Боевыми тропами. Сборник

Их было двое в окопе – две скрюченные фигуры в побуревших от пота и грязи гимнастерках. У обоих запекшиеся губы, заросшие щетиной лица, злые настороженные глаза. С первого взгляда только и разницы между ними, что один сидел неподвижно, уткнув подбородок в поднятые колени, а другой ворочался, не находя себе места. Возле их ног валялись два автомата, фляжка без крышки и закопченный котелок, раздавленный с боков. На бруствере лежала немецкая саперная лопатка с короткой рукояткой (вот-вот упадет вертлявому на голову). Согнутые спины немилосердно жгло солнце. Плавая в расплавленном зноем небе, оно остановилось как раз над ними, и потому в окопе не было и кусочка тени. Да и мало помогла бы им эта тень, так как раскаленный песок, в котором вырыт был окоп, пылал жаром печи. Песок был везде – по всему прибрежью. И в этом песке, кое-как укрепив осыпающиеся

стенки окопов прутьями и досками от патронных ящиков, сидели люди. Исходя потом, ворочались на дне окопов, как на раскаленных сковородках.

Здесь проходил фронт.

– Ну и жарища, черт бы ее побрал! У тебя нет воды?

Это сказал вертлявый. У него острые скулы, жесткие темные волосы, широкий, облупившийся на солнце нос. Он невысок, но широкоплеч. А в движеньях чувствовалось что-то кошачье, какая-то хищная гибкость. Ожидая ответа, он весь напружинился, словно приготовился к прыжку.

– Какого дьявола молчишь?! У тебя есть вода?

Другой повел на него глазом, разлепил губы:

– Я тебе уже говорил – нет.

У этого голос густой и низкий. Он рус, голубоглаз и кажется увальнем. Им обоим лет по двадцать, хотя, заросшие и измученные, они выглядели старше. Особенно скуластый. Глаза его провалились глубже, а надтреснутый голос срывался на крик.

– Подумаешь, говорил! А ты скажи еще раз.

Заметив лопату, вертлявый схватил ее и с силой швырнул в угол окопа.

– Который час?

– Десять. Без пяти.

– Он кричит уже четыре часа! В рот нам всем дышло, что не можем ему помочь. Радуйся, фриц! Ты неплохо придумал, подстрелив этого несчастного Грибача. Получилась чудесная ловушка. В нее уже начали попадаться мыши:

Иркутов, Петька Чудинов…

– Замолчи.

– Нет слушай! Красна девица! Он специально из Грибача приманку сделал. Мол, поползут выручать. Тут-то я их по одному и буду тюкать. И поползли, конечно… А надо не ползти! Надо вскочить и броситься к нему. Авось фашистская сволочь и не успеет. Меня все время подмывает.

– Знаю.

– Что знаешь?

– Что подмывает.

– Потому-то ты крутишься около меня?

– Это ты крутишься. Я сижу.

– Ты бы не успел.

– Успел бы.

– Успевай, туды тебя! Была не бы…

– Стой, дурак!.. На!..

– Григорий! Ведь морду разбил. Хватит.

– Дурак.

– Ну, остановил. А драться-то зачем?

– Тебе же на пользу.

– А если и я тебя ударю?

– Бей. Если хочешь.

– Н-на.

– М-м. Крепко.

– Я все крепко делаю.

– Сомневаюсь. Быстро – да.

Они замолчали. У скуластого красная кожица на носу лопнула, и оттуда сочилась кровь. Он осторожно промокал ее грубой тканью подола гимнастерки.

– До чего болезненны эти солнечные ожоги. И черт тебя дернул задеть меня по носу. Нянька нашлась.

– Прости. Если что.

– «Прости». На черта мне сдалось твое «прости»… Эй, а он, кажется, замолчал, а?

Они прислушались, приподняв головы.

– Нет, стонет, – проговорил русый.

– Теперь и я слышу, что стонет. А вот кричит опять. Ты не слышишь, что он кричит?

– «Братцы», кажется. И пить просит.

– А мне кажется, он кричит: «Будьте вы все прокляты!» А, Григорий?

Тот промолчал.

– Эх, из орудий бы сейчас, чтоб они все там головы поднять не могли! Запросто можно было бы вытащить Грибача. Только где там…

Скуластый пренебрежительно махнул рукой. Русый повернул к нему голову.

– Что «где там»?

– А никто и не знает о Грибаче.

– Да ты что плетешь? Просто раскрывать огневые позиции нельзя. Вот и не стреляют.

– Брось! Неужели ты думаешь, что наш ротный доложил в батальон, а тот – в полк, а там – в дивизию, в армию, в штаб фронта, что вот, мол, лежит подстреленный солдат прямо посередине высохшей старицы. Лежит как на блюде. И подойти к нему никак нельзя, так как снайпер косит каждого, кто высунется. Нес, мол, он утром еду на передовую, да припоздал – шел уже засветло. Так и лежит с самого утра, бедолага. И термос с супом около него валяется. А? Неужели ты думаешь, что так и закрутилась эта цепочка? Да я уверен, наш ротный и не подумал сообщать выше. Ему бы там задали: «Не можешь сам справиться с таким пустяком? Какой же ты офицер? Да тебе не ротой командовать, а…» Он понимает.

