будет номерки выдавать!

– Ой, народу! Дают? Нет?

– Нет еще.

– Галь, видела у Елизаветы платье? Халат снимет – посмотришь. Блеск!

– Стоматологи опять первые! Ночуют они тут, что ли?

– А что им больные!? Сиди и жди. Уж двадцать минут сидим. У меня даже в боку закололо.

– Сюда как придешь, хуже заболеешь.

– Дочк, кашляешь ты как.... Не слушай ты никого, а придешь домой, попысай и выпей этого. Што смеешься? Вот те крест, не сойти с места. Вспомнишь бабку. А то они как-то лазарем лечут, а толку никакого.

– Ноги-то, ноги вытирайте! Вон тряпка!

– Кто на рентген последний?

– Я, а что толку? Их нет никого. Вон все толпятся.

– А чего это у них?

– Не знаю. Проверка, может, какая.

– Какая проверка? Получка!

– Ишь ты! А я смотрю, чтой-то они такие веселые? Очередь – прямо как у нас в конторе.

– А ты что ж думал, им каждому домой привозят? Врачи тоже люди, как-никак.

– Представляешь, он мне сует трояк: “Доктор, – говорит, – на, деколону купишь”.

– Вот хамье!

– Да нет, Валь, он очень мучился. Ходить совсем не мог. Мужик простой, добрый. Не знает, что сказать…

– Вон идут. Энта в очках – съемку ведет, а энта – прячется, заразы боится. Свет там такой заразный.

– Ну, слава богу, дождались.

– Не успела подтереть – опять натоптали! Ироды!

1980 год

Родительское собрание

Галина Степановна обвела взглядом присутствующих. Вот они, все сидят здесь перед ней. Нелегко было их собрать. Но Галина Степановна была довольна, все-таки она добилась своего. А отговорки найдутся всегда. У одного дежурство в больнице, другой в театр опаздывает, третий в институт, а о детях подумать некому.

С такими родителями тяжело. Многое в детях приходится ломать, строить заново. Единственный серьезный человек – Храпова Татьяна. Понимает, как трудно воспитателю, сочувствует. Каждый праздник – коробку конфет, духи. Вот ведь простой продавец, не профессор, как Костин дед, а с понятием. Правда, последнее время очумела – четыре пузырька “Красной Москвы” подряд. Куда их столько?

Теперь все здесь. Смотрят, ждут. Пора начинать. Галина Степановна раскрыла конспект.

– В общем это… Товарищи, сегодня у нас родительское собрание. Я хочу рассказать вам о нашей работе, о программе, по которой мы воспитываем ваших детей. Помните! Воспитывать надо уже с этих пор, когда детям четыре-пять лет, не позже. Как говорится, воспитывать надо, когда ребенок поперек лавки, а не вдоль лавки. Так и мы.

– В группе у нас семь девочек, остальные мальчики. С ними, конечно, трудно. В группе шум, беготня. Я ему кричу: “Стриганов, не бежи как угорелый”, – а он ничего не слышит.

– Многие дети не умеют мыть руки. Говоришь им: “Дети, мойте как следует, нас за это ругают”. Отвернешься, а на полотенце все пять пальцев. Увидит комиссия – нам выговор.

– Скоро детям будем мыть ноги. Товарищи родители, будем мыть в любую погоду! Учтите! Я, конечно, не говорю, чтобы вы сейчас же бежали к заведующей, чтобы не мыть ноги. Но если кто заболеет – мы не виноваты, такое распоряжение.

– По программе мы знакомим детей с простыми математическими представлениями: овал, круг, прямоугольник, квадрат. Вы и дома это можете делать. Например, чтобы получить круг, надо у квадрата отрезать ножницами уголки, а чтобы получить овал, надо отрезать уголки у прямоугольника. Товарищи родители, запомните! Из квадрата ни-ког-да не получится овал, а из прямоугольника – круг!

Галина Степановна посмотрела на родителей. Понимают ли они ее? Вряд ли. Вон Логинова тайком газету читает, а еще инженер. Или Маркин. Спит. Вздохнув, Галина Степановна продолжала.

– В группе не хватает стульев. У нас двадцать семь детей и столько же стульев. Все дети сядут, а нам сидеть не на чем. Если только кто-нибудь заболеет, хоть посидишь.

