Белый Клык

Глава I. КУСОК МЯСА

Тёмный, высокий еловый лес мрачно хмурился по обе стороны замерзшей в давешние морозы великой реки. Вчерашний вихрь сорвал с деревьев старый слежавшийся наст, и они, сливаясь в угасающем свете дня в тёмное, мутное крошево, склонились вершинами друг к другу, и порой казались чёрными, обугленными и потому особенно зловещими мертвецами. Вечная тишина смерти простиралась вкруг и царила во всей Вселенной. Сама же земля была пустынна, безвидна, гола, и так одинока и холодна, как будто самый дух её был духом мировой скорби, скованной вечным морозом. Над всём этим, однако, непрерывно звучал какой-то скрытый тайный хохот, и это был хохот более ужасающий, чем самая безутешная печаль земли, хохот жуткий, как улыбка египетского Сфинкса, хохот холодный, как сама мёрзлая стужа. Над всем царила мрачная нечеловеческая предначертанность. Властная и непередаваемая мудрость вечности, смеющаяся над жалкой тщетностью жизни и её мизерными усилиями – являла здесь свой лик. Это была дикая, мёртвая, заснувшая, навек заледеневшая северная твердь. Но и тут, как оказалось, теплилась жизнь, жизнь за гранью возможного, жизнь в стане непокорённых. Издали вниз по замерзшему водному устью убого тащилась сирая собачья упряжка. Собаки устали и то и дело прядали головами. От долгого натруженного движения их вздыбленный мех весь заиндевел. Их горячее дыхание сразу стыло в ледяном воздухе, и когда воздух с трудом извергался из их пастей, это были густые клубы пара, и влага тут же оседала на шкуры, замерзала и мгновенно превращалась в кристалы искристого инея. На собаках была кожаная упряжь, привязанная ремнями к саням, которые тащились сзади. Сани были без полозьев. Повозок был сварганен из толстенной бересты, и весь налегал на снег. Передок саней сильно завёрнулся вверх, подобно древнему свитку, саням всё время приходилось сминать волны мягкого, пушистого снега, напрерывно накатывавшего спереди. Поверху саней был приторочен узкий, длинный ящик. Там же можно было обнаружить и другие вещи – пончо, топор, кофейник и сковороду, но, конечно, первое, на что поневоле падал досужий взор, был этот длиннющий, занимающий львиную долю свободного пространства, узкий серый ящик. Троица степенно продвигалась вперёд. Процессию возглавлял человек, в безмолвии устало прокладывавший путь своими широкими охотничьими лыжами. Он шёл чуть впереди собак. Второй отстал и, понурившись, плёлся позади саней. А вот на санях лежал третий, тот, кого навеки присмотрела и взяла к себе любвеобильная северная Глухомань, навсегда поставив крест на его тщетных земных потугах. Ещё и не таких ломал Север, ещё не таких учил уму-разуму, лишая жизни, веры и движения, освобождая от необходимости каждый миг бороться с непобедимой, жестокой Природой. Северная Глухомань ненавидит движение, боится его, и потому каждый раз пытается убить и остановить его. Движение – это всегда Жизнь, а Глухомань презирает и ненавидит всякую вёрткую, презренную Жизнь. Лютой зимой Глухомань не устаёт колдовать над руслами рек, колядовать в черноте ночи, она вязко скользит над стремнинами, дышит на тёмные заводи, в которых стеной отражается перевёрнутый чёрный лес, леденит весело звенящую воду родников, обращая её в непроходимые жёлтые глыбы и наросты синего льда, и всё это только затем, чтобы отрешить воду от движения, не дать ей пробиться к морю, она никогда не успокаивается, окутывая своими потоками стволы деревьёв, исходя в корчах высосать из них все соки и изморозить их сохнущие тела, а сердца превратить в чесный камень, и нет ничего более отвратительного для Северной Глухомани, чем