Глубокое синее море. Вселенная острова Виктория

Глава 5. Разрушенные идеалы

Владимир шёл по набережной медленно, будто нес на плечах невидимый груз. Над морем сгущались сумерки, небо сливалось с водой в одно сплошное дыхание вечерней темноты. Но он не замечал ни этого света, ни шороха волн. Мир, каким он был, рухнул внезапно и без предупреждения. Всё, на чём держалась его юность, всё, что казалось прочным, рассыпалось в прах.

Владимир пытался мысленно на этом пепелище выстроить хоть что-то, пусть не дворец, каким видел своё будущее, но хотя бы хижину. Укрытие. Простую уверенность в завтрашнем дне. Его психика, ещё сильная, но уставшая, инстинктивно закрылась в кокон. Всё, чтобы только не чувствовать полной тяжести удара. Чтобы убедить себя, что, может быть, не всё потеряно. Что это не конец.

Внутренний голос ещё пытался увещевать: не руби с плеча, не доводи до скандала, не поддавайся боли. Но Владимир не слышал его. Всё внутри него разрывалось от страдания и унижения, не столько нанесённых Натали, сколько самой любовью. Той, что когда-то казалась святой, почти божественной.

Он любил её чисто, искренне, по-детски целомудренно. Нес в себе это чувство, как реликвию, и берег от всех. Даже от неё. Никогда не говорил о любви вслух, никогда не признавался, не потому, что не хотел, а потому что не умел. В их среде чувства держали под замком. Так учили. Родители внушали, что брак – это сделка, необходимая лишь ради продолжения рода, и возможен он только с равной по происхождению. И Владимир никогда не пытался спорить. Он не знал другой жизни. Не знал, что любовь вообще может быть иного рода, не по долгу, не по расчёту, а по зову души.

Поэтому, когда почувствовал любовь, сразу же понял, что о ней надо молчать и не проявлять открыто. Ведь раз его родители, да и родители Натали тоже, объясняя им правила отношений и замужества, ни слова не сказали об этом чувстве, значит, показывать его просто не принято. Владимир это принял, решив, что так будет даже лучше – проявлять чувства не пустыми словами, а делами – заботой, нежностью, трепетным отношением. Натали реагировала на эти проявления сдержанно и вежливо-холодно, но уже одно то, что она принимала их и не отвергала, давало юноше надежду на то, что дальше будет только лучше, ведь сейчас всё так хорошо. Ведь после свадьбы можно будет открыться ей, и жизнь заиграет новыми яркими красками. И Владимир был всё это время уверен, что и Натали думает об этом аналогично ему.

И теперь он узнал правду. Ту самую, что напалмом выжгла в его сердце все светлые и добрые порывы, мысли о светлом будущем, построенном на нежной любви и взаимном уважении. Теперь осталось только признаться себе, что всё это был обман, и научиться жить с этим, построить иной принцип и установки на месте утраченных. Например, сказать родителям обоих о том, что он видел только что, отменить свадьбу и попросить своих найти ему иную невесту, что уж точно будет перед ним чиста и невинна, и которая будет искренне его любить, а он, в свою очередь, станет для неё единственным и любимым, светом в окошке и смыслом бытия.

Звучало заманчиво, правда, да только едва ли пройдёт так гладко, как видится сейчас на словах. Владимир даже сейчас краем своего истерзанного сознания понимал, какой скандал разразится. Как опозорена будет Натали и что ждёт её в этом случае. Как минимум, её обругают и унизят при всех, а после отправят в монастырь, подальше от глаз своих. Всё равно замуж никто не возьмёт. Если только она сама сейчас не сбежит со своим любовником, отказавшись от семьи и титула. Но в любом случае её имя будет покрыто позором и Владимир испытывал почти физическую боль от осознания этого.

Остатки былой любви и уважения убеждали его не позволить так поступить с девушкой. Да, Натали его предала и ударила в самое сердце. Но она не знала о том, что сделала это. Не думала же, что Владимир поедет за ней в Аргентину и станет тайком приглядывать. Нет, она была уверена, что находится тут одна, в недосягаемости от семьи и жениха.

