Оливия из Гента

Историческая повесть

«Она одета в силу и достоинство;

она может смеяться в грядущие дни».

Притчи 31:25

Темная ночь, посланница великой богини Нотт2[1], могучим вороном опустилась на фламандский город Гент. Одна за другой гаснут свечи в тусклых окнах каменных островерхих домов бельгийцев. Тишина… Лишь изредка с набережной доносится гулкий стук старых рыбацких лодок, со скрежетом трущихся боками о каменный речной причал древнего города. Этим ночным звукам вторит всплеск волн извилистой и полноводной реки Лейе3[2]. Город медленно погружается в долгожданный и безмятежный сон…

– Оливия, где ты? Как долго прикажешь тебя ждать?! Совсем нет мочи! Ноги окоченели, как дохлые рыбины в зимнюю стужу… – гневно позвал изможденный старик, скрючившийся под толстым одеялом и бараньей шкурой на двуспальной деревянной кровати.

Комната, которую он занимал, была аскетичной и старомодной. Единственное окно, наглухо закрытое плотной бархатной портьерой темно-зеленого цвета, через приоткрытую форточку пропускало вовнутрь свежий воздух и приглушенные звуки, доносившиеся с улицы. К стене с гипсовым распятием Иисуса Христа была плотно придвинута добротно сделанная кровать с почерневшими от времени массивными резными спинками. Рядом величественно возвышался одинокий секретер с откинутым столиком и единственным стулом, на котором явно давно никто не сидел. А напротив – большим темным пятном из полумрака выделялись комод с ящиками для полотенец, нательного и постельного белья и старинный дубовый книжный шкаф, исполненный по индивидуальному заказу хозяина, как и прочая мебель в доме, созданная много десятилетий назад искусным мастером-краснодеревщиком. Все, включая многочисленные склянки с лекарствами, аккуратно расставленными на комоде, и даже потёртый бельгийский ковер, по которому больной уже давно не ходил, шаркая тапочками, как в былые времена, невольно наводило на мысли о неумолимом приближении конца и страданиях пожилого мужчины!

– Вот я, батюшка! Подтяните-ка на себя одеяло! – с трудом и осторожностью опуская на постель разогретый в кухонном очаге камень овальной формы, бойко ответила рыжеволосая красавица, похожая на ангела, сошедшего с полотна Питера Брейгеля Старшего4[1], настолько она была хороша и приятна.

Едва прикрывающий пышные кудри чепчик с загнутыми вверх концами не мог скрыть богатство и красоту волос Оливии. Взгляд её больших, чуть раскосых серых глаз, обрамленных пушистыми темными ресницами, был по-детски доверчивым и наивным. А добрый нрав еще больше усиливал внешнее очарование милой девушки. Однако сама юная прелестница не придавала своей привлекательности особого значения. Была в её красивом лице какая-то глубокая, невысказанная грусть. Оставаясь наедине с собой, она мечтала, хотя бы на пару мгновений, обнять покойную свою матушку, как бывало в детстве, уткнуться лицом в передник, ароматно пахнущий лавандой и мятой…

Бережно и привычно придвинув одну за другой отцовские худые ноги в полосатых шерстяных гольфах к горячему камню, девушка тут же ловко накрыла их одеялом и овечьей шкурой, поставив к изножью кровати большие железные щипцы-прихваты, заботливо подоткнула одеяло и ласково улыбнулась любимому родителю, обозначив ямочки на нежно румяных щеках.

– Не переусердствовала ли нынче? А то, как бы чего плохого не вышло! Долго ли грела? – привычно строго спросил старик, шамкая беззубым ртом и неконтролируемо нервно подергивая головой в ночном колпаке, из-под которого выглядывали длинные седые пряди редких волос. Несмотря на затяжную болезнь, он всё ещё привычно проявлял свой властный характер. «Хозяин, он и в немочи – хозяин», – уверенно говорил сам себе старый Нолан Петерс, цепляясь за жизнь. – Все должно быть под присмотром и контролем».