– Хватит болтать, – Григорий поднялся. – Я знаю, что делать.

Вертлявый повернул к нему распухшее лицо:

– Что?

Но тот молча раздевался. Стянул гимнастерку, сапоги, вытряхнул все из карманов брюк. Вытащил из угла окопа лопату. Чуть приподнялся над бруствером, окидывая взглядом долину. Посмотрел на лопату, шевеля губами, и, видимо, что-то соображал. Потом лег на дне окопа на бок и заработал лопатой впереди головы, откидывая песок в стороны.

– Вот. Я дойду к нему, Лешка.

Скуластый во все глаза смотрел на него. Он как будто весь зажегся изнутри.

– А ведь это идея! Сменяя друг друга, мы проложим траншейку к нему минут за двадцать.

– Да часа два придется крепенько работать.

– Да ты что, Григорий? Да мы…

– Подожди, торопыга. И потом. Я пойду один.

– Но…

– Это требует сноровки. Я шахтер. Мне приходилось на боку копать. А ты – вот что. Проберись в роту. Здесь где-то наш снайпер. Пусть передадут ему, чтоб он особенно был начеку. За мной тот будет охотиться, так вот чтоб он… А вернешься – поглядывай, чтоб я не сбился. В случае чего крикнешь. Мне поднять голову нельзя будет. Ну, бывай!..

Первые метры Григорий прошел быстро. Он работал, как автомат, – несколько размеренных взмахов лопатой, и его большое потное тело просовывалось вперед, а босые ноги находили новую опору. И все на боку – то на одном, то на другом.

Потом его работу заметил снайпер. По-видимому, он понял, что означает это мелькание из песка. Пуля, зло взвизгнувшая у самого уха, заставила

Григория вздрогнуть и прекратить работу. Песком, отброшенным пулей, больно ожгло щеку.

«Осторожно, – сказал сам себе Григорий, – его немецкая обстоятельность поставлена на карту, учти!»

Он перевернулся на спину. Матушка моя! Какое высокое небо! И какое оно чистое и голубое! Огромный извечный мир и он, Григорий, – маленькая частичка этого мира. И до чего же маленькая! Прямо крошка! А тишина. Какая тишина! До звона в ушах. Да есть ли на свете еще что-нибудь, кроме него и этого неба? Грибач? Лешка? И неужели есть этот притаившийся снайпер? Как все отодвинулось, ушло куда-то в прошлое ли, в будущее ли – черт его знает куда. И неужели это действительно он, Григорий, лежит здесь один на один с этой огромной, раздувшейся от жертв войной? Такой же равнодушной к нему, как это сверкающее небо. Жгучее тоскливое желание поскорее выбраться отсюда овладело всем его существом. Встать во весь рост! Вздохнуть облегченно и полной грудью освежающий ветерок конца всему этому!.. Но постой. Когда-то он уже испытывал что-то похожее на это. В шахте. В низкой, сантиметров тридцати, лаве угольного пласта. Всем телом ощущал неодолимую тяжесть нависшей над ним громады, когда поворачивался и лежал вот так, лицом кверху. Тогда тоже все подавляло тоскливое сознание одиночества и невозможности встать и выбраться поскорее вон из этого мешка – к людям, к солнцу, к воздуху, к жизни.

– Григорий, что с тобой?..

Это Лешка. Надо копать.

Рубашка на одном плече порвалась, саднила стертая о песок кожа. Особенно сейчас, после передышки.

Наверное, пройдена уже добрая часть пути. Онемевшие руки потеряли гибкость и силу. Ничего. Зато Грибач будет спасен. Проклятый фриц останется с носом.

Грибач. Григорий и не знал его как следует. Молчаливый, средних лет украинец. Очень хозяйственный: нитки, иголки, пуговицы, нож, кружка, ложка – все это у него всегда было. И если хорошо попросить – давал. Песни любил слушать, особенно напевные украинские. Иногда подпевал – тихонько, чтобы не помешать спевшемуся хору. Видел Григорий и семейную фотографию

Грибачей. В центре – он сам, положив кистистые руки на раздвинутые колени. Круглыми глазами глядит в фотоаппарат. Рядом жинка и трое детей. У всех круглые глаза, все упорно, без мысли смотрят в объектив. Обычный семейный снимок деревенской редко фотографировавшейся семьи. Грибач! Простой колхозник. А, спасая его, уже погибли двое – Иркутов и Петя Чудинов. Молодые, полные сил парни, у которых не было даже своих семейных фотографий. Теперь вот он ползет – Григорий. У него тоже нет семьи. Но есть девушка…

Выстрела он не услышал, пули тоже. Пулю слышишь ту, которая летит мимо. Григорий почувствовал удар. Тупой толчок в бедро. Он даже не понял ничего сначала. И только когда нога одеревенела и стала мокрой, он осознал, что ранен. Он не испугался. Даже как будто почувствовал облегчение. Как будто нашел решение давно мучившей задачи. Потом пришла мысль: «Что же дальше?» От бедра расползалась боль. По всему телу. Он попробовал шевельнуть ногой. Боль тисками сжала сердце, из пересохшего горла вытолкала приглушенный стон. Но двигаться он может. Это он понял. Какое-то время может. Потом силы оставят его. Это он тоже чувствовал уже сейчас. Надо поскорее выбираться отсюда. А Грибач?..

