Не все – быдло!

Я ЛЮБЛЮ СВОЙ НАРОД,

КОТОРЫЙ СЛЕПЫМ

СТАДОМ БРЕДЕТ.

КОТОРЫЙ ЖРЁТ ОТРАВУ,

И ОТРАВУ ПЬЁТ,

И ВСЁ К СПАСИТЕЛЮ ИДЁТ…

КОТОРЫЙ ВЕРИТ В СОРОК ПЯТЫЙ ГОД,

И НЕДОБИТЫЙ, ОПЯТЬ, К СПАСИТЕЛЮ ИДЁТ…

МЫ – СПАСИТЕЛИ!

СЛЫШИШЬ, НАРОД!?

ТЕБЯ РОДИНА МОЛИТ И ЖДЁТ!

РОЗА КРЫМА

ПОВЕСТЬ

КТО ЛЕНИН ДЛЯ НАРОДА

Пригородный поезд прибыл по назначению.

За окном вагона красовалось здание, уже отремонтированное, – вокзал Котласа. Семидесятилетний старик, пристукивая клюкой, приблизился к подножке, с которой первым спустился проводник.

Кто-то из пассажиров, уже очутившихся на перроне, протянул руку:

– Держись, отец!

И старик, засуетившись, забыл клюку на ступеньках. Парень, поддержавший его, взял палку и подал старому человеку. Дед успел заметить на пальцах неравнодушного синие буквы, и поблагодарил:

– Спасибо, сынок.

Предстояло сделать много дел. Но традиция со времен долга службы, -приезжая в командировку в Котлас, сначала поприветствовать товарища, надежней которого не сыскать, повела его на западную сторону вокзала. Благодаря ему Петро, – теперешний старик, уважаемый человек,

«Был никем, а стал всем». Он опираясь на клюшку, добрался до памятника Ленину.

Было утро. Стайки голубей проносились над головой Ильича, золотясь под восходящим солнцем. Старик зажмурился, улыбнулся, помахал:

– Привет, Ильич!

Потом обернулся в сторону Речного вокзала. На почетном пьедестале – рельсах, навстречу Ленину «набирал скорость» ещё один памятник, локомотив с красной звездой. Петро прошептал:

– Гори-гори, моя звезда!

Да, Петро был из тех, то помнил, кому он обязан счастливым» ВСЕМ». Он ни на день не забывал, кем приехал из далекой Украины в пятидесятые на заработки.

***

…Благо, тогда стоял май. Лето 1953 года нельзя было назвать тёплым, особенно на Севере нашей необъятной Родины. Но для молодёжи, рвущейся на поиски лучшей жизни, покидающей колхозы и деревни, – пусть даже на товарняках, на нарах, подобно бегущим зэкам, – май был благим…

Терпели всё: и голодай холод, потому что знали: это временно.

Израненная, но одолевшая фашистов страна поднималась из пепла заново. Советская молодёжь выносила на своих плечах эпоху подъёма экономики с завидной силой, ведь колхозный скот падал от усталости…

Откуда бралась жажда жизни? Да от тех, страшных лет для нашего народа – «сороковых», где научились побеждать. После бомбежек, лепешек с опилками, – вместо хлеба; вшивых портков из мешковины-вместо одежды, – теперь свобода стала раем для молодёжи, особо ценившей жизнь.

Кто сказал, что ты должен месить навоз ногами в колхозе за «спасибо», где «спасибо» – трудодень, вместо зарплаты? И это тогда, когда тебе прожужжали все уши про «Богатый север»!..

…В вагоне были такие, у которых еда кончилась, а вода – лишь на остановках. Товарняки же тормозили крайне редко, и «народное радио» немедленно оповещало, когда же можно будет выйти на волю. Готовились заранее; доставались все имеющиеся ёмкости, от котелков до солдатских кружек. А когда открывали засов на долгожданной остановке, и свежее дуновение весны касалось изнуренных путешественников, раздавались радостные возгласы. Многие прыгали на замедляющемся ходу состава, – так не терпелось ступить на твердую северную землю, о суровости которой предупреждали старики, что провожали их.

Но неунывающие хохлы так же знали и помнили другой завет: «Смелому всегда найдётся место под солнцем!», так что…

Перегоняя один другого, то с фляжкой, кто – просто размяться, и «стрельнуть» чего на новом-то месте, – молодежь дружно высыпала на перрон из приоткрытых дощатых, ещё с войны крепких вагонов.

Так же дружно бежали не только справить нужду, но и финансовое благополучие, задрав юбку выше колена, сами знаете – кто. «Справив» эту самую финансовую нужду за ближайшим кустом с тем, у кого имелась наличность, шлюшка деловито пересчитывала, слюнявя и без того грязные гроши, и торопливо совала между грудей, жадно трясущихся. Вытерев ляжки видавшей виды юбчонкой, отряхнувшись, подобно курице, она снова оголяла колено, если время стоянки это позволяло.

Девчата по соседству с ними брезгливо отворачивались, не брали даже такого лакомства, как купленного на «гроши из кустов» – пирожки. Они умели дождаться своего. Ну, а голод… Молодежь 30-х была готова к любым испытаниям после тех памятных четырёх лет: с 1941 по 1945 годов. «Дети войны» ценили время; каждый день, жизнь, отвоёванные у фашистов.