живой Человек, невесть как преодолевший её бескрайнее пограничье и угодивший в её глубинные владения, а теперь невесть зачем скитающийся по бескрайней снежной пустыне. Именно его Глухомань пуще всего высматривает на необъятных просторах мерцающей, фосфорной тундры, именно ему она радуется больше всего, чтобы при встрече тут же накинуться на него своими игольчатыми хлёсткими ветрами и царапнуть игольчатыми когтями стылого мороза, сломать и покорить, а потом навеки укрыть покорённого и сломленного человека в холодной роскоши белой алмазной шубы. Никто другой никогда не сталкивается с такой силой, свирепостью и мстительностью Северной Природы, как человек, ибо нет существа более гордого, мстительного и мятежного в мире, чем Человек, и первое, на что человек всегда, вот уже тысячи лет поднимает руку, против чего он всегда восстаёт и с чьей волей отказывается считаться – это Природа. Это Человек раз за разом бросает вызов непрелонной воле Северной Глухомани, чей вердикт неизменен: «Всякое движение должно быть пресечено! Живые должны умереть! Запомни это!» Но как она не старалась, как не вилась вьюга вокруг них, как ни вскипала ледяным мстительным гневом, позади низких саней по-прежнему шаг за шагом шли два гордых, неустрашимых и непокорных человека, не желавших расставаться с жизнью. Причин для паники не было. На них была тёплая меховая одежда и мягкая дублёная кожа защищала их тела. Они шли уже так долго, что все брови, ресницы и щёки сплошь скрылись под ледяной коркой от остывшего на морозе дыхания. Теперь их лиц почти не было видно, и на месте них сквозила белая снежная маска. У этих двоих был вид каких-то магических шарлатанов, северных колдунов или магов, которые, укрывшись масками и шкурами, совершают погребальны ритуал безвременно почившего призрака. Но они не были колдунами или магами, это были обычные люди, чем-то провлечённые в землю скорби, надменно хихикающего эха и убийственного безмолвия, одинокие героические наглецы, решившиеся воплотить свой дерзкий замысел и положившиеся на свои жалкие силёнки, дерзнувшие схватится в честной схватке с дремлющей силой мира, такого далёкого и такого безжизненного, как и мёртвые просторы вселенского космоса. Им было не до пустопорожних раговоров. В неблизком пути надо было беречь дыхание. Физически ощущаемое безмолвие окружало их со всех сторон. Они испытывали дикое давление на свою психику, как водолаз на большой глубине испытывает сильное давление воды. Но ещё больше их угнетала неукоснительность действия законов зимнего леса. Этот ужас несмотря на всё добирался до самых глубин их угнетённого долгой усталостью сознания, добходило до самых тайников памяти, выдавливая из него, как сок из виноградных ягод, всё наносное, пустое, любые проявления самомнения и спеси, эти сущности, веками следующие по стопам человека, нависая над ними и напоминая каждую секунду, что они жалкие двуногие ничтожества, смертные и затравленные животные, пыль, мелкая мошкара, летящая, бредущая всегда наугад, живущая игрой случая и не ведающая о незыблемых законах кухни Матушки Природы. Минул час, миновал другой. Серый, приглушённый свет короткого северного дня начинал меркнуть. В зловещей мертвецкой тишине откуда-то из страшной дали слышался вибрирующий, слабый пока волчий вой. В доли секунды он взвивался от низких тихих нот до свой самой высокой ноты, и задержавшись на ней, вибрируя и не теряя силы, постепенно сошёл на нет. Странны были эти звуки. Так должно быть, воет в аду страдающая, бесприютная душа. И только животная дикая ярость, ощущавшаяся в нём, говорила о том, что это воет страшно голодный волк.