Тью-у-ю-у-у! Фонтанчик песка, выбитый пулей, поднялся совсем рядом.

Снайпер его видит! Григорий рывком, замычав от боли, перевалился на спину.

Вот оно – небо. Такое же, как тогда. Бездонное, безукоризненно голубое и… равнодушное. Что ему до Григория? Даже вот этой бабочке, которая, играя в лучах тепла и света, как ни в чем ни бывало пропорхала над самым его лицом. Что ей до всей этой заварухи, называемой войной?

Снова, только теперь огромными буквами, заслонившими собой и небо, и Грибача, встало: «Что дальше?» И даже не так, а: «Что будет теперь?» И именно с ним что будет, с Григорием. Он закрыл глаза.

Что-то вновь ткнуло его в ноги. В обе! И навалило на них!

Страх, огромный, все застилающий собой страх темным туманом накрыл распростертого Григория. Он закричал – дико, пересохшим горлом, которое, казалось, вывернулось все при этом крике. Он дернулся, силясь вскочить. Но тут же свалился, смятый болью и чем-то тяжелым, прижавшим его к земле.

– Григорий! Гриша!

Знакомый голос. Туман безумия медленно рассеивался. Ах, это Лешка! Приполз. Ясно. Все-все понятно. Но, дьявол бы побрал, – такого с ним никогда в жизни еще не бывало. Стало легче, легче. Слезы благодарности к приползшему другу и откуда-то взявшейся жалости к себе наполнили глаза.

– Лешка, – выдавил он, – он здесь видит… Снайпер…

– А шут с ним. Куда тебя? Ты можешь ползти?

Голос у Лешки деловитый, полный энергии.

– Не знаю, Лешка… В бедро… кажется… Теперь я ничего… не знаю…

– Не ной.

– Я не ною, Лешка.

– Я перевяжу тебя… Так…

– Ой!

– Ясно. Переворачивайся сюда, в ямку.

– Спасибо, Лешка… Иди к Грибачу… Он… близко… здесь…

– А ты?

– Я попробую сам.

– Там тебя встретят. Ну, бывай.

– Будь осторожен… Лешка…

Его встретили почти у самого окопа. Кто встретил, он не помнит. И как дополз туда, тоже не помнит. Начавшаяся горячка вытолкала все из его памяти. Помнит только боль – нестерпимую физическую боль, от которой, не переставая, мелко дрожало его измученное большое тело.

Он все спрашивал, как Лешка и Грибач. Ему что-то отвечали, но, по-видимому, сознание отключалось раньше, чем до него доходил смысл ответов.

Вечером его отправили в санбат. В ту же ночь ампутировали ногу.

А потом – госпитали, поезда, снова госпитали и мучительное, доходящее до грани жизни медленное привыкание к положению калеки. Так он и не знал, что с Лешкой и Грибачем. Несколько раз писал письма товарищам по роте, но так и не получил ответа.

Однако мстительная судьба, спустя почти двадцать лет, нанесла ему еще один удар, связанный с тем роковым днем.

Он отдыхал в одном из санаториев Сочи. И там встретил сослуживца по роте. Тот ему и рассказал конец этой истории.

Лешка уже подкопался под самого Грибача, когда снайпер, видя, что приманка ускользает от него, выстрелом в голову положил конец мучениям несчастного Грибача. Это было настолько неожиданно, жестоко и несправедливо, что люди, с замиранием следившие за ходом вылазки Леши, словно сошли с ума. Некоторые даже повыскакивали на брустверы окопов, посылая проклятия на голову фашистского снайпера. А Лешка… Рассказчик в это время сделал паузу, как будто собирался с духом перед самым трудным. У Григория захватило дыхание от предчувствия беды.

– Ну! – нетерпеливо подтолкнул он рассказчика.

Они сидели на открытой веранде вечернего кафе. С моря тянул ветерок, свежий и ласковый, как прикосновение кудрей ребенка. Кругом плескалась шумная беззаботная жизнь отдыхающих. А они – два поседевших фронтовых товарища – словно отгородились от всего непроницаемым колпаком воспоминаний. Их спины вновь немилосердно жгло солнце, на их зубах вновь скрипел песок, их нервы вновь были натянуты до предела. События того страшного, запомнившегося на всю жизнь дня вновь захватили их в свои цепкие не отпускающие когти.