А это значило, что если Владимир никому не расскажет о том, что видел и слышал в эту страшную ночь, то никто и не узнает. Тогда можно оставить всё как есть и, вернувшись домой, сыграть свадьбу, как и было договорено. Ведь по натуре своей Владимир был довольно робким и нерешительным человеком, резкие перемены его всегда пугали, и он старался избежать их, когда было возможно. А сейчас вся жизнь грозила перемениться, при том не только его.

А раз никто ничего и не узнает, значит, можно и самому сделать вид, будто ничего не случилось. Обмануть себя. Притвориться, что всё, как прежде. И если достаточно долго в это верить, то, может быть, получится убедить себя, что ничего и не было. Что это просто дурной сон. Промелькнул и исчез.

А сны ведь не оставляют следов. Не ранят по-настоящему. Не могут разрушить жизнь… правда?

Время лечит всё, и значит, спустя какой-то период жизнь войдёт в привычное русло, и этот эпизод забудется, словно его и не было. И от этих мыслей Владимир немного повеселел и бодрым шагом отправился в отель. А следующим же утром он вернулся на Викторию, чтобы сразу начать подготовку к свадьбе.

Покладистый и апатичный характер, а также природная незлопамятность и нежелание провоцировать конфликт уверили в том, что это лучший выход. Да и вообще кардинально поменять жизнь, свернуть с намеченного родителями пути представлялось невозможным.

Раз так, то и выхода другого быть не может. Владимир убеждал себя в этом и, приняв такое решение, ранним утром сел в самолёт, чтобы вернуться домой до возвращения Натали и успеть подготовиться к торжеству. И главное, суметь не показать родителям того, что ситуация хоть каким-то образом стала другой. Всё по-прежнему для него и всех остальных. Эту фразу Владимир повторял себе весь полёт, будто мантру, заставляя себя поверить в неё и под конец почти получилось.

Родители встретили его со сдержанной радостью, той самой, к которой Владимир привык с детства: ровной, без лишних объятий, почти формальной. И уже в тот же день, как ни в чём не бывало, втянули сына в обсуждение деталей предстоящей свадьбы. Всё, от важнейшего, вроде храма для венчания, до мельчайших мелочей, вроде оттенка костюма жениха, обсуждалось с деловой обстоятельностью, как давно решённое и не подлежащее сомнению.

Владимир едва не обронил, что хочет чёрный, в знак траура по погибшей в судорогах любви, но вовремя прикусил язык. Он вспомнил, какую роль для себя выбрал. И лишь кивнул, соглашаясь на предложенный бежевый вариант, как будто цвет ткани способен сделать светлее то, что гниёт у него внутри.

А дальше потянулись дни ожидания. Владимир думал, что пройдёт неделя, максимум две, и Натали прилетит тоже. Но через несколько дней мама невесты принесла известие, что её дочь решила задержаться в Аргентине ещё примерно на полгода или чуть больше, желая более глубоко изучить культуру и язык страны.

– Да знаю я, насколько глубоко она это сделает, – пробормотал Владимир со злой иронией, прежде редко затрагивающей его миролюбивую, спокойную натуру.

Он дал слово не выдавать тайны возлюбленной, но и носить её в себе оказалось не так просто и иногда эмоции по этому поводу волей-неволей прорывались наружу в виде таких вот коротких вспышек.

Родители, заметив его погружённость в себя и внезапно упавшее настроение, решили, что всему виной расстройство из-за изменения планов и временной отсрочки свадьбы. Они старались успокоить Владимира, предложив ему отдых и покой. Сам же он, вопреки их ожиданиям, воспринимал эту отсрочку скорее с облегчением, как возможность немного прийти в себя и подготовиться к новой встрече с Натали. Теперь, после всего, он уже не знал, как смотреть на неё.