А уж 9 Мая- самый главный праздник нашего народа, для всех поколений, День Победы над фашизмом-как его чтили!…

Начиная с Первомайских, почти до конца месяца старались по-особому накрыть стол, правда если чем было; и без того скудные кошельки вытряхивались до последнего гроша, чтобы достойно поднять чарку и важно глянув на друг друга, сказать с придыхом:

– «За наших!»

Май был благим…

Для всего Советского народа он победоносно распахнул миллионы дверей бесплатных детсадов, здравниц, школ, больниц, ВУЗОВ. Дал рабочие места каждому – и женщинам, и мужчинам. И те, кто хотел перемен к лучшей жизни, с жадностью постигали необходимые для профессии азы, уворованные проклятой войной, росли духовно и материально, – все были равны!

Или, – почти – равны… но всё же. Чувствовалась поддержка Государства; если уж тебя направляли куда-то, – обеспечение жильем и работой, -обычное дело.

Хохлы, гутарившие между собой, делились планами; кто на кого учиться будет, что из кого получится. Их споры не утихали, они обсуждали, как же там, вернее, уже тут, на Севере?

«-Говорят, шо здесь – белые ночи… А як же спать будемо, товарыши? Или, к примеру, ежели белые медведи переберутся из Архангельска, -шо робить будемо?» -хохот не умолкал. Может от того, что хохлы вообще-неунывающий народ. А может, – от ожидания чего-то нового в жизни, и обязательно-хорошего, ведь шёл особый месяц – май!…

Обед. В тесных вагонах накрывали столы.

Забрякали котелки, кастрюльки, застучали ложки. Запахло самосадом-табачком. Кто-то уже зашелся в кашле; это ж вам не какой-нибудь «Беломор»!

Внезапно наступает тишина, да такая, что слышно бульканье солдатской фляжки, а потом, – дружное мужское – «За наших!»

***

– За наших! – двое из приезжих хохлов, уже почти «обрусевших» за год, что прожили в районе Котласа, обедали в буфете, у вокзала.

Они подняли по граненому стакану. Меньше не пили, – позор как мужчине. Ну, а больше, – это что позволял карман.

«Пшеничная «водка ухнула по вискам, разливаясь блаженно и горячо по нутру. Тот, что по старше, с сединой, и вещмешком за плечами (попробуй, поставь на пол, и можешь забыть, про него), достал цигарку.

Пыхнув, с сожалением проговорил:

– Вот, бачь, Петро…, -он затянулся самокруткой так, что зажмурил один глаз, видно переживая о том, что предстоит сказать, – бачишь, расходятся наши дорожки…

Хохол по моложе, крепко скроенный хлопец, кинул взгляд на притулившуюся к нему женщину, – красивую, с толстой косой, что выпирала из -под платка. Вытер губы от водки, и согласно кивнул:

– А шо зробишь? —

– Так, може… повторим? Може, и не побачимся ужо… -потянулся к нему старший.

Но женщина Петра, одёрнув юбку, нерешительно толкнула его под локоть, и пригладила не сходившуюся на округлом животе тужурку.

Петро отодвинул стакан. Он взял ломтик сала, тонко порезанного на хлебе, ловко поддел острым лезвием складничка, и закусил.

– А твоя жинка, як? -продолжил Петро, прожевав еду.

– У конторе, охормляеть бумаги. Завтря- йихать у Шангалы.

– А нам, – у Болтинку…

Не сказать, что творилось на душе у Петро – так любой, кто терял друга, знает, что это такое. Они жили в одном хуторе. Грицко стал не только старшим братом осиротевшему пацану, но по – отцовски уберегал от дуростей, коими страдают подростки, попадая в нехорошие истории, представляя себя «народным мстителем».

Конечно, Петро не забыл ничего. Не забыл взгляда деда, который потерял на войне, – только вдуматься! – четырех сыновей, и не веря похоронкам, встречал погибших советских солдат, прибившихся к берегу. Вытаскивал их, предавал земле, пряча документы до прихода наших. Дед лелеял надежду, что выкормил из десятерых внуков хоть одного, да того, что станет ему опорой…

Но водка не брала молодого и закаленного ишачьей работой хохла. Ему стоило нелегкого удержать скупую мужскую слезу, накатившую от момента расставания с земляком. На Украине было оставлено самое дорогое и безвозвратное – тепло родного очага…

А рядом стояла женщина, носившая под сердцем его ребенка, – его корни на суровом, но справедливом Севере.

Кинув прищур на привокзальную площадь Котласа, утопавшую в грязи, Петро невольно вспомнил тонны навоза, перекиданные им в колхозе Украины. Он поднял голову. Тучи неслись, одна мрачнее другой в небе, а за спиной-беременная женщина.

– Шо дывысся, у колхоспи грязи не бачила? -подбодрил её Петро.

В лево, западнее от вокзала виднелся Старый Рынок. Его завсегдатаям непогода была нипочем; легче что-то стырить у замерзшего на осеннем ветре раззявы. Жена Петро неуверенно топталась, -ей не хотелось на шумиху с выпершим животом. Но переходить площадь всё равно надо, -остановка, на которую они спешили, была у Речного вокзала. Петро похлопал её по плечу: