© Элон Лоу, 2022
ISBN 978-5-0059-2659-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1
Это было прекрасное утро. Капли ночного дождя медленно катились вниз по лепесткам только распустившихся цветов. Пчёлы уже кружили в танце, улетая неизвестно куда. Интересные создания эти пчёлы, они только и делают, что танцуют, танцуют где-то, но не перед тобой. Дождь оставил после себя не только капли, ставшие росою, но и лужи на старом асфальте. Только луж этим трещинам ещё не хватало. По такой луже и прокатил на своём велосипеде малыш Пит, добрый малый, если не выбрасывать те газеты, что он кидает аккурат под дверь. Солнце поднялось не очень высоко, но его лучи отражались от начищенной рамы этого, будем честны, не самого быстрого велосипеда. Одно из таких отражений забежало ненадолго в комнату Ланьера. Он только успел разглядеть синюю кепку, да красный флажок над задним колесом.
Ланьер недолго смотрел вслед этому почтальону, может, лучшему в мире, но узнать это не представляется возможным. Таких конкурсов, соревнований, не существует. Хотя, малыш Пит умудрился попасть газетой прямо в кружку одному толстяку. Тот вышел встретить утро в большом шёлковом белом халате, только из чистки, и чёрных тапочках. Половину огромного пуза этого уже не молодого толстячка прикрывали собой длинные, не то шорты, не то настолько огромное нижнее бельё, что на этом неправильном глобусе давно образовался волнистый разлом. Толстяк, будучи в прекрасном расположении духа замахал рукой почтальону, и малыш Пит, забросив газету высоко, угодил ею прямо в чашку дымящегося кофе. Никто не знает, специально ли он это сделал или нет, но повторять подобное он больше не решался. Ровно как и дом этого толстичка малыш Пит проезжал стремительно, аккуратно бросая газету, что она падала на свежескошенный газон.
Когда почтальон скрылся из виду, Ланьер вернулся к сочинению. Будучи уверенным в собственных силах, он поставил перед собой цель – написать сочинение за час. Профессионалы пишут по десять страниц за час, чем же он хуже? Ланьер сможет написать сочинение за час, а, вскоре, напишет целый роман за один день. Правда, он условился с самим собой, что проснётся в три часа, но это обещание он нарушил, провалявшись в постели до пяти, что уже означало его поражение и невозможность быть в числе профессионалов. Но, с кем не бывает!
И вот, Ланьер, склонив голову, сидел перед столом. Перед листом ещё пустой бумаги. Перед ещё не тронутой ручкой. Взгляд метался то на бумагу, то на ручку, и это должно помогать, но слова не приходили. Ему не писалось. Никак. То ли ручка бракованная, то ли бумага дешёвая, и ничего путного и достойного на такой бумаге написать нельзя, но что-то выбивало его. Или, вдохновенье, эта ветреная особа, исчезла так же внезапно, как и появляется, когда никто не ждёт. Ланьер винил всё и всех в собственной невозможности писать. Нет, заголовок был написан, начало было положено, начало трудное. Да и так это трудно. Ещё этот малыш Пит, чтоб его! Всё сегодня, казалось было настроено против Ланьера.
Тогда, не найдя лучшей затеи или увлечения, Ланьер принялся рассматривать всё, что было по ту сторону окна. Солнце уже поднялось, как тесто, но не так высоко, и сохраняло ещё свою мягкость. Свой багровый румянец свежести. К этой свежести и тянулись все цветы, что росли в саду одного художника. Художник этот живёт на другом конце улицы, и, через окно, Ланьер мог увидеть только крышу этого дома. Он никогда не бывал в доме этого художника, да и самого его не видел, но, не смотря на это, Ланьер уважал этого человека за их схожесть. Только Ланьер творил словом, когда художник творил красками. Можно сказать, что оба они пишут красками, только один – чёрными на белом листе, другой же использует все краски на белом холсте. Сад же этого человека его не интересовал.
Лучи солнца медленно скользили по крышам. Ланьер уже не ощущал той свежести и бодрящей прохлады. Вдохновение так и не явилось к нему, а потому он решил на скорую руку набросать несколько слов. Ланьер посчитал, что и профессионалы делают так же. Может, он и прав.