– Не переусердствовала, батюшка, будьте покойны! Следила по часам, как вы и наказывали. Как только дважды песок просыпался в кухонных часах, так я камень тотчас ухватила щипцами и вытащила из камина. Да и огня нынче не было, на углях нагрелся. – Доброжелательно ответила Оливия, привычно вытирая руки о передник в знак завершения дела и поправляя отцовский ночной горшок правой ногой. – Вы укладывайтесь-ка половчее. Утром приду, заберу. Аннет вернётся только через два дня с хутора, так что мы с вами пока одни, но я постараюсь справиться. Доброй ночи, отец! – затушив медным колпачком свечи в старом канделябре, она вышла из комнаты и тихо притворила за собой рассохшуюся скрипучую дверь.

Старик с блаженством прижался ступнями к горячему камню и довольно застонал. Непростая выдалась у него жизнь, но он был ею доволен и благодарил Бога за все, что довелось увидеть и пережить на рубеже восемнадцатого и девятнадцатого столетий. А повидал он за свои без малого шестьдесят лет много всякого, застав смутные времена Великой Французской революции, наполеоновские войны и захват войсками французов ближайших приграничных территорий Бельгии, именуемых теперь «Французскими Нидерландами».

Очередное грубое вторжение незваных захватчиков, вновь принявшихся за мародерство, грабежи и насилие во время их позорного бегства из России после поражения под местечком Бородино, Нолан Петерс пережить уже не смог и сильно заболел, по-отечески беспокоясь за судьбу красавицы Оливии. День ото дня, чувствуя себя всё хуже, этот мужественный человек, практически в одиночку вырастивший свою дочь, однако, питал надежды на выздоровление. Был у него, как искренне верил набожный старик, свой незримый небесный покровитель, присутствие которого рядом он ощущал всей душой даже в самые трудные дни. Этим ангелом-защитником, по горячей вере самого Нолана, являлась его покойная, но до сих пор нежно любимая жена Нора, с которой он мысленно разговаривал всякий раз, оставаясь наедине с собой. В особенности, когда нуждался в добром совете. И что характерно, всегда получал подсказку, будто только он слышал её грудной, милый сердцу голос…

Так уж вышло, что, с малых лет оставшись без родителей, Нолан Петерс жил приёмышем в семье своего дяди Вильяма Воота – известного во всей Восточной Фландрии мореплавателя, капитана торгового корабля. Старшие братья-кузены были грубы и заносчивы, не особо жаловали бедного Нолана, не знавшего ни сострадания, ни сочувствия. Долгие годы унижений и издевательств стали для честолюбивого мальчугана серьёзной школой жизни. Однако смышленый сирота научился уму-разуму так основательно, что и на пятерых бы хватило. Примечая всякие мелочи и хитрости, овладел он не только грамотой в церковно-приходской школе собора Святого Бавона, но и арифметикой. Юный Нолан ловко складывал и вычитал в уме многозначные цифры так быстро и верно, что удивлял всех и особенно дядюшку такими способностями.

– Вот, чует мое сердце, что не всё чисто с этим паршивцем!» – хвастаясь перед другими завсегдатаями в кабаке, говаривал капитан Воот. – Думается мне, что не раз задирал подол его бабке тот самый проходимец еврей, служивший у неё управляющим …

Возможно, грубиян Вилли Воот был и прав, но наверняка этого никто не знал. Ловкость и неуёмное желание заработать побольше чаевых отличали Нолана от сыновей капитана. А в умении услужить тому, у кого на поясе висит тяжелая мошна, парню и вовсе не было равных в округе. Так что в свои двадцать пять стал он сущим ловкачом и докой в торговых делах.

Недолго думая, дядюшка Вильям вручил однажды ему ключи от таверны, поручив блюсти порядок и держать нос по ветру, пока сам он с сыновьями собирался отправиться в плавание. Путешествие предстояло непростое. Воды Северного моря таили в себе много тайн и опасностей. Но старый морской волк Вильям Воот был не из робкого десятка! Каждая собака в Восточной Фландрии знала этого здоровяка по прозвищу «Морской Бык» и никто до сих пор ни разу не вздумал встать на его пути. Был Вильям Воот настоящим великаном. Таким же суровым и сильным, как его предки кельты из племени белгов, и таким же бесстрашным и скорым на расправу. Команду своего корабля он тоже держал в ежовых рукавицах, как и своих сыновей. Море для него было раем и адом одновременно, но без моря он угасал. Потому-то всю свою сознательную жизнь провел он среди волн и штормов, закаляя свой и без того сильный дух. Сыновья его гордились своим бесстрашным отцом и старались во всем походить на него. За время совместных испытаний и злоключений стали и они настоящими викингами, достойными уважения и восхищения земляков.