Раньше она казалась ему почти святыней, далёкой, неприкосновенной, идеальной. Но теперь, когда мир пошатнулся, а за иллюзией открылась реальность, он с трудом мог понять, кем она стала для него. Всё было иначе. И, как бы ему ни хотелось отогнать эти мысли, они возвращались вновь и вновь. Владимир понимал, пусть и не желал этого признавать, почему Натали решила задержаться. Догадывался. И это причиняло особую, мучительную боль. Он ловил себя на мыслях, от которых самому становилось стыдно. И всё же не мог от них избавиться: образы, ревность, горечь, неумолимая фантазия ранили сильнее всяких слов.

Владимир ненавидел себя за это. Но внутренний монолог не утихал: он вновь и вновь возвращался к воспоминаниям, к образам, что сам же выстраивал, каждый раз разрывая собственную душу, как будто пытался наказать себя за слепую веру, за любовь, которой, может быть, никогда и не было с другой стороны.

И вот однажды всё закончилось, Натали вернулась на Викторию. На другой же день она навестила дом жениха. Владимир посмотрел на неё долгим ищущим взглядом. Что он хотел в ней найти, юноша и сам не мог ответить. Может быть, какую-то надежду для себя на то, что не всё ещё потеряно? Или хотя бы отголосок, маленькое свидетельство ответной любви, возникшей у неё к нему нежданно и негаданно. И не нашёл. Заметил зато, что Натали, с одной стороны, была прежней, такой же, какой и улетала почти год назад, те же длинные светлые волосы, большие голубые глаза, стройная фигура, разве только слегка поправилась и загорела. Но при этом была какой-то другой, хотя и не сразу становилось понятно, в чём конкретно были эти перемены.

Только потом, уже, когда все сели за стол, Владимир понял это. Взгляд, он стал каким-то другим, снаружи всё та же сдержанная холодность, а внутри затаилась какая-то странная печаль и почти боль, а улыбка почти не появлялась на милом лице. Но это уже потом. А тогда лишь вежливо поздоровался и, как всегда, поцеловал руку своей невесте. Обычно этот жест доставлял ему огромное удовольствие – возможность лишний раз коснуться любимой, а сейчас он почти силой заставил себя сделать это. Он наклонился и, взяв протянутую ладонь, машинально поднёс к губам. Эта рука казалась ему холодной и влажной, как кожа змеи, и обычно нежный и тонким аромат её кожи смешался вдруг с каким-то другим, похожим на кардамон и корицу. Чужой, лишний, грязный. Владимир поспешно отошёл, держа себя в руках и улыбаясь из последних сил, отчётливо понимая, что ещё и немного, и его светлые убеждения пойдут прахом. И знал совершенно точно, что уже никогда не сможет относиться к Натали так, как это было раньше.

Глава 6. Нежеланная свадьба

Выбора у них не было. Рождение в аристократических семьях, с детства решало за них всё: кем быть, с кем делить судьбу. И потому, всего через несколько дней после возвращения Натали, состоялась брачная церемония. Свадьба, в которой не было желания. Торжество без радости.

Никто из двоих не хотел этого по-настоящему, но каждый играл отведённую роль, ради семьи, ради имени, ради сохранения внешнего порядка в мире, где главное – видимость. И только тишина в глазах жениха, да сдержанная бледность невесты, могли выдать правду тем, кто умел читать между строк.

Храм был украшен гирляндами из живых цветов с зелёными листьями лиан и вьюна. Алтарь отделан золотом и драгоценными камнями. Жених стоял возле него, серьёзный и красивый суровой мужской красотой, в строгом бежевом костюме, с белой рубашкой и коричневым галстуком-бабочкой. Новые ботинки цвета топлёного молока с острыми носами выглядели так же торжественно. Светлые волосы юноши красиво уложили в салоне, а лицо хранило важную серьёзность момента он ждал невесту, что скоро должны были привести.

В другом конце зала невеста ожидала отца, который возьмёт её под руку и по красной узкой дорожке поведёт к алтарю. Она была прекрасна, эта девушка, лёгкая, стройная, как лесная нимфа. Белое платье с прямой юбкой до пола и узким корсажем без бретелек, подчёркивало эту нежность. Драгоценные камни по верху корсажа и спускавшиеся волной к подолу, отражали сияние люстры. Белые туфли на тонком каблуке едва виднелись под платьем. Светлые волосы заплели в пышную французскую косу, спускавшуюся по правому плечу, сверху крепилась фата, скрывавшая спину до середины. Лицо красиво и серьёзно, но губы не улыбаются, а глаза смотрят вниз, лишь бы не смотреть на жениха.

