Серенада для Нади. Забытая трагедия Второй мировой

Кажется, ум и хитрость находятся в обратной зависимости. Если чего-то не хватает, другого становится больше. Было что-то лукавое даже в том, как Сулейман умело вел машину, как выгонял заехавших на обочину, пугая их сигналом.

Погрузившись в размышления, я вдруг заметила, что за нами увязался автомобиль. Это был гражданский «рено» белого цвета, но по какой-то причине полицейские не тормозили его за езду по обочине. Либо думали, что он нас сопровождает, либо тут что-то другое. Тысячи автомобилистов, часами стоящих в пробках, бросали на нас гневные взгляды.

– В Бостоне движение такое же?

Профессор очнулся от своих мыслей и негромко сказал:

– Нет. Это к лучшему, потому что там у университетов нет таких привилегий.

– Но на Нью-Йорк похоже, наверняка?

– Да, там бывают иногда пробки, но не такие, как здесь, я думаю. Понять не могу, откуда столько автомобилей. В мои времена по дорогам ездили считаные единицы. Все передвигались на трамваях или на пассажирских судах.

– И мостов не было, конечно.

– Вы про Галатский мост?[11] Уже был.

– Нет, я про мосты через Босфор. Два моста между Европой и Азией.

– А, слышал, конечно. В те времена на ту сторону можно было перебраться на корабле или на лодке.

Тут я не удержалась и полюбопытствовала:

– Вы немец или американец немецкого происхождения?

Профессор изменился в лице. Я почувствовала, как он отстранился. В ответ он пробормотал что-то, но разобрать было невозможно.

– Извините, – сказала я. – Вы работаете в Америке, но имя у вас немецкое. Я просто поинтересовалась.

– Ничего страшного. Вы не виноваты. Это личное, я остро реагирую на вопросы о принадлежности и идентичности. Да, я немец, но…

– Пожалуйста, не объясняйте. Вы только приехали, а я уже вас расстроила. Снова извините.

Он понимающе улыбнулся.

– Я бы не хотел, чтобы при первой встрече между нами возникла напряженность из-за простого вопроса. Вы не обращайте внимания на мое странное поведение. Да, я немец из Баварии, но с 1942 года живу в США и принял американское гражданство. А в Германии я не был с 1939-го.

– Значит, Германия – ваша родина.

– Немцы говорят не «родина», а «отечество», но я предпочитаю это слово вообще не употреблять.

Я почувствовала, как он напрягся и слегка развернулся к окну, желая закончить этот разговор. Сложно было понять, что его разозлило. Я начала думать, что этот человек полон тайн.

А мы тем временем съехали с трассы и направились в сторону Бейоглу[12]. Машина за нами, должно быть, ехала в ту же сторону, так как я снова ее видела. А поскольку я любила фантазировать и выживала в этом сложном мире только благодаря воображению, я тут же сочинила сюжет. Пусть профессор будет опасным шпионом! А в машине за нами – агенты спецслужб! Сейчас они нас где-нибудь прижмут, выскочат из машины с пистолетами и захватят профессора, а меня свяжут по рукам и ногам и бросят в тюремную камеру… Вот будет потеха. Только чертов Сулейман снова выкрутится и сбежит. Или он с самого начала с ними заодно.

В годы учебы на литературном факультете и в следующие несколько лет, когда я активно занималась литературой, у меня вошло в привычку сочинять и смотреть на жизнь сквозь призму историй.

Но в последующие годы я несколько забросила это занятие. Желая начать писать роман, я перед этим прочитала несколько книг о литературных приемах. Может быть, из-за такого формального подхода я и охладела к литературе?

А может быть, и не было никакой скрытой причины. Жизненные обстоятельства не позволили мне стать писателем, вот и все. Все эти кричащие лозунги «У тебя получится, стоит только захотеть!» из бестолковых поверхностных книжек по «личностному развитию» – все это обман. Человек хочет только того, что в его силах. «Хотеть» – не одно и то же, что «желать» или «мечтать». «Хотеть» значит быть готовым заплатить цену, сделать необходимое.

Да, в последние годы у меня не возникало желания написать роман. Не было сил, условия не позволяли. Однако привычка фантазировать и выдумывать истории все же у меня осталась. Так тоже было хорошо. Весело.

– Раз вы улыбаетесь, значит, вы на меня не сердитесь!

Слова профессора вывели меня из задумчивости, я заметила, что и правда улыбалась.