Услышав вой, шедший впереди остановился и бросил вопросительный взгляд в лицо второго, бредшего позади саней и тогда они кивнули друг другу. И снова наспупающий сумрак незримым остриём пронзил звериный вой. Два ходока остановились и прислушались, пытаясь определить направление источника звука. Звук летел из только пройденных ими ледяных просторов.

Снова прозвучал вой, но теперь это был ответ, и нёсся он из зарослей откуда-то левее.

– Билл! Это за нами погоня! – сказал шедший впереди. Хрипло, нереально и принуждённо звучал этот голос, как будто человек был давно болен и даже слова давались ему с трудом.

– Мясо стало редкостью! С гулькин нос еды! – ответил его комрад, – Я давным-давно не видел ни одного заячьего следа.

После этого, ничего не говоря, они долго вслушивались в тягучий вой, который, казалось, стлался по их следам.

Как только упала полная темнота, они направили собак к черневшим на берегу елям и стали устраивать привал. Домовина, поставленная теперь у костра, служила им одновременно и сиденьем и столом. Волкодавы-волкопсы, скопившись на другой стороне костра, повизгивали и порой устраивали мелкие, яростные свары, но иметь дело с окружающей кромешной темнотой, и отбегать в лес, желания не изъявляли.

– Что-то не нравиться мне, как они жмутся к огню! – прокомментировал Билл.

Генри, гревший руки и священнодействовавший перед куостром в попытке обустроить на костре кофейник, набитый льдом, только кивнул в ответ. Необходимость поделиться мыслями у него появилась только после того, как он уселся на гроб и стал есть.

– Знают, почём фунт лиха! Своя шкура, как-никак, ближе к телу! Знают, где безопаснее, где кормёжка, а где они сами – желанный обед! Этих тварей вокруг пальца не проведёшь!

Билл только покачал головой в ответ.

– Ох, знать бы наверняка! Я ничего не знаю!

Его комрад теперь смотрел на него с пристальным любопытством.

– Первый раз вижу, чтобы тебе пришло в голову усомниться в их уме!

– Генри, – сказал тот другой, медленно пережёвывая вареные бобы, ты случайно не заметил, как сильтно сегодня грызлись собаки во время кормёжки?

– Да, рвались они что-то слишком рьяно! – согласился Генри.

– Генри, скажи, сколько у тебя собак осталось?

– Шесть!

– Ладно, Генри… – на мгновение Билл остановился, как будто в попытке придать своим словам больше весомости, – Я тоже думаю, Генри, что у нас шесть собак. Я сосчитал шесть рыб, отложил их и дал каждой по её доле. И одной рыбы не хватило!

– Счёт не твоя фишка, братец!

– У нас шесть собак, ведь так? – продолжил твердить второй, – Я отложил шесть больших рыб! Я по одной дал рыб собакам, шести собакам я дапл шесть рыб… И одноухий остался без ужина!

Рот Генри остался полуобкрытым. Он прекратил пережёвывать пищу и посмотрел в сторону собак через пламя костра.

– Сейчас там шесть собак! – сказал Генри.

– Генри, я не утверждаю, что там были все собаки, но они съели семь рыб! Шесть собак съели семь рыб!

– Я вижу! Там сейчас шесть собак!

– Там была ещё седьмая! Я видел своими глазами! – с ласковой упёртостью твердил Билл, – Семь! Их там было семь!

Генри с сострадательной брезгливостью посмотрел на товарища и сказал:

– Хорошо бы, чтобы всё это поскорее закончилось! А то не ровен час…

– Что ты имел в виду, Билл?

– А то, что как только мы обзавелись этим грузом, и стали его везти, ты стал чуть с катушек валиться! Я вижу, что от бессонницы тебе мерещится кругом чёрти знает что!

– Я подумывал над этим, – Билл был серьёзен, как никогда, – Но, послушай внимательно! Как только она скрылась в темноте, я встал и увидел следы, а потом пересчитал собак, слушай, их было ровно шесть! Следы вон там! Посмотри, если хочешь сам! Ну, ладно, пошли, покажу!

Генри, похоже, решил больше не участвовать в бессмысленном разговоре, и в кромешном молчании пережёвывал пищу. Проглотив последние бобы, он жадно выпил кружку кофе, удовлетворённо вытер рот тыльной стороной ладони и сказал:

– Так, значит, ты думаешь, что…

Долгий, томительный вой прервал его. Он остановился и стал слушать доносившиеся из темноты звуки, и удовлетворив своё любопытство, поспешив завершить начатую фразу, показывая пальцем на беспросветную темень:

– …это пришелец оттуда?

Билл подтвердил.

– С какой стороны ни смотри, ничего другого тут не удумаешь! Ты же сам слышал, какую свару тут устроили собаки!