Никто не замечает состояния обоих. Все списывают суровость жениха на волнение и подготовку к будущей ответственности в роли отца семейства, а лёгкую печаль невесты – сожаление о прощании со свободой. Она излишне бледна, и под глазами залегли глубокие тени от многих бессонных ночей, а в глубине глаз прятались слёзы, которым она строго-настрого запретила появляться, проливая их только ночью, когда никто не замечал. Счастье было возможно, но девушка сама оттолкнула его, и жить ей теперь всегда с мыслями об этом.

Острая боль обожгла её изнутри. Тоска, будто кислота, разъедала сердце. Самое мучительное заключалось в том, что в её муже не было ничего, за что можно было бы его ненавидеть. Наоборот – он был неотразим. Красота Владимира казалась почти нереальной, слишком совершенной, чтобы принадлежать обычному человеку. Иногда Натали ловила себя на мысли, что он больше напоминает мифического героя с древнегреческих фресок, чем живого мужчину. Он всегда притягивал взгляды, и поначалу ей казалось, что они с ним – идеальная пара. Сияющая. Безупречная.

А Оскар… Оскар был другим. Живым. Настоящим.

И всё же сердце Натали оставалось спокойным. Даже холодным в его присутствии. Красота Владимира не трогала её, она слишком к ней привыкла. В ней не было жизни, не было движения, только застывшее совершенство. Но дело было вовсе не в внешности.

Её всегда смущала его робость. Излишняя застенчивость, неуверенность в себе. Он вёл себя скорее как бедный провинциальный студент, чем как наследник великого рода. Заикался, отводил глаза, в её присутствии даже задыхался. А ведь Натали всегда влекли другие мужчины – дерзкие, уверенные, умеющие пробить стену и взять своё. Такие, как Оскар.

Оскар ворвался в её жизнь бурей: бесконечно настойчивый, слишком громкий, слишком близкий, но именно это сразило её. Он не спрашивал, не стеснялся, просто был рядом. Всегда. Говорил много, быстро, смешно. А Владимир… Владимир боялся даже коснуться её. За все месяцы до свадьбы они едва обменялись десятком фраз. Как можно понять человека, тем более, полюбить, если ты не знаешь, как он смеётся, что ему снится, чего он боится?

С Оскаром всё было иначе. Он заставлял её смеяться, кружил в танце так, будто мир исчезал. Он смело притягивал её к себе, не боясь ни взглядов, ни приличий. А Владимир… даже во время вальса держал её так, словно извинялся. Танец как приговор, вместо прикосновения – холодный жест.

Как можно мечтать о страсти рядом с человеком, который боится дотронуться до твоей руки?

Снежный король, так она назвала его про себя. Без лица, без огня, без тепла. Зачем ей всё это? Эта аристократическая, безупречная красота, если душа просит другого – настоящего, дерзкого, живого?

Но теперь было поздно. Всё перечеркнуто церемонией. Пламени больше не будет. Только ледяной блеск венца.

Как в замедленной съёмке Натали наблюдала, как он, её муж, поворачивается к ней. Его лицо приближается, и этот момент неизбежен. Поцелуй, которого ждут от них все, как финального аккорда спектакля. Но внутри неё всё сжимается.

На мгновение ей показалось, что в его глазах – не нежность, не волнение, даже не усталость, а что-то совсем иное. Неприязнь. Нет, отвращение. Будто бы сам Владимир тяготится всем происходящим, будто и для него этот брак – тяжесть, а не выбор. Этот поцелуй – как наказание.

Натали почувствовала, как земля уходит из-под ног. Она-то знала, что он её не любит. Но верила, что хотя бы на физическом уровне вызывает у него интерес. В конце концов, она красива. Объективно, безупречно, так ей всегда говорили. Даже в нём она не находила идеала, считая себя внешне выше. И думала, что хотя бы за это он будет любоваться ею, как произведением искусства. Как красивой вещью, которой можно гордиться.