– Как я могу на вас сердиться, ходжа! – вылетело у меня, и я тут же прикусила губу. По привычке я обратилась к нему турецким словом «ходжа», как ко всем нашим преподавателям. Мы произносили его сотни раз в день.

Теперь рассмеялся Вагнер.

– Да, да! – радостно подтвердил он. – Ходжа! Так меня в Стамбуле все называли. Я больше полувека не слышал это слово. Спасибо, теперь я понял, что действительно нахожусь в Стамбуле.

Когда мы подъехали к старинному «Пера Палас», лед между нами совсем растаял. Отель располагался на узкой улице, его сияющие сквозь дождь огни и кованый козырек над входом придавали зданию сказочный вид.

Мне почему-то приятно сейчас представлять «Пера Палас». Мы на высоте восьми тысяч метров, салон самолета погружен в темноту, и мне в лицо бьет свет от ноутбука. Отель был построен для аристократов, путешествующих на «Восточном экспрессе», и в 1895 году состоялся бал в честь его открытия. Для меня это до сих пор самое необычное здание Стамбула.

Когда мы, спасаясь от дождя, поспешно заходили в лобби «Пера Палас», Сулейман передал чемодан профессора сотруднику отеля. Однако скрипку Вагнер нес сам: он с ней не расставался.

Пройдя через вращающиеся двери, я обернулась к оставшемуся позади Сулейману и увидела, что следовавший за нами белый «рено» припарковался здесь же. Слишком много совпадений. Неужели правительство приставило к профессору охрану? Он настолько важная персона? Может быть, и правда совпадение. Ведь не только мы ехали из аэропорта в «Пера Палас».

Когда мы вошли в отель, Вагнер стал еще более печальным. Взгляд его голубых глаз был задумчив. Он будто бы побледнел, но мне могло так показаться от света огромной люстры над нами.

– Посидите немного, я вас оформлю, – сказала я, усадив его в старое, но красивое кресло-бержер. – Можно ваш паспорт? Хотите кофе или чего-нибудь покрепче?

– Когда вы закончите, не хотите выпить вместе виски? – ошарашил он меня.

– Конечно! – ответила я, тревожась, однако, когда же я вернусь домой, как приготовлю ужин Керему.

На ресепшн Мустафа-бей[13] спросил:

– Снова гости?

– Что поделать, такова наша работа. Человек пожилой, устал. Дайте ему тихий номер.

– Не беспокойтесь, Майя-ханым[14].

– Спасибо.

Возвращаясь к Вагнеру, я попросила у официанта двойной виски «Джей энд Би» и белый портвейн:

– Виски со льдом, а еще подайте воду и закуску, пожалуйста.

Но подойдя к профессору, я увидела, что он уснул в кресле: голову прислонил к краю спинки, дышал глубоко и ровно. Вид у него был невинный.

Так было даже лучше. Воспользовавшись ситуацией, я решила поскорее бежать домой. Отменила заказ и попросила официантов не трогать гостя:

– Как проснется, отведите в номер.

Затем взяла на ресепшн листочек, украшенный вензелем «Пера Палас», и написала короткую записку: «Ходжа, вы так крепко спали, я не стала вас беспокоить. Завтра утром в 11 я за вами заеду».

Выйдя из отеля, я направилась к Сулейману. Стараясь выглядеть приветливо и даже слегка коснувшись его руки, я сказала:

– Мы сегодня припозднились.

Я слегка к нему наклонилась, как будто так меня будет лучше слышно:

– Керем ждет ужин. Поехали ко мне? Если тебе не сложно.

Господи! Сейчас пишу это, и мне немного стыдно. Ну что значит «поехали ко мне»? В попытке расположить его к себе что я такое ляпнула? Разумеется, никакого подтекста в моих словах не было. Когда я печатаю эти строки, я могла бы использовать другие слова, не те, что помню, а более подходящие – я бы не погрешила против правды. Но пусть, я пишу, как приходит в голову, не тревожась и не боясь быть неправильно понятой.

В конце концов, я не писатель. Ценность моего рассказа только в правдивости. Да и находясь в небе, в темноте, когда все вокруг спят, как-то не чувствуешь потребности заниматься самоцензурой.

Сулейман немного помедлил. Вероятно, думал, какую выгоду он из этого извлечет. Затем он оживился:

– Прыгай в машину, абла. Поехали.