Вой повторялся раз за разом, через всё более короткие промежутки, кто-то издали отвечал воем на вой, и скоро тишину заменил сущий бедлам. Теперь со всех сторон слышалось тоскливое звучание, и перепуганные собаки всё ближе жались к костру, пока чуть не стали обжигать шкуры. Билл подкинул веток в костёр и стал прикуривать трубку.

– Я думаю, ты совсем развинтился, старик! – сказал Генри

– Генри… Генри… – сосредоточенно попыхивая трубкой, сказал Билл, – Генри! Я вот что думаю, Генри, вот он куда счастливее нас двоих! – Билл постучал пальцем по гробу, на котором они сейчас восседали, – Ты и я, когда умрём, это будет великой удачей, если над нами будет хоть кучка камней и нас не будут глодать бродячие собаки!

Но у нас нет ни родни, ни денег, – сказал Генри, подумав – кому придёт в голову везти нас из такорй глухомани, чтобы похоронить по-человечески! Нам такие роскошества не по карману!

– Что-то до меня не доходит, Генри, не пойму я, и зачем парню, который в своей собственной стране был не то лордом, не то чем-то подобным, и ему даже думать не приходилось ни о вкусной еде, ни об одежде, и зачем такого человеку понесло в такую глухомань, рыскать по свету в этой богом забытой дыре?

– Да, сидел бы дома, был бы до сих пор живёхонек! – закивал Генри.

Билл было вознамерился открыть рот, чтобы что-то сказать, да мигом захлопнул его. Вместо того он погрузил руку в стену абсолютного, чёрного мрака, в котором царили размытые, неясные очертания, и устремил её в направлении пары горящих, как два ярких угля, глаза. Генри фиксировал вторую горящую пару, потом третью. Вокруг них замыкался круг неистовых, жаждущих, голодных глаз. Порой глаза на какое-то мгновение как будто закрывались, исчезали из поля зрения, и тут же снова начинали сверкать прежним блеском.

Собаки, уже давно не знавшие отдыха, всё больше впадали в беспокойство, пока наконец, будто по команде, не сбились в жалкую кучу в самого костра. Они как могли жались к ногам людей и ползали у самого костра. В этом сумбурек одна из собак оступилась и свалилась в костёр. Раздался громкий визг боли и страха, и вокруг сильно запахло палёной шерстью. Видно, от этого визга, кольцо пылающих глаз на мгновение разорвалось и даже отхлынуло, но как только всё успокоилось, кольцо глаз тут же вернулось на своё место.

– Генри! Беда страшная! Патронов маловато!

Билл докурил трубку и принялся помогать своему компаньону устраивать постель и обеяло поверх елового лапника, который он загодя, ещё перед ужином наломал и накидал на снег. Генри чертыхнулся и начал снимать с ног мокасины.

– Ты сказал… сколько у тебя зарядов ещё в запасе? – спросил он.

– Три! – прозвучало в ответ, – А надо не меньше трёх сотен! Я бы им показал, где черти зимуют!

Он яростно погрозил кулаком в сторону мерцающих глаз, и принялся водружать свои мокрые страшные мокасины перед огнём.

– И когда уже эти проклятые морозы кончатся? – продолжил он, – Пятьдесят градусов, да пятьдесят вот уже вторую неделю. Не надо было мне втравливаться в эту авантюру! Мне, Генри, всё это очень, скажу тебе честно, не нравится! Не по себе что-то мне здесь! Скорее бы всем нам вернуться – и тогда дело с концом! Эх, сидели бы теперь у камина в Форте Мак-Гарри, играли бы себе в Криббедж! Знаешь, только здесь я понимаю, сколько бы я дал сейчас за то, чтобы сидеть у камелька. Всё бы отдал за это!

Генри что-то забубнил себе под нос и стал укладываться на своё лежбище. Он уже подрёмывал, когда голос напарника поднял его:

– Скажи-ка, Генри… Меня вот что беспокоит… почему собаки не рычали и не кинулись на того, с седьмой рыбой?