В течение лета корабль Вильяма Воота должен был достичь германских городов Ганзейского торгового и экономического союза5[1], успешно сбыть зерно и вернуться обратно в Гент, груженым под завязку полезными товарами. С того дня, когда дядюшкино грузовое судно отчалило от пристани, прошло более трёх месяцев, а от Воота так и не было ни слуху, ни духу. Ожидание и предчувствие беды вмиг состарили некогда красивое лицо верной и преданной жены его, Эльзы. Каждое утро и вечер приходила она на пристань и смотрела в море, стоя на выступе скалы, называемой «Скала слёз».

Когда стало точно известно, что корабль Воота затонул во время шторма, Нолан не знал, как ему быть… Бедная вдова, унаследовав все состояние мужа, прожила всего чуть более двух лет. Вступая в наследство, возмужавший за эти годы Нолан был счастлив и горд собой. Ранее неизведанное чувство счастья охватило его. Вопреки общепринятым канонам поведения, закрывшись в чулане, он ликовал, молился и тихо плакал…

– «Non est ad astra mollis e terries via»6[1] – повторял он себе на латыни, как заклинание, и благодарил Бога за свалившееся на него счастье – богатство и независимость.

Уже вскоре, не тратя времени даром, Нолан взялся за дело! Поистине, нет на свете более жестокого хозяина, чем бывший раб! Нолан изводил своих работников недоверием и придирками, вызывая недовольство и тихую ненависть среди батраков, которые, в конце концов, взмолились о пощаде. Поправив дела хутора, он был чрезвычайно доволен собой.

Пусть и не красавец, но вдруг Нолан стал завидным женихом в округе. Вскоре и невеста ему нашлась – девица Нора из семьи булочника Акселя Клеменса. Румяная и улыбчивая, Нора и сама была, словно сдобная булочка. Вскоре жизнь Нолана превратилась в настоящий рай. Выросшая в любви и ласке, Нора получила от родителей неплохое образование. Она знала иностранные языки и была весьма начитанной девушкой. Частью её приданого стала довольно обширная книжная коллекция, состоявшая из многочисленных мифов и сказаний о древних богах разных народов, включая Элладу, истории о приключениях древнегреческих героев, воспетых Гомером. Гордостью собрания всех этих фолиантов были и германская эпическая поэма «Песнь о Нибелунгах», и многочисленные тома средневековых рыцарских романов, украшенных дорогими кожаными переплётами ручной работы. Любящий супруг именно тогда для сохранности дорогих книг жены и дальнейшего пополнения домашней библиотеки заказал тот самый громоздкий шкаф, который по сей день стоит в его комнате… Нередко все эти увлекательнейшие истории Нора читала для Нолана вслух. В особенности часто по его просьбе жена, не выпуская из рук пяльцев и наперстка, продолжая вышивать шелком свою очередную работу, пересказывала старинное английское предание о красивой романтической любви Тристана и Изольды. Такие счастливые семейные вечера были наполнены особенным духовным светом и привычными ароматами домашней выпечки. Заботливая и добрая жена успевала везде. Она неплохо разбиралась в ювелирных украшениях и научила мужа умению ценить красоту драгоценных камней и самоцветов. Вот уже и детский смех милой малышки Оливии стал привычным в доме Нолана и Норы, как вдруг мирный и богатый Гент и его окрестности захватила революционная Франция…

Начались тяжелые времена. Французские солдаты, словно голодные звери, рыскали повсюду в поисках добычи. Жители города и окрестностей старались реже появляться на улицах, предпочитая оставаться дома за мощными дубовыми дверями и ставнями. Однако каждому была предначертана своя судьба, и от неё было не укрыться. Вот и Нору Петерс Бог не уберёг. В неурочный час попалась она на глаза французам, и случилась беда, разрушившая весь счастливый мир Нолана Петерса…

Ранним утром Нора, как всегда по вторникам, отправилась через луг на хутор за припасами. Что задержало её там, Нолан не ведал, так как был занят работой в таверне. Подождав жену до вечера, он всё же решил оставить маленькую дочь Оливию с няней и выйти Норе навстречу. Благо дорога до хутора была всего одна и проходила вдоль небольшого леса. И тут Нолан издали увидел свою бедную Нору и застыл у ворот, не в силах сделать ни шагу… Истерзанная, в рваном и грязном платье, едва прикрывавшем пышную грудь и окровавленные ноги, бедняга ковыляла к их дому. Дойдя до дверей, она со стоном упала на каменном пороге… Подбежав к ней, Нолан, как подкошенный, рухнул перед умершей на колени. Никого и никогда он так не любил, как милую Нору! Ничьей жизнью он не дорожил настолько сильно, даже своей собственной.