Садясь в машину, я взглянула на белый «рено». В нем сидели трое мужчин, водитель улыбался и курил сигарету. Они смотрели на нас. Или мне показалось?

«Да нет, с чего им на нас смотреть», – подумала я. Но нет, правда смотрели! Ситуация становилась все более странной. Зачем приезжать в отель и ждать на улице? Точно охрана. Либо американское посольство, либо турецкие власти поставили для Вагнера охрану. Значит, это был значимый ученый. Но ведь он профессор права, а не ядерный физик какой-нибудь.

Через заднее стекло мерседеса я увидела, как мужчины, не отводя взгляд, неприятно меня разглядывают. Кто это такие, что за подозрительные типы?

Между тем Сулейман поворачивал ключ зажигания, но двигатель, немного пошумев, глох. От кряхтения мотора машина сотрясалась. По резким движениям Сулеймана было видно, что он одновременно поворачивал ключ и сильно давил на газ. В конце концов он убрал руку, сдавшись, и бросил через плечо:

– Извиняй, машина не заводится.

Я посмотрела на него с недоверием. Мерседес, конечно, был старый, такие поломки случались все время. Но вдруг Сулейман нашел выход, чтобы не везти меня домой? Я никак не могла знать правду.

Выйдя из машины, я растерялась и решила снова зайти в отель. Оглядываясь назад, я не понимаю, почему не села в одну из машин такси, которые ждали под дождем, поблескивая желтыми каплями.

Встретивший меня у входа швейцар, закрывая в лобби свой зонт, с удивлением глядел на меня. Профессор все еще сладко дремал. Его белая кожа как будто еще сильнее побелела. Он слегка приоткрыл рот и спал, как беззащитный ребенок. Аккуратно причесанные седые волосы блестели с голубоватым отливом. Легонько коснувшись его руки, я тихо позвала:

– Профессор… Профессор!

Он медленно открыл глаза и растерянно оглянулся, видимо, пытаясь понять, где находится. Затем, очнувшись ото сна, посмотрел на меня:

– Извините, я заснул. Извините.

– Не стоит извиняться, – улыбнулась я, – вы четырнадцать часов провели в дороге, ночь и день перепутались, это нормально.

Я немного подождала, пока он придет в себя, потом добавила:

– Ваш номер готов. Пойдемте, я вас провожу.

Я взяла этого слабого старика под руку и помогла подняться с кресла. Мы прошли через кованную решетку в деревянную кабину «аристократического» лифта, когда-то самого знаменитого в Европе. Сотрудник отеля открыл большим железным ключом дверь номера на третьем этаже. Я сразу почувствовала запах плесени. Затхлый запах старого здания. Old man, old hotel![15]

Как любому турецкому читателю, мне на ум невольно пришла загадка Агаты Кристи. В этом отеле она написала «Убийство в “Восточном экспрессе”». Также она однажды исчезла на одиннадцать дней, и никто так и не узнал, где она была. Позже под половицами ее номера нашли большой железный ключ[16].

Как по мне, исчезновение Агаты Кристи связано с банальной интрижкой, на которую способна любая женщина, и ничего таинственного в нем нет. Однако, когда речь заходит о Стамбуле, «Восточном экспрессе», «Пера Палас» и Агате Кристи, фантазия сразу же разыгрывается.

Пока сотрудник заносил чемодан в номер, профессор положил свою скрипку на антикварный комод из красного дерева. Я помогла ему снять пальто.

– Я поеду, ходжа. Завтра у вас обед с ректором, я заеду за вами в одиннадцать.

– Мы ведь хотели вместе выпить, – возразил он. – Я заснул и все пропустил. Могу ли я, по крайней мере, с вами поужинать?

– Я бы очень хотела, но меня дома ждет сын.

Он понимающе кивнул.

Когда я спустилась вниз, мерседес все еще ждал меня. Сулейман широко улыбался:

– Завелась наконец развалюха. Садись, я довезу.

Когда мы ехали под дождем, я вдруг вспомнила и оглянулась – белого «рено» нигде не было. «Хорошо, – подумала я, – уехал». От сердца отлегло. Как прекрасно перевести дух по дороге домой, мягко покачиваясь в салоне автомобиля.