Листок, сложенный дважды скрылся среди учебников и тетрадей. Разрезал на четыре части, не разрушая целостность листа. Эту фразу он услышит позже, и не сразу будет использовать её, считая за ценность. Ланьеру не нравилось, что приходиться выжимать из себя слова. Глядя на огромные и толстые книги, всегда думается, кажется, что человек, написавший это страшно умён, и способен написать такое, когда Ланьер, в свою очередь с трудом выдавил из себя сочинение. В такие моменты собственных неудач он считал себя «писателем дешёвых романов». Человеком, чьи книги будут пылиться либо в низкосортных магазинах, либо в съёмной квартире. И что делать с этой бумагой? Использовать не по назначению? Или, наоборот, по прямому их назначению. Ланьер не хотел прослыть в этом мире очередным проходным автором, после которого останется, если останется, несколько строк на страницах никому не нужных журналов, и других, более проходных книг.
Запустив ход своих мыслей далеко вперёд, он не заметил, как запустил далеко вперёд время. На автобус невозможно опоздать, но, подводить Брайана ему не хотелось.
Уже в костюме Ланьер спустился на кухню, где застал родителей. Мать готовила что-то на плите, в своём любимом фартуке, который она купила, у соседской дочери одной женщины, столь ненавистной ей, что любое имя, начинавшееся на букву «Р» уже вызывало у неё отвращение.
Ланьер сел за стол, бросив взгляд на отца. На торчащие из-за газеты пальцы. В конечном счёте, он только и запомнит, что торчащие пальцы. Лицо забудется, голос развеется ветром.
– Держи, дорогой. – Мать всегда говорила ему дорогой. Если мама называет вас по имени, значит вы крупно облажались, и у вас есть только два пути: принять это, или попытаться сбежать. Попытаться.
Ланьер пережёвывал оладьи, когда из-за угла выезжал жёлтый автобус с чёрной полоской вдоль всего корпуса.
– Мне пора. – Сказал он с переполненным оладьями ртом.
– Не забудь то сочинение, что я написала для тебя.
Ланьер не стал спорить с ней и покорно взял листок бумаги, написанный не его аккуратным почерком. Он хотел было возразить ей, сказать, что его сочинение лучше, но, вспоминая то, как не в силах он был способен выдавать хоть слово, его гордость отошла на дальний план.
Глава 2
Жёлтый автобус с чёрной полосой радостно распахнул свои двери. Краска на нём, если приглядеться, не была уж такой жёлтой, а чёрная полоска скорее походила на бесконечную серую линию жизни этого автобуса. Ещё немного, и она исчезнет. Своего рода таймер, показывающий, сколько ещё осталось колесить по улицам города этой развалине. Залезть в этот аппарат прошлых веков было той ещё проблемой для того, кто только начинал свой путь с этим переправщиком. Главное – не наступать на первую ступень, да и на вторую тоже. Желательно, сразу перебрасывать ногу в салон. Эти ступени держались на честном слове одного из самых главных балаболов этого города.
За рулём этого аппарата сидел старик. Человек, доживающий свои последние года, работая водителем и уборщиком в школе. Ланьер помнит, те дни, когда Брайан вёл уроки географии. Этот человек всегда ходил в брюках и коричневом жилете с узором, на этом лоскуте, казалось, не было места от ромбов. Ланьер запомнил, что Брайан всегда ходил в фуражке, явно предназначенной для кого-то другого. На седой голове этого человека фуражка скрывала не только плешь вселенских масштабов, она, в какой-то степени добавляла ему брутальности. Из под фуражки выглядывали седые короткие волосы, смотрящие куда угодно. Не меньшей брутальности, насколько может быть брутален человек, доживающий последние года, прибавляла густая, стриженная, даже художественно оформленная борода.
– Привет, Ланьер. – Сказал он.
– Привет.
На этом их диалог обычно и заканчивался. Если Ланьер успевал попрощаться с ним, то прощание и становилось последней фразой.
Ланьер встретил взгляд этого человека. Его голубые глаза скрывали за собой унижение и силу. Когда старого Брайана заменила молоденькая учительница с милым личиком, которая быстро понравилась не только детям, но и директору, он стал сочинять разного рода шутки. Как приличные, так и не совсем, если можно назвать юмор человека, доживающего последние года, приличным. Кто хоть раз слышал такие шуточки, то знал всю «приличность» этих шуток. Жена просила Брайана выступить с этими шутками, но он всё не соглашался. После её смерти он, наконец, решился, и стал известным человеком в широких, насколько это позволяет город, кругах.