– О, великая богиня Хель7[1], как ты допустила это? – в исступлении вопрошал Нолан. – Кто это сделал?! Душа моя, очнись! Нора, открой глаза! Вернись ко мне и нашей малышке! О, древние боги! О, Небесный Отец Вседержитель, куда было направлено Твоё Всевидящее Око? Дай ответ, за что мне такое горе?! – рыдал Нолан, не обращая внимания на собравшуюся толпу зевак.

Бережно взяв ещё теплые руки Норы, он прижал их к лицу. Вдруг из правой ладони мертвой жены выпала пуговица… Нолан схватил её и взревел от ярости! То была форменная пуговица французского солдата… Всё стало ясно! Сама Нора указала на своих истязателей!

– Хватит, Нолан! Возьми себя в руки! Твоё горе – наше горе! – сказал ему молодой сосед Матиас. – Нора была доброй женщиной, мы отомстим за неё! Вставай, Нолан! У тебя есть дочь! Ты должен быть сильным! – он без труда подхватил одной рукой обмякшего Нолана и, подав толпе знак, что пора расходиться, повёл несчастного в дом.

Случай тот был не первым за минувшие месяцы и, к сожалению, не последним. Восстания горожан и на сей раз не было, но начались тайные убийства французских солдат по всей округе до тех пор, пока в войсках Наполеона и его сюзеренов не запретили под страхом смерти открытые грабежи и насилие мирных горожан.

Так уж вышло, что на протяжении нескольких столетий древний город Гент ввиду своего расположения всегда одним из первых принимал на себя тяготы и удары всех армий захватчиков. Пройдет время, и в обществе будет негласно принят совет женщинам и девушкам – не злить своим отказом от близости воинов-победителей, в выборе между честью и жизнью выбирать второе.

– По воле Господа родятся дети и умирают, а дочери рода человеческого обязаны помнить о своём главном долге – продолжать и пополнять стадо Божие. В этом основной замысел Бога на существование женщины! – постоянно вещал на проповедях пресвитер8[1] храма Святого Николая…

Мужья и отцы были вынуждены терпеть случавшиеся надругательства над жёнами и дочерями в надежде, что это не будет длиться вечно. Самая страшная беда – это насилие и безвременная смерть! И человек должен найти способ избежать этого. Но как?

Когда-то, в далеком 1539 году жители Гента собрались с духом и восстали против Императора Священной Римской Империи и испанского короля Карла V из-за бесчинств, слишком высоких налогов и насилия. «Висельникам», как стали называть с тех пор жителей Гента, удалось заявить о себе и войти в историю! Однако рассерженный непослушанием и наглостью фламандцев и белгов Карл V, который сам был уроженцем этого древнего города, приказал казнить часть зачинщиков, а остальным повелел явиться на соборную площадь босиком, в исподнем платье, с петлей на шее и умолять его, стоя на коленях, о пощаде. Тогда единственными, кто сохранил свои привилегии после неудачного мятежа, были гильдии корабелов.

Так что жители Гента повидали всякое! Но они всё равно надеялись и верили в лучшее будущее, прося покровительства у Бога, молясь у многостворчатого живописного алтаря «Поклонение Агнцу»9[1] – главного городского сокровища, созданного братьями Губертом и Яном ван Эйками. Каждое воскресенье у старинного алтаря в кафедральном католическом соборе Святого Бавона стояла толпа страждущих и просящих. Из других городов и стран к нему приезжали верующие, готовые день и ночь оставаться без сна и еды, дожидаясь своей очереди, чтобы предстать перед благодатной реликвией. Однажды среди прибывших в Гент с этой целью оказался и немецкий художник Альбрехт Дюрер, преодолевший на корабле трудный путь по Северному морю из Германии с главной целью – увидеть «Гентский алтарь». Так что слава об этом шедевре не знала границ…

Вера спасает и поддерживает человека в горе, даже тогда, когда он теряет любовь и надежду. Нолан, хоть и слыл скупым, но храму делал регулярные пожертвования. Судьба же самого алтаря его восхищала. С тех пор, как он потерял жену, большим утешением для вдовца стала молитва. Узнав от пресвитера храма подробную историю создания знаменитого церковного шедевра, Нолан проникся уважением и восхищением к мастерам-иконописцам, священникам и обычным верующим, рисковавшим своими жизнями во имя спасения божественно красивого живописного «Гентского чуда».