Только я расслабилась, как внутрь закралось подозрение. А уехал ли «рено» на самом деле? Вдруг эти мужчины все еще там? Вдруг они вообще вошли в отель? Уж не задумали ли они навредить профессору! Как украдут его ночью, и завтра я его уже не найду! Затем мне на ум пришла другая мысль: вдруг они тайно за нами следят? Я вздрогнула.

«Что за чепуха, Майя, – сказала я сама себе, – будешь такой подозрительной, с ума сойдешь. Брось».

И все равно, пока Сулейман ехал по бульвару Тарлабаши в сторону площади Таксим, я не могла удержаться, чтобы периодически не оглядываться назад. На дороге было полно белых «рено», но тех мужчин не было видно. Я удивилась такому количеству похожих машин. За один день они не могли так размножиться, но раньше я их не замечала, что показалось мне интересным. Значит, это вопрос восприятия.

Ведь, если бы я высматривала машины другой марки и другого цвета, я бы увидела, что их тоже больше, чем я предполагала. Наверное, это так и работает, когда замечаешь, как много на дорогах люксовых машин, как много богачей в стране. Или как много кругом нищеты и разрухи.

Таким же образом следовало признать: когда я думала, как же много мужчин ведут себя грубо и отталкивающе, такое наблюдение отражало не реальность, а мое восприятие. Или когда я считала какого-нибудь мужчину надежным и привлекательным… Да нет, при чем тут мужская привлекательность и мое восприятие? Я ведь не смотрела бы на того же человека другими глазами, будь у меня другое настроение! Или смотрела бы? То есть роль играло бы мое состояние на тот момент? А если так, как же может человек доверять своим мыслям? Что определяет мои мысли: реальность или мое настроение? Но разве они не связаны между собой?

В таком случае, что идет первым: мысль или ощущение? Или между мышлением и восприятием существует другая связь? Что-то за пределами простой последовательности?

Что ж, почему тогда я не изучала эти вопросы как следует, не читала соответствующие книги, раз меня так занимали такие вопросы? Это на меня так повлияло академическое сообщество, в котором я находилась? Найти бы ученого, который мог ответить на интересующие меня вопросы, я бы тогда успокоилась. Мне хотелось просто узнавать новое: задавать вопросы, требовать ответов, не бояться спрашивать снова и снова…

Или я была к себе несправедлива? Ведь и окружающие признавали, что я люблю читать, исследовать. Если бы это было не так, стала бы я, как сейчас, ломать голову над столькими вопросами?

Или я не ломала голову, а наоборот, разгружала ее? Чтобы не думать о белом «рено», преследовавшем нас до «Пера Палас», чтобы направить мысли в другое русло…

А, вот и приехали! Под дождем, по пробкам, дорога заняла не менее часа. Ну и прекрасно, еще один день пережили. До утра забуду про белый «рено», профессора, университет, дела…

Я выпрямилась в кресле, где так удобно устроилась. Поблагодарила Сулеймана и вышла из машины с приятным чувством расслабленности. Даже дождь меня не беспокоил. Заходя в дом, я посмотрела время. Шел десятый час! «Керем волнуется, – подумала я. – Да нет, с чего бы ему волноваться? Уверена, он даже не заметил мое отсутствие». Сейчас я поднимусь на лифте на четвертый этаж, открою своим ключом квартиру номер 9 и, пока буду снимать в прихожей насквозь промокшее пальто и ботинки, увижу, что, кроме комнаты Керема, вся квартира погружена во тьму. Через тонкие двери соседних квартир будет доносится приглушенный шум телевизора, изредка женский смех и детский плач. Я все еще буду чувствовать запах разнообразной еды, наполнявший лестничную клетку. Пройду внутрь, включу свет в гостиной, а затем пойду в комнату Керема и найду его за компьютером – он будет сидеть, наклонясь вперед, худой и сгорбленный.

– Привет, как дела? – скажу я.

Не глядя на меня, он пробормочет что-то вроде «нормально».

Пойду на кухню, найду в холодильнике половинку пиццы, оставшуюся со вчерашнего дня, разогрею ее и вместе с банкой колы поставлю перед Керемом. Он возьмет пиццу, не отрывая взгляд от экрана. Я же пойду в ванную и, стоя под горячим душем, буду перебирать в голове события дня. Затем завернусь в белый банный халат и с мокрой головой пойду на кухню, сделаю себе бутерброд с сыром и устроюсь в гостиной перед телевизором. Буду одновременно жевать и смотреть новости про политику и экономический кризис, подробности совершенных сегодня преступлений, как ругаются друг с другом лидеры партий, как скачут на сцене певцы и певицы. Перед сном я пролистаю каналы в поисках какого-нибудь фильма, мне попадется фестивальное кино, очень модное в последние годы: мужчина придет домой и скажет «привет», женщина спустя четыре минуты ответит «привет», так мне снова расскажут об одиночестве и разобщенности в этой стране, где не продохнуть от толп людей.