– Дальше по программе родной язык. Показываем детям картинки, рассказываем, читаем сказки. Вы это тоже можете делать дома. Покупайте детям книжки! Не обязательно яркие, красивые. Главное, чтобы дети понимали. А то вот стали читать сказку “Привередница”, а никто и не знает, что это такое. Я им говорю: “Это которая все время привередничает”, а они все равно не поняли. Уж лучше такую книжку не покупать.

– Также мы знакомим детей с понятием “времена года”. Не все дети знают, какое сейчас время года. Придет методист, спросит у любого ребенка: “Какое сейчас время года?” А он: “Весна”, – нам выговор. Думаете, нам охота? Неохота.

Неожиданно Галина Степановна услышала сдавленные смешки, а затем и откровенный хохот. Подняв глаза от конспекта, она увидела, что все смеются, глядя на Василия Семеновича, отца Воропаевой. А он, которого она всегда уважала, взял со шкафа маску лошади, надел ее, да еще ладонями уши приставил. Ужас какой-то! Галина Степановна с укором посмотрела на Василия Семеновича. А ведь всегда такой чуткий. Галина Степановна частенько краснела от его внимания.

Она постучала карандашом по столу: “Тишина! Тишина!” Все повернулись к ней, постепенно успокоились. “Две недели готовилась, – думала Галина Степановна, – и все напрасно из-за какой-то лошади”. Она поправила прическу, нашла потерянное место в конспекте и продолжала.

– После завтрака стараемся быстро укуировать детей на участок, так как по программе подвижные игры. У нас их дети не любят. Вот, например, на этот месяц у нас игра “мышки” – мышки ловят кота. Ну. сегодня “мышки”, завтра “мышки”, послезавтра “мышки”. Детям надоело. А в другую игру нельзя – по программе “мышки”.

– Дальше по программе плавание, бадминтон. Это, конечно, отпадает. Вот и все.

– А теперь самое главное. Жировки. Да, да, товарищи родители. Многие забывают платить, платят под конец месяца. Я сама мать, у меня тоже сын, но я стараюсь всегда платить вовремя. Я уж и детям каждый день говорю, чтобы вам напоминали, и играем с ними в сберкассу, оплачиваем жировки, выдаем квитанции. А вы все равно делаете по-своему. Ведь нам опять же выговор. Вы видите, как мы стараемся для вас, для ваших детей, постарайтесь же и вы для нас.

– Еще… Кто не принес. принесите кусок материи, пять спичечных коробков и туалетной бумаги.

– Ну у меня все. Если нет вопросов, до свидания.

Вопросов не было. Проводив родителей, Галина Степановна устало опустилась на стул.

1974 год

Третий круг

Вставать не хотелось. Но вчера приняла решение – бегать. Сама же решила. Вставай!

Екатерина Алексеевна тяжело поднялась, с силой потерла ладонями лицо, окончательно просыпаясь. Стараясь никого не разбудить, надела приготовленный с вечера тренировочный костюм. Движения постепенно делались уверенными, сон проходил. Последний взгляд на себя в зеркало в прихожей испортил и без того нерадостное настроение – бесформенной массой на нее глядели все восемьдесят пять килограммов ее человеческой плоти.

В свои сорок пять лет она в душе не ощущала себя мудрой, всезнающей, прожившей большую жизнь женщиной. Часто одолевали сомнения, страхи, в неудачах терялась, отчаивалась, в минуты радости в душе прыгали чертики, толкая на озорство. Нет, она не была солидной, уверенной в себе матроной, какой привыкли ее видеть окружающие. И, несмотря на должность и работу, больше подходящую для мужчин, Екатерина Алексеевна наедине с собой оставалась девчонкой, нуждающейся в сочувствии, совете, добром слове, поддержке в серьезных и несерьезных житейских делах.

И вот она решила бегать. Куда? Зачем? Не так ведь и много – сорок пять, а на что похожа? Как-то не заметила, как докатилась до этого. Все дела, муж, дети. А жизнь коварно течет, не давая возможности оглянуться, посмотреть на себя, ужаснуться и, в конце концов, что-то предпринять. Какие сорок пять? Ни шеи, ни талии, руки к туловищу прижимать надо, чтобы не торчали в стороны. А ноги?

Ладно, все, хватит. Пошла.

Прикрыв осторожно за собой дверь, Екатерина Алексеевна спустилась в лифте и вышла на улицу.