Так почему же сейчас, в этот первый миг супружества, он смотрит на неё так, словно едва сдерживает отвращение?

Натали отогнала мысль. Заставила себя не думать. Не чувствовать. Всё уже решено. Всё уже случилось. И если чувства не взаимны – не беда. Она не собиралась любить. Всё, что требовалось, это выдержка и умение играть роль. Как и на каждом светском вечере: красивая пара, безупречные улыбки, идеальный фасад.

А чувства? Чувства больше никого не интересуют.

Владимир, ожидая своего первого поцелуя с девушкой, которую когда-то считал воплощением мечты, не чувствовал ничего из того, что ожидал. Ни трепета, ни замирания сердца, ни той сладкой дрожи, которую рисовало воображение в самых светлых его грёзах.

Всё исчезло. Стерлось. Его чувства были выжжены до тла тем знанием, которое поселилось внутри. Он больше не мог смотреть на неё так, как прежде. Всё, что связывало их, доверие, восторг, ожидание будущего, казалось изломанным, как хрупкий фарфор, который не склеить.

Слишком многое он вложил в её образ. Слишком высоко поднимал на пьедестал. А теперь – только пустота. И отстранённая, почти холодная мысль: стоило ли хранить верность столько лет в ожидании счастья? Ни единого поцелуя, ни одной женщины, только мечты о ней. А она, как стало известно, почти год принадлежала другому. Жила с ним как с мужем. Любила? Он не знал. И не хотел знать.

Но даже сейчас, он не мог представить себя рядом с кем-то другим. По законам его воспитания, по кодексу чести, он мог быть близок лишь с одной – своей женой. С той, с кем объединит не только жизнь, но и душу. Однако теперь и в этом он сомневался. Их союз больше не казался чистым.

Она впустила в свою жизнь чужого мужчину. И потому их теперь трое, а не двое. По всем традициям это – предательство. И всё же Владимир остался. Не разорвал помолвку. Не обвинил. Возможно, из слабости. Возможно, из страха перед скандалом. Или из остатков былой любви, которая всё ещё цеплялась за него, как слабый отблеск света на дне опустевшей души.

Что будет дальше? Можно ли построить счастливую жизнь на такой зыбкой основе? И если у них появятся дети… будут ли они похожи на него или на кого-то другого? Эта мысль обожгла особенно больно. В нём всколыхнулся страх, как сохранить чистоту династии? Как быть уверенным в будущем?

Он решил: если не может поверить в жену, должен будет хотя бы воспитать детей в духе чести. В том, чему верит сам. Это немного его успокоило.

И когда обычай потребовал поцелуя, он наклонился, сдержанно, формально, холодно, словно подписывал документ, а не касался губ женщины, которую когда-то любил до боли.

Поцелуй не принёс удовольствия ни одному из них. Владимир лишь слегка коснулся её губ, настолько велико было отвращение к развратной женщине. Он даже не испытал ни малейшего желания, о каком мечтал раньше. Натали тоже не наслаждалась, ведь для неё этого было мало, хотелось большего, как с Оскаром. Даже представить себе любимого, закрыв глаза, у неё не получилось, поскольку всё произошло настолько быстро и холодно-равнодушно, что и представлять нечего. Оскар никогда бы так не поцеловал её.

«Безынициативен, слаб. Господи, какой же он жалкий…» – сдержанно подумала она.

Зато все присутствующие были просто в восторге от её скромности. Именно этого и ждали: скромного взгляда в пол, лёгкой дрожи в пальцах, склонённой головы. Страстный поцелуй стал бы почти скандалом.

Натали же ощущала, как напряжение стягивает плечи и подгибает колени. Губы сохраняли нужную полуулыбку, взгляд чуть влажный, как положено. А внутри… всё клокотало.

Толпа умилённых лиц, глаза, полные снисходительности, улыбки, вызывали в ней почти физическое отвращение. Как же она устала от этой выверенной приторности.

Здесь не принято чувствовать. Только чуть щурить глаза – знак удовольствия. Едва заметно морщить лоб – знак тревоги. Слишком выразительное движение губ – и уже осудят. Никаких громких слов, никаких страстей.