Потом я крикну: «Керем, ложись уже», прекрасно зная, что он меня не послушает, и сама лягу спать. С полотенцем на влажных волосах я буду мечтать о других жизнях, других мирах. Стоит мне только положить голову на подушку и закрыть глаза, как я уже буду не Майей, а кем-то другим. Иногда влюбленной молодой девушкой, иногда политическим активистом, иногда искателем приключений… Кем-то из них или еще кем-нибудь, но непременно не Майей.

Я прочту про себя стихотворение Эмили Дикинсон «Другое небо», которое повторяю как минимум раз в день со студенческих лет и с которым я, как с молитвой, каждую ночь отхожу ко сну. И читая, буду тосковать по другому небу, конечно.

Выйдя из машины перед своим домом, я сделала все точно так же, как представляла себе, и легла в постель с полотенцем на голове. Но в ту ночь, прямо перед тем, как уснуть, я поняла с удивлением, что профессор произвел на меня впечатление и мне не терпится на следующий день его увидеть. Это что-то новое.

Через несколько часов я проснулась от неспокойного сна с другой мыслью: что мне делать с этим ребенком? Я неправильно его воспитываю, или это все дети такие? Недавно я вычитала в газете, что изобрели программу, автоматически выключающую компьютер, потому что сами дети сделать этого не могут. Купить такую, что ли? Керем со мной совсем не разговаривал. Да и не только со мной, ни с кем не разговаривал. Все его общение было в компьютере.

Когда я с огромным трудом и после долгих убеждений отвела Керема к психологу, тот сказал, что причина в «страхе перед жизнью»: «Вы удивитесь, как много таких детей. Мир стал жестоким и неуютным. Тем более в больших городах. Школы – рассадник насилия. Некоторые чувствительные и развитые дети, стремясь защитить свою личность, полностью закрываются и переносят общение в онлайн».

Лежа на спине, я открыла глаза. Должна была признаться: несколько дней назад, в то редкое воскресенье, когда Керем проводил день с отцом, я включила его компьютер. Мне хотелось узнать, чем он интересуется, и меня встретил поистине ужасающий мир. Я была поражена, увидев, как много порнофильмов предлагают в свободном доступе мальчикам-подросткам. Во всех этих фильмах женщин подвергали страшным унижениям, измывались над их телами ради мужского удовлетворения.

Что только ни делали несчастные девушки. Мужчины не стыдились их мучить, причинять такую боль, что слезы лились из глаз, доводили до рвоты и кровотечения, душили. Девушкам засовывали в рот мячи, их заковывали в цепи, связывали, как пакет, стегали плетьми, заставляли совокупляться с лошадьми, собаками, обезьянами, змеями. Были даже фильмы, где здоровые мужики насиловали маленьких девочек. Естественно, сами они этого не хотели, таковы были требования «рынка». Наверное, в порноиндустрии понятие «рынка» представало во всей своей омерзительности и пагубности.

Здесь не было места любви, ласке, нежности. Это было пространство насилия, враждебного самим основам человечности. «Неужели мой сын с такой стороны узнаёт мир и женщин? – думала я. – Так он планирует вести себя с ними? Он потому совсем не уважает свою мать, что она принадлежит к такому униженному женскому полу?» Это был извращенный мир. Раз зрители, как наркоманы, требовали все больше и больше, они что, в конце концов, начнут расчленять девушек?

Затем я зашла на несколько сайтов, где был зарегистрирован сын. Поскольку требовался пароль, я не смогла их все внимательно изучить, но с ужасом увидела, что на этих сайтах было все: от простых способов самоубийства до инструкций, как сделать бомбу. Над всем, что называется «ценностями», насмехались, а взамен рисовали образ нигилистического, пустого мира, который не стоил того, чтобы в нем жить.

Я выключила компьютер и заплакала. Так вот какой этот мир интернета, который привязал к себе моего сына. Это ад, о котором мы ничего не знали. Пока учителя и родители пытались под видом образования дать какие-то крохи знаний, настоящее «образование» молодежь получала на этих сайтах.