– Ты сведёшь меня с ума, Билл! – последовал сонный ответ, – Что-то ты слишком нервный стал! Раньше за тобой такого не замечалось! Хватит пустой болтовни! Лучше постарайся выспаться! Выспишься – утром ни о чём таком даже не вспомнишь! У тебя наверно опять изжога, вот ты и куролесишь тут!

Мужчины спали, тяжко вздыхая, бок-о-бок, укрытые одним одеялом. Огонь в костре умирал, и мерцающие глаза сжимались вокруг лагеря всё более тесным кругом. Собаки повизгивали, оглашая округу угрожающим рыком, это означало, что одна из пар глаз подобралась к ним слишком близко. Наконец их лай стал таким громким, что Билл перевернулся на другой бок и проснулся.

Он осторожно стал вылезать из лежбища, чтобы случайно не разбудить друга, и подбросил сноп хвороста в костёр. Пламя весело заплясало, и сжавшийся, как пружина круг жадных глаз отхлынул назад. Протирая невыспавшиеся глаза, он бросил взгляд на собак, потом почему то посмотрел ещё раз, более пристально и снова залез под одеяло.

– Генри! – зашептал он, – Ох, Генри!

Генри издал клокочущий стон из горла, и едва отходя от сна, прохрипел:

– Ну, что там стряслось?

– Ничего! – ответил второй, – Да только их теперь снова семь! Я сам проверил!

– Эта информация была встречена взрывом сонного бурчания, через несколько секунд плавно перешедшего в густой храп. Услыша сигнал товарища, Билл тоже впал в сон. Утром он встал, и первым делом разбудил друга. Хотя было уже около шести часов, до рассвета оставалось ещё часа три. В кромешной темноте Генри стал готовить завтрак, а проснувшийся чуть позднее Билл стал сворачивать постель и бросать вещи в сани.

– Слушай, Генри, – неожиданно сказал он, – Сколько, как ты говорил, у нас было собак?

– Шесть!

– А вот и неправда! – триумфально изрёк он.

– Снова семь? – спросил Генри.

– Нет, теперь пять! Одной нет!

– Дьявольщина! – свирепо прорычал Генри, бросая готовить еду и пересчитывая псов.

– Билл! Ты был прав! – сказал он, – Фатти исчез!

– Он испарился так быстро, что никто не заметил! Поди-свищи его теперь!

– Пустое дело! – согласился Генри, – Сожрали живьём! Видать, визжал он, когда эти твари его рвали!

– Он был очень глупым псом! – сказал Билл.

– Но, согласись, даже у самого глупого псины хватит ума на то, чтобы не быть самоубийцей!

Он придирчивым взглядом оглядел собачью свору, как бы оценивая потенциальные возможности каждой собаки.

– Я не думаю, что от остальных можно ждать таких фортелей!

– Этих палкой от костра не отгонишь! – согласился Билл, – Я всегда подозревал, что у Фатти не всё хорошо с головой!

Такой была короткая эпитафия, посвящённая почившей собаке, невинной жертве Северного трака, не более скромная и патетическая, чем когда-либо произносилась над могилами не только собак, но и людей.

Глава II. ВОЛЧИЦА

Окончив завтрак и уложив свои пожитки на сани, Билл и Генри оставили свой готеприимный костёр и канули в темноте. И в то же мгновение вокруг раздался дикий, протяжный, голодный вой, он нёсся отовсюду из окружающего людей мрака и холода. Разговоры прекратились. В девять часов рассвело.

К полудню небо на юге на линии, где выпуклость Земли встала между меридианом Солнца и Северной Страной, стало розоветь. Но надолго розовое сияние не удержалось, и его сменил ровный серый свет, который к трём часам затуманился, померк и скоро над ледяной молчаливой пустыней снова пал полог тёмной арктической ночи.

С наступлением темноты крики погони, звериный вой стал близиться к путникам со всех сторон – справа и слева, сзади и даже спереди, он становился всё ближе, и порой так близко, что собаки начинали шугаться и метались в тесных постромках в панических конвульсиях.

После того, когда Биллу и Генри с великим трудом удалось сладить с припадком звериной паники и успокоить собак, Билл сказал:

– Я надеюсь, они загонят какую-нибудь добычу! Иначе они нас в покое не оставят!