Кроме слёз невесты. Это дозволялось. Они ведь красивы – тихие, чистые, благородные. Натали позволила одной слезе скатиться по щеке. Точно как учили.

«Знали бы вы, что я на самом деле думаю,» – холодно скользнула мысль.

Но лицо осталось безупречным. Воспитание, как шелковая вуаль, не давало прорыва. Даже сейчас.

Музыканты заиграли свадебный марш. По традиции Владимир должен был нести невесту в машину на руках. Все присутствующие радостно аплодировали, поздравляли молодых и желали скорейшего рождения наследника.

«Ну конечно… – Натали чуть прищурилась, сохраняя идеальное выражение лица. – Как Владимир может управлять страной? Вялый, ленивый, бесхарактерный. Даже в этом мне не повезло. Ни титула, ни власти – лишь роль будущей матери наследника. Надеюсь, хотя бы ребёнок унаследует ум и волю своего деда, а не эту безвольную пустоту. Нет… я не позволю появиться на свет ещё одному избалованному сынку. Он с детства будет знать: мир не дарит привилегий, их отнимают. Я сама научу его держать удар, идти вперёд, добиваться. Ласки он не получит. Только понимание одного: править будет сильнейший. А слабый сойдёт со сцены. Так и должно быть. Не зря же я терплю всё это. Ради будущего. Ради того, чтобы правителем стал мой сын.»

Владимир подошёл сзади, подхватил невесту одной рукой под колени, другой под спину и, резко подняв, понёс по красной дорожке под восторженные крики гостей. Натали ощутила, как его пальцы болезненно впились в тело, словно он поднял не невесту, а мешок с зерном.

«Неужели нельзя аккуратнее?» – подумала она холодно, не поворачивая к нему головы.

Они оба знали, что будет потом, когда гости уйдут, и втайне опасались этого момента. Владимир – того, что не сможет совладать с собой и допустит неловкость, сорвётся, покажет раздражение в той форме, где особенно важна деликатность. Натали – того, что не выдержит даже его прикосновения. Её пугало само предчувствие близости, не как символа новой жизни, а как испытания, от которого не уйти.

Сидя за праздничным столом в собственную честь, они оба будто играли роли. Преувеличенно оживлённые, старательно поддерживали разговор с родными, смеясь над самой безобидной шуткой, каждый раз поднимая бокал, словно надеялись, что шампанское сделает ночь проще.

Пиршество тянулось далеко за полночь. Но даже самый долгий вечер имеет конец. Когда последний тост был произнесён, а последние гости распрощались с торжественной улыбкой и чуть лукавым взглядом, оставаясь в полной уверенности, что теперь начинается самое волшебное… Молодые остались вдвоём. Родители, соблюдая все правила такта, провели их до дверей спальни и сдержанно удалились.

Едва за ними закрылась дверь, как молодые ощутили себя запертыми в ловушке – тюрьме, именуемой жизнью, которая осудила их на пожизненный срок в камере друг с другом. Они решились одновременно поднять взгляд друг на друга и нерешительно приблизиться на расстоянии нескольких миллиметров.

Оба знали, что должно быть дальше и что будет. И оба противились этому. Но каждый не знал, почему именно этого не хочет другой. Каждый проживал свою боль. Каждый думал о своём. Даже нежелание быть вместе у них было разным. И даже этим они не могли и не хотели делиться и только жестокость навязанного долга оставила их снова приблизиться и потянуться губами друг к другу. Губы напрягались и неосознанно смыкались, не допуская слишком глубокого касания.

Руки Владимира были жёсткими и напряжёнными, когда скользили по спине Натали, что стала деревянной, замирая под этими касаниями. Её пальцы не принадлежали ей, когда расстёгивали пиджак и рубашку Владимира. Не ощущали теплоту гладкой кожи его обнажённой груди. Когда её платье спустилось к ногам, не сдерживаемое больше застёжкой молнии, Натали не испытала естественного стыда, как если бы впервые представала обнажённой перед мужчиной.