Было очень рано. Прохлада бодрила. Дойдя до бульвара, Екатерина Алексеевна увидела нескольких бегунов, мелькавших среди зелени в разных направлениях. Нет, только не туда. И она поспешила спрятаться за деревьями, стесняясь своего безобразия. Ей бы подошло место, скрытое от глаз. А вот как раз этот школьный стадиончик. Бегунов здесь не бывает, а школьники еще спят.

Стадион, собственно, асфальтовая беговая дорожка вокруг маленького футбольного поля, примыкал к белому невысокому зданию школы со сверкающими чистотой окнами. И хотя этот район сравнительно новый, деревья вокруг успели вырасти и надежно защитить это место от окружающих улиц и посторонних глаз.

Вот и отлично. Екатерина Алексеевна обрадовалась, что все так хорошо начинается. Наметила себе веху – высокий фонарный столб у дорожки. Отсюда она начнет считать свои километры.

Дойдя до столба, Екатерина Алексеевна согнула руки в локтях, приподнялась на цыпочках и побежала, не торопясь, стараясь дышать равномерно, четко отмеряя три шага на вдох и четыре на выдох.

Она мысленно глянула на себя со стороны и улыбнулась – этакая кадушка подпрыгивает. Ей было радостно, что вот она такая неуклюжая бежит себе, а ее никто не видит. Пусть посмотрят потом, позже.

Она смотрела на деревья, высокие кусты боярышника, густо ограждавшие стадион. Зелень еще молодая, свежая, пахнет хорошо…

Она никогда не была физически слабой. В детстве с отцом вдвоем сажала и убирала картошку на всю семью, а огороды были большие. Сама детей растила без посторонней помощи. А это и стирка, и уборка, и сумки.

Стадиончик был маленький, дорожка, наверное, метров двести, не больше. Екатерина Алексеевна с радостным ощущением, что и она приобщилась к великой армии физкультурников, старалась усложнить себе работу, бежала по наружному краю дорожки, чтобы было по-честному, по максимуму.

Пробежав легко один круг, она с удовольствием загнула мизинец на правой руке. Так, один есть. Прислушавшись к себе, отметила – ничего не болит, сердце не колет. Дышать, правда, тяжеловато, но это и понятно, с детства постоянно бронхиты, воспаления. Ничего, надо тренировать дыхание. “Для начала пробегу кругов пять и все. А потом буду постепенно увеличивать”.

Второй круг дался труднее, дыхание сбивалось, ветерок уже не холодил. Добежав до столба и загнув второй палец, она со страхом подумала: “Еще три круга!” Другая мысль перебила страх: “Должно быть преодоление. Ведь если бегать помалу, то и результатов не будет. Надо потрудиться, попотеть, заставить себя. А когда легко – это не занятия, везде так пишут”.

Она бежала, уже не глядя на кусты, зелень, ноги сами передвинулись к середине дорожки, глаза смотрели на асфальт, оценивая, сколько еще осталось до конца круга: ой, как много! Вдруг на нее набежала жирно написанная на асфальте мелом фраза: “Катька дура!!” Екатерина Алексеевна даже споткнулась, как будто ее кто-то толкнул. И сразу подумала: “Правда дура. Чего выдумала? Бегать захотела! С ума сошла на старости лет. Ограничилась бы в еде, зарядку начала бы делать, а то в спортсменки полезла. Тоже мне, мастер спорта международного класса! Стыд один. Квашня в футболке”.

Она почувствовала, как ноги стали заплетаться, по вискам на шею потекли липкие струйки, лицо горит, дышать нечем. Надо срочно решать, бежать дальше или нет, иначе умру. Ну, думай, решай!

Ноги сами перешли на шаг, руки опустились, расслабились. Внезапно бросило в жар – это перестал обдувать встречный поток воздуха. Лицо пылало, из горла вылетали хрипы со свистом, в широко раскрытых глазах метался ужас, началось удушье. Где-то в глубине мелькнуло: “Вот, оказывается, как смерть-то приходит”. Стараясь побольше захватить воздуху, Екатерина Алексеевна широко раскрывала рот, запрокидывала голову, отводила назад плечи, помогая расправиться грудной клетке, с силой втягивала воздух, но его все равно не хватало. Ужас проник внутрь – это точно конец.

Она в отчаянии подошла к невысокой ограде, повалилась на нее. Почувствовав себя хуже, повернулась, подыскивая более удобную для дыхания позу. Слезы текли и текли по потному лицу, не удерживаемые волей. Глаза время от времени в страхе оглядывали все вокруг, не видит ли кто? И тут же мысль: “Хоть бы кто-нибудь увидел, помог! Господи! Вот ведь себе устроила!”