Сиденья автобуса прятали под собой всё, что угодно: торчащие, и вечно жаждущие проколоть чей-то зад пружины, осколки, непонятно откуда взявшегося стекла, жвачки, которые под пылью и временем превратились в настоящее оружие. В этих сиденьях, при желании и должной сноровке, можно было отыскать карту сокровищ, или сундук, набитый золотом. Все старались занять лучшее место. Стоило кому-то заболеть, как этот факт радовал всех, кто заходил за этим бедолагой. Нет ничего лучше, чем в детском возрасте постичь суровый закон жизни. Никто не будет плакать, если ты сойдёшь с трассы.
Брайан закрыл двери, и машина времени, скорее машина из дальнего времени, с трудом и страшным скрипом, от которого стынет кровь в жилах, но, к которому все привыкли, и только ленч стынет, под завыванием рессор, двинулась вперёд. Ланьеру казалось, что этот автобус может ехать только вперёд.
За пыльным окном сменяли друг друга однотипные дома с однотипной крышей и одним цветом стен. Различие было в том, что на одном дворе в правой части росла яблоня, на другом – кипарис, у кого-то ничего не росло. В остальном, ничего отличного не было. Да и люди в этих домах были однотипными. Одна и та же одежда, работа, машина. Казалось, одна и та же жизнь протекает у разных людей. Ланьер считал себя особенным, ведь, в отличие от них, он творил. Не важно, что никак, не важно, что с трудом он каждый день вытягивал слова, буквально, заставляя себя писать, и выходило скверно, но он отличался от них.
Один за другим в пассажиры занимали соответствующие места. Среди таких был друг Ланьера, вечно молчаливый, но знающий всё, Маркус. Высокий, с презрительным взглядом на всех и каждого. Так можно было подумать о нём, если вы никогда не говорили с ним, и не знали его. Этот рационалист не злой человек, просто его брови всегда опущены, а, когда солнце достаёт его, то вместо того, что бы примерить на себя роль стрелка из далёкой дикой части света, он строил такую противную гримасу, что любой актёр бы позавидовал его способностям.
– Привет. – Начал Маркус.
– Привет. Как сочинение?
– Готово.
– Хорошо. Твоё?
– Готово.
– Хорошо.
Они смотрели в окна. Не сказать, что они друг друга терпеть не могли, иначе они бы не стали друзьями, просто не было с ними третьего человека, способного перевести разговор с одной темы на другую.
Вошёл Стивен. Нет, не тот Стивен. Стивенов много, а нужный всегда один. Вошёл худой человек с непропорциональным для его спичечной спины рюкзаком и потерянным взглядом. Это не наш Стивен.
Вошёл Стивен. Наш Стивен. Вошёл слегка тучный с длинными волосами и удивительным взглядом на всё, что он видел далеко не в первый раз. Порой, было трудно понять, почему он изображает гримасу в ситуации, не свойственной этой гримасе. Наш Стивен мог изобразить весь спектр эмоций за несколько секунд. И это прямая конкуренция пугающему Маркусу.
– Ну, что, написали? – Сказал он.
– Да. – Ответили они хором.
– Молодцы! Подивинься, Маркус. Моя персона не помещается в этот промежуток, а ты можешь скользнуть вправо!
Маркус скользнул вправо, и Стивен буквально прыгнул на освободившееся место.
– Хотел, – начал он, – встать раньше, в итоге, встал как и всегда. Вот интересно, я опоздал, или нет?
– В плане? – Включился Маркус, сильнее опустив брови.
– Ну, смотри. Я хотел проснуться в пять, а проснулся в шесть, как всегда. Я опоздал, или нет?
Маркус вскинул брови и отвёл голову в сторону. Будем честны, вопрос не из простых. Ответ на него неоднозначен. Именно к такому выводу и пришёл Маркус. Ланьер, понимая, что дальнейший спор только вызовет ещё большую порцию «неоднозначных вопросов», а, потому поддержал друга, хотя он считал, что Стивен опоздал.