До глубины души поразила Нолана Петерса легенда о том, как в течение последних пяти веков этот огромный складень, высотой, «чуть более четырех аунов и шириной, чуть меньше одного перша»10[1], тринадцать раз пытались уничтожить, а семь раз – украсть и присвоить! Но всё, к счастью фламандцев и белгов, всегда заканчивалось одинаково: духовное «Гентское сокровище» неизменно возвращалось «домой», в собор Святого Бавона! Нолан был глубоко восхищён именно земным проявлением Божественной Заботы о живописном шедевре. Когда торговец впервые это ощутил, его охватило странное чувство, будто он лично причастен к тому, что было сотни лет назад. В лице одного из ангелов ему виделись знакомые черты единственной возлюбленной Норы, следившей с Небес за ним и их подрастающей Оливией. А может быть, эта история обретения счастья, мира и покоя как духовный путеводитель по Божественному Откровению напомнила Нолану Петерсу и о собственных личных скитаниях, страданиях, терпении и, в конце концов, об обретении покоя и тихого счастья в лоне семьи?

Каждое воскресенье Нолан приходил теперь в собор и подолгу разглядывал складень, полностью растворенный и почти вдвое увеличивающийся в размерах. Вознося молитву, торговец не обращал внимания ни на присутствующих, ни на боль в затекшем без движения теле. Слезы счастья и абсолютной любви струились по его впалым щекам в такие минуты. Это были слезы очищения и искренней преданности Творцу Небесному как источнику справедливости, у которого он неустанно просил отмщения за любимую жену и счастья для их единственной дочери.

Правда, у Нолана было и много вопросов к великому творению. Почему, например, Бог Отец напоминает не католического, а православного Бога и обут в чёрные кожаные ботинки, которые больше бы подошли Сатане? Почему Ева держит в руках экзотический лимон, а не привычное яблоко? Почему в сцене Страшного Суда изображён только Рай, в котором его глаз угадывал знакомые улочки и пейзажи любимого Гента. Почему в алтарных изображениях нет известных библейских картин Ада? Много разных мыслей и вопросов было у Нолана Петерса. Однажды, поборов неловкость, он всё же подошел так близко к складню, что смог благодаря своим окулярам разглядеть и прочитать микроскопическую старинную надпись на раме: «Художник Хуберт Ван Эйк, лучше которого нет, начал, а его брат Ян, второй в искусстве, завершил великое дело по просьбе Йодукуса Вейдта11[1] 6 мая 1432 года».

Несмотря на то, что в средние века земной мир считался недостойным изображения на иконах, на внешних панелях алтаря братьев Ван Эйков изображены донатор Йодукус Вейдт и его жена Лизбетта Борлют, а также Иоанн Креститель и Иоанн Богослов. Земная красота лепестков цветов, деревья и травинки, сияние драгоценных камней, золотая вышивка на одежде, шрифты текстов цитат из Священного Писания, как воплощённая гармония Божественного Замысла, искусно выписаны мастерами-художниками с ювелирной точностью при помощи оптики.