Она принималась ходить взад и вперед, останавливалась, откашливалась. Постепенно дыхание успокаивалось, боль в груди затихала. Вытерев низом футболки красное лицо, еле волоча ноги, Екатерина Алексеевна побрела домой с твердой уверенностью, что это было в первый и последний раз. “Да, вот она физкультура, – продолжая кашлять и отплевываться, думала она. – Это не для меня. Надо правде в глаза смотреть. Какой уж тут бег?”

На другой день утром полусонный муж, почувствовав, что она не спит, спросил: “Кать, бегать?” Екатерина Алексеевна встала, оделась и снова вышла на свою площадку.

Как и вчера, она отсчет вела от того же столба, но бежала уже спокойнее, рассчитывая силы, дыхание. Она уже не думала о своих годах, фигуре, вольных или невольных свидетелях. Это, оказывается, все ерунда. Сейчас ей надо было доказать себе, что она человек. Волевой, сильный. Может себя заставить, преодолеть. Ей было приятно, что несмотря ни на что, она опять здесь, бежит. “Вот так, – думала Екатерина Алексеевна, – как решила, так и будет. Не надо было решать. А теперь – все”. Теперь сомнений больше не было, все встало на свои места.

Иногда мелькало знакомое “Катька-дура!!” Но Екатерина Алексеевна уже не была согласна с этим. “Посмотрим, – говорила она себе, – дура или нет”. Она старалась наступать на эту надпись и ждала ее на каждом кругу.

Сегодня все кончилось лучше. Хоть и забил кашель, и глаза на лоб полезли, но страха не было – знала, что дыхание скоро успокоится, смерти не будет.

Прошел день, другой, третий… Екатерина Алексеевна бегала, кашель уже не мучил. Так, слегка попершит в горле, и все.

Конечно, ей не хотелось ни вставать в такую рань, ни выходить на улицу, ни бегать. Удовольствие приходило на третьем круге, когда думалось: “Вот скоро и все. Молодец. Теперь целый день свободна”. Она приободрилась, подтянулась. Легкие и бронхи уже не занимали ее, не пугали. Она опять смотрела на себя со стороны, осуждала за лишний вес, с укоризной замечала, как во время бега, во время каждого прыжка инерционно запаздывают тяжелые телеса на животе, спине, бедрах, мешают ей. Мечтала освободиться от них, видела себя худенькой, стройной, подвижной.

В один из дней, когда она вышла бегать, взгляд ее упал на асфальт, и Екатерина Алексеевна от души рассмеялась – на дорожке полустершаяся надпись восклицала: “Катька ..ура!!”

1987 год

Заходи

Мне все говорили: “Не женись на ней. Зачем тебе инженер? Вон Клавдия из гастронома, чем хуже? По крайней мере, есть на что посмотреть, да и с голоду не умрешь”

Я, конечно, все это слушаю, вроде бы соглашаюсь, но как посмотрю в Женькины насмешливые глаза, так будто меня кто под дых вдарит, делаюсь ватным, слова сказать не могу. В голове все разные фразы кружатся, одна умней другой. Пока выберу самую умную, уже и говорить не надо, проехали.

Я ей художником-модельером представлялся. Все лучше, чем обыкновенным портным. Только после свадьбы признался. А она расхохоталась, погладила меня по голове и в макушку – чмок!

Частенько собирались ее институтские друзья у нас. Первое время я в их разговорах ничего не понимал. Слова-то некоторые запомнил: сумматор, дешифратор, а вот связать их в складное предложение и в разговор небрежно ввернуть – не мог.

Заговорили они как-то про разряды, будто у них восемь и один контрольный. Дай, думаю, хоть слово скажу, у нас же тоже разрядная сетка. Закройщик третьего разряда – это не то, что закройщик первого разряда. Начал я, было, про закройщиков, а Женька моя: “Филиппок, кажется, мясо подгорает”. Вот и весь разговор.

А однажды тоже собрались, сидят, едят, разговаривают. Галка Женькина жалуется: “Целый месяц сижу на прошивке памяти, глаза болят, челнок ломается”. Я возьми, да и брякни: “Может у вас нижняя нить сильно тянет?” – Женька даже вилку уронила! Кто ж знал, что она какие-то сердечники прошивала. А мне все же обидно. Готовить я люблю, хороший стол уважаю, но дайте же и мне слово сказать!