Как можно было закрывать на это глаза? Почему никто не боролся с этой системой, которая настолько наплевала на права человека, которая превращала миллионы таких детей, как Керем, в ненормальных маргиналов с суицидальными наклонностями?

Когда я говорила об этом Ахмету, он отмахивался от меня, старался закрыть тему: «Он еще ребенок, это нормально, переходный возраст, не бери в голову». Ему не хотелось заниматься воспитанием ребенка, которого он спихнул на меня и сбежал, когда можно было провести время с новой пассией.

Должно быть, я так устала прокручивать все эти мысли в голове, что заснула. Когда я снова проснулась под утро, мне вспомнился белый «рено». Может быть, я преувеличиваю, и это всего лишь совпадение?

Но я все же выглянула из окна. В такой час на улице было тихо и безлюдно. Под фонарем стоял припаркованный белый «рено», но я не могла разобрать, есть ли в нем кто-то. Да и сколько таких «рено» у нас в стране? Как я там думала по пути домой… Как много богатых, как много бедных… Я снова легла.

Через два часа прозвенел будильник, и я начала в спешке собираться и параллельно пыталась разбудить Керема. Это повторялось каждый день: он не вставал без уговоров до самого моего выхода. Я включала громко телевизор, раздвигала шторы, зажигала свет, но все без толку. Я знала, что после моего ухода он встанет, но не пойдет в школу, а сразу усядется за компьютер. Порой он вел себя нормально, вставал вовремя, и мои потуги его собрать и посадить в школьный автобус не пропадали зря. Однако порой дела шли совсем плохо.

В один из таких дней я позвонила Ахмету. «Твой сын не хочет вставать и не ходит в школу. Я уже не могу с ним, он твой сын тоже, приезжай и забирай его!» – сказала я, но Ахмет, ответив, что спешит на встречу и не может разговаривать, бросил трубку. От обиды я разрыдалась.

И вот очередным утром такого тяжелого дня я выскочила из дома и побежала на остановку маршрутки. По дороге успею купить симит, а в университете выпью чаю. Времени на завтрак не было.

Подходя к своему кабинету, я увидела, что у двери ждет Сулейман.

– Доброе утро, абла! Я к тебе по делу.

– Заходи.

Он широко улыбнулся:

– Как дела?

– Хорошо. Говори, что хотел, я спешу. Несу документы ректору.

– Я как раз об этом.

– О чем?

– Ректор тебя любит… У меня двоюродный брат есть, Хусейн. Я вот думаю, ты бы сказала ректору про него, он бы его пристроил уборщиком или чай разносить.

«Теперь ясно, почему он вчера был такой добрый», – пронеслось в голове.

– Я не могу о таком просить ректора, – ответила я. – У тебя языка, что ли, нет, сам скажи.

Он посмотрел на меня с обидой и злобой. Я решила сменить тему.

– Нам в одиннадцать надо быть в отеле, – продолжила я мягко. – Во сколько поедем?

– В десять нормально будет, – ответил он холодно. Голос был не обиженный, а скорее злой. Но и злоба была не так явно слышна.

Вот такой затаенный гнев на самом деле гораздо опаснее. Ты узнаешь об этом еще в молодости. Открытая злоба обычно создает временные затруднения. Но если человек подавил свой гнев, если ты это почувствовал, тогда берегись. Затаенная злоба может навлечь беду позже.

Наверное, не надо было вот так прямо говорить Сулейману, что я не буду ему помогать. Так на Ближнем Востоке дела не делают. Вот сказала бы я: «Хорошо, я похлопочу о твоем брате», не было бы проблем.

На самом деле хлопотать перед ректором было не обязательно, я могла долго кормить Сулеймана обещаниями. И пока он надеялся, был бы со мной как шелковый, обращался бы вежливо. Каждый вечер подвозил бы меня до дома.

Даже когда стало бы ясно, что ничего не выйдет, он бы все равно оценил, что я ради него постаралась. К тому же за это время он бы отчасти привык обращаться со мной хорошо, так бы и продолжалось.

По правде говоря, на Ближнем Востоке между враждой и дружбой путь короткий, однако Сулейман был не только ближневосточным мужчиной, но, как все турки, еще и европейцем. Я могла бы извлечь для себя пользу из того, что порой он проявлял как западные, так и восточные черты.