Далёкий от теории искусства живописи, хозяин таверны и магазинов, привыкший слышать чаще крик чаек с реки Лейе или перебранку торговок рыбой на Центральной рыночной площади Гента, нежели высказывания просвещённых людей своего времени, даже не подозревал, что в средневековых Нидерландах в момент создания «Агнца» уже начало расцветать новое направление Ars nova. Реалистический метод при передаче изображений Бога и Горнего мира, не как абстракции, а как важной духовной составляющей повседневной жизни, фотографическая точность описания бытовых деталей, как обновление религиозной морали и восприятия культуры в целом, буквально увлекли художника Яна Ван Эйка. Отсюда и ответы на многие вопросы Нолана Петерса, душой прочувствовавшего внешнее сходство библейских персонажей и небожителей на алтаре «Поклонение Агнцу» с живыми людьми! После завершения таинства исповеди и общения с пресвитером, которому Нолан честно признался, что в одном из ангелов складня видит лицо милой Норы, печальный старик неожиданно почувствовал, как невидимая тяжесть опустилась на его хрупкие плечи. «Теперь и я это знаю! Знание – не только благо, но и ноша!» – подумал он. – Какие бывают на свете умельцы! Как можно всё это удержать в голове и суметь изобразить так искусно, словно подчеркнуть, что Бог не только среди нас, но и в каждом из нас, в каждом мгновении Бытия и красоте Природы! Великие мастера! Великое дело!»

А ведь поистине это было – «великое дело». Церковный алтарь храма Святого Бавона был воспринят современниками самих же художников, как настоящее откровение! Именно тогда бургундский герцог Филипп III Добрый, только что учредивший орден Золотого руна, отвел «Гентской святыне» важную роль при церемонии проведения капитула ордена. И это сохранило алтарь на своем месте в соборе. В другой раз испанский король Филипп V хотел, но не решился забрать складень в свой мадридский Алькасар и ограничился лишь его точной копией. Было это в середине шестнадцатого века. Через десять лет случилось более страшное… Протестанты-кальвинисты12[1] с криками: «Иконы в огонь!», разметав отряд солдат, охранявших собор, ворвались внутрь и обнаружили, что огромный складень… исчез. В ярости иконоборцы кинулись обыскивать каждый угол, пока не повстречали у входа в одну из его башен весёлого толстяка-горожанина с бочкой пива, которым он угощал всех желающих. Пиво несколько охладило рвение, и никто так и не заглянул за дверь башни. А именно туда ночью священники на верёвках перетащили ящики с упакованными частями алтаря и замуровали их под крышей, где святыня пережидала потом целых три года, пока всё не уляжется.

А вот вторая волна иконоборчества в 1578 едва не закончилась трагедией. Толпа сорвала части складня и понесла их на костер. Но тут сработала во спасение кальвинистская практичность. Местные лидеры тогдашних реформатов смекнули, что драгоценным алтарем можно расплатиться с Елизаветой I Тюдор за предоставленный ею заём на борьбу с испанцами. И тогда в дело вступили представители семьи Вейдтов, потомки тех самых заказчиков работы братьев Ван Эйков – каноника Йодукуса и его жены Лизбетты, которые изображены на нижней части створок складня в закрытом виде. В самый короткий срок жители Гента умудрились собрать всю сумму долга города королеве Англии и Ирландии, правившей в течение сорока лет, и во второй раз заплатили за право владеть алтарем «Поклонение Агнцу». Семья Вейдтов опекала чудесный алтарь вплоть до конца семнадцатого века, пока не умер последний её представитель. И поэтому, когда почти спустя век австрийский император Иосиф II увидел, объезжая с дозором свои земли, откровенное изображение обнаженных Адама и Евы и потребовал убрать «это безобразие», то заступиться за живопись Ван Эйков было уже некому. Вместо панелей работы младшего брата Яна в складень были вставлены две панели местных художников, изобразивших прародителей человечества одетыми в звериные шкуры…

Слава Богу, подлинные части «Поклонения Агнцу» бережно и тайно сохранялись в подвалах собора, а затем снова заняли своё достойное место в алтаре! Вновь разглядывая восстановленную церковную святыню, Нолан Петерс теперь увидел в прекрасной «вернувшейся Еве» свою любимую Нору, так же хороша, добра и покорна была его покойная жена. Разрушенное семейное счастье он воспринимал как испытание, посланное ему свыше. А спасение святщенного алтаря ото всех злоключений – как волю Божию.

Спустя время, глубоко погруженный в своё горе Нолан Петерс, словно бы зачах. С трудом превозмогая болезнь, называемую подагрой, приходил он в собор теперь изредка. Страдания не позволяли подолгу молиться у святого алтаря, как много лет тому назад. Он отстраненно ставил свечи, возносил искреннюю молитву и медленно уходил, не чувствуя больше того облегчения, которое бывало раньше. «Все меняется, но боль души остается неизменной», – думал он в такие минуты…