– Да, на нервы это сильно давит! Слушать такое удовольствие ниже среднего! – кивнул головой Генри.

До следующего привала тем для разговоров больше не нашлось.

Генри наклонился перед котелком с закипающими бобами, подкидывая туда куски льда, когда за его спиной полышался шум какого-то удара, истошный крик Билла и громкий лай собак. Он оглянулся и успел увидеть только смазанную тень какого-то зверя, мелькнувшего на снегу и мгновенно скрывшегося во мраке. Затем он увидел Билла, стоявшего в центре собачьей своры с наполовину триумфальным, наполовину угнетённым видом, и держащего в одной руке кол, а в другой хвост вяленой рыбы.

– Половины рыбины нет! – прокомментировал он, – Зато я всыпал ему по полной! Слышал, как он взвизгнул?

– Кто это был? – спросил Генри.

– Я не рассмотрел! Но у него были четыре ноги и хвост, а также пасть и шкура, какие есть у любой собаки!

– Может быть, ручной волк, чем чёрт не шутит?

– Что это, волк, не волк, кто знает, но тварь, являющаяся прямо к кормушке за рыбой и готовая схватить её – точно ручная.

Той ночью, когда они окончили ужин и сидели на облучке саней, попыхивая своими трубками, круг мерцающих глаз сужался всё теснее.

– Я надеюсь, что им попадётся по пути стадо лосей. Тогда они забьют лося и оставят нас в покое! – выссказал пожелание Билл.

Генри забормотал что-то не вполне вежливое, и на четверть часа установилась гробовая тишина. Генри недвижно вперился в огонь, а Билл смотрел в другую сторону – на горящие угли ненавистных глаз, которые теперь поблёскивали с двух шагах от костра.

– Здорово было бы подвалить сейчас к Мак-Гарри! – снова оживился Билл.

– Хватит ныть! Здорово не здорово, не об этом речь! – взорвался Генри, – Я вижу, изжога тебя не оставляет, ты и скулишь! Возьми, выпей соды – тебе сразу полегчает, мне сразу с тобой станет легче! А то я думал, в ту ли я компанию попал!

Утром Генри был пробуждён бешеной руганью Билла. Генри продрал глаза и увидел Билла стоящим у самого костра среди собачьей своры и яростно размахивающим горящим кустом в руке.

– Аллё! – крикнул Генри, – Что там опять у тебя?

– Фрог пропал! – таков был ответ.

– Нет! Не может быть!

– Да! Я тебе говорю – пропал!

Генри сбросил одеяло с ног, спрыгнул с лежбища и бросился к собакам. Он стал нервно считать их, и сосчитав, присоединил свой одинокий голос к дуэту, состоящему из самых забористых проклятий, какие могут быть посланы к самому его величеству Северному Сиянию, промозглой северной тундре и проклятой глуши, виновным в том, что двое бедолаг лишились ещё одной собаки.

– Из всей свары Фрог был самым лучшим, самым сильным псом! – завершил мессидж Билл.

– А какой смышлёный и добрый был! Бывало…

Билл был так расстроен, что уже не слушал, что там бывало у Генри…

Такой была вторая погребальная эпиталама этого дня.

Стоит ли удивляться в каком мрачном настроении проходил их завтрак. Бобы не лезли в горло друзей, когда заливаясь слезами в душе, они запрягали уцелевшую четвёрку в сани. Этот день был точной копией всех остальных дней, проведённых в пути. Целый день они угрюмо брели по снежной равнине. Они двигались по ледяному миру без единого звука и только злобный вой невидимых, но неотвязных преследователей эхом сопровождал их. Волки гнались за ними по пятам, лишь изредка попадая на глаза путников. Новая ночь не сулила ничего хорошего. С приближением темноты вой становился всё внятнее, погоня сжималась всё более тесным кругом. Скоро началась какие-то истинное бесиво, от которого собаки почти сходили с ума, налезая друг на друга в пароксизме испуга, рвали постромки и почти вжимали людей в костёр. Всё это действовало на людей очень гнетуще.