Я не верю крикам птиц. Женевский квартет. Лето

Фотограф Марат Хамитов

© Евгения Луговая, 2021

© Марат Хамитов, фотографии, 2021

ISBN 978-5-0051-8267-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

Процесс формирования фабулы романа непостижим. Начинаешь в одной точке, и не знаешь, в какие неизведанные земли приведет тебя текст, оживающий под пером. В этот раз первой клеткой игрового поля стал британский актер и певец Джонни Флинн. Я увидела его в инди-триллере «Зверь», где своей непрофессиональной, но харизматичной игрой он задел какую-то струну внутри меня. Потом я узнала, что Джонни поет и играет в английской фолк-группе, и снова в яблочко: он покорил меня низким голосом, тоскливыми и залихватскими одновременно завываниями скрипки, напоминающими любимую мной Ирландию; в нем была какая-то интеллигентная глубина, ненавязчивое благородство.

Потом я решила, что мой книжный Джонни будет жить в Женеве (чего еще ждать от «Женевского квартета»? ) и в один прекрасный день столкнется с теорией заговора. Однако завязке не хватало глубины, и неоперившаяся идея долго лежала в закрытом ящике, пока я не встретила одного человека, который своим некрасивым поведением, отравившим мое московское лето, дополнил образ Джонни. История сразу эволюционировала: обросла новыми подробностями и смыслами, герои примерили на себя новые роли, невидимый канал соединил реально существующего певца, одного русского парня, живущего в Швеции и другого очень близкого мне родственника. Эти характеры сложились в один пазл, который углубил измерение замысла.

Из по-хорошему абсурдной летописи о вынужденных странствиях музыканта по следам тайного общества, роман превратился в гимн против овощной, инертной жизни. От вывернутой наизнанку истории любви, начинающейся с конца, я внезапно дошла до очень важного для меня посыла о роли судьбы Отцов в нашей жизни. С остальными смыслами, уверена, вы разберетесь и без моей помощи, я только хотела пролить свет на те стороны моего романа, которые кажутся мне главными. Следите за перемешанными кусочками мозаики между главами, и вы обязательно поймете кому из героев принадлежит тот или иной отрывок измененного состояния сознания.

Изначально я хотела назвать книгу «Сумерки цвета абсента», потому что различные оттенки зеленого должны были символизировать лето: душное, плывущее в августовском мареве, навевающее тяжелые, почти галлюциногенные сны, но при этом неуловимо светлое. Потом я подумала, что в моем романе и так достаточно метафор и эпитетов, поэтому название должно звучать громче, чеканнее, как древнее ирландское пророчество.

Последнее, на что мне хотелось бы обратить внимание – это музыка. При написании романа (и вообще весь август и сентябрь 2019 года) я слушала альбом малоизвестной британской психоделической группы The Wytches – Annabel Dream Reader. Особенно мне полюбились композиции Wide at Midnight, Track 13 и Summer Again. Забавно, что в каждой песне альбома фигурирует имя Аннабель, которое я и до этого любила благодаря стихотворению Эдгара По – мой личный профиль в Инстаграме неслучайно назывался @diary_of_annabel_lee. Во-первых, одну из моих героинь тоже так зовут. Во-вторых, альбом идеально отражает атмосферу романа: там есть и тяжелые расщепленные, как сознание запутавшегося человека, гитарные рифы, и нежно-тоскливые композиции о лете и неудавшейся любви, и рвущийся, как гитарная струна, голос вокалиста, и сонная отстраненность, присущая моему главному герою.

Как думаете, сможет ли Джонни проснуться?

P.S Если вы тоже думаете, что музыка добавляет тексту дополнительное измерение, на странице 232 для вас приготовлен "Плейлист Джонни". Песни записаны в том порядке, в котором они звучат на страницах романа.

Ах, лето наступает,

И листья сладко распустились,

И дикий горный тимьян

Расцвел среди пурпурного вереска

Пойдешь, милая, пойдешь?

Если ты не пойдешь со мной

Я, конечно, найду другую

Чтобы сорвать с ней дикий горный тимьян

Со всего пурпурного куста.

Пойдешь, милая, пойдешь?

И мы пойдем вместе,

Чтобы сорвать дикий горный тимьян

Со всего пурпурного куста.

Пойдешь, милая, пойдешь?

И мы пойдем вместе

Чтобы сорвать дикий горный тимьян

Со всего пурпурного куста

Пойдешь, милая пойдешь?

And now you’re a dream, i’m too scared to have

Because if I do in the morning i’ll walk back

To that sentimental park

Where I ate from your hand

You showed me what the truth is

I still don’t understand1

Экспозиция №1

…Бар пронизан мягким синим светом. На стенах рисунок извивающегося морского чудовища, кусающего свой хвост. В лучах прожектора на сцене гарцуют пылинки, дребезжат стаканы, раздается смех начинающих пьянеть посетителей. Джонни сидит на неудобном складном стуле, держа в руках гитару. У него низкий, обволакивающий голос. Его глаза закрыты, потому что он не хочет быть здесь. Он играет ирландскую фолк-балладу о девушке, которая утонула в озере, а потом вернулась к любимому. В ее длинные рыжие волосы вплетена речная тина, глаза подернулись черной нездешней дымкой. Готов ли возлюбленный принять ее в новом обличье? А Джонни, готов ли он играть для всех этих людей, которые даже не слушают его? Струны под его пальцами нестерпимо горячие, как дымящееся нутро разделанного кабана, ультрамариновый свет проникает в каждую клеточку тела, наполняя голову туманом, напряжение в затылке становится невыносимым. Он чуть не теряет сознание, сбиваясь с ритма, и мелодия обрывается лентой испорченного магнитофона, но тут же начинается снова…

Первая глава

Как Золушка, потерявшая хрустальную туфельку, Джонни закончил играть, когда часы пробили полночь. Он еще раз оглядел посетителей, стараясь не выказывать презрения, которого все равно никто бы не заметил. Народу сегодня мало. Пятеро студентов: все как один в очках, с умудренным видом посетителей венской оперы; слева от них очередной мезальянс в виде пухлой коротконогой брюнетки с кроличьим прикусом и статного француза с глазами киноактера, а в самом углу пожилая женщина, пригубившая третью порцию шартреза2. Никто не смотрит на него, никто не хлопает, всем плевать на загадочную судьбу рыжей утопленницы.

Не то чтобы он очень нуждался в похвале, но любому артисту хочется быть признанным, даже ничем не примечательному ирландскому парню, затерянному в мультинациональном швейцарском захолустье.

Никто из его приятелей не верил, что Женева ничем не лучше их Килларни: те же печальные сизые озера, ветреные горные перевалы и полупустые парки, заросшие рододендронами. Разве что больше солнечных дней в году. Летом, как сейчас, в сердце июля, и вовсе нестерпимо жарко. Джонни обливался потом, с раздражением ощущая кристаллизующиеся соленые капельки на лбу и омерзительно медленно стекающие по спине ручейки. Он бы многое отдал за то, чтобы прямо сейчас оказаться под спасительными струями душа.

Три шага до барной стойки. Сегодня здесь снова итальянец, которого он терпеть не мог: эти длинные сальные волосы, заплетенные в хвост, инфантильная футболка с изображением Бэтмена. Джонни не одобрял ребячество. Он старался не смотреть на длинноволосого, пока садился на колченогий барный стул.

– Мне как обычно, – бросил он небрежно.

Бармен равнодушно кивнул и через минуту поставил перед ним стакан с темно-янтарной жидкостью.

Вкус солода успокоил музыканта, напомнив о родине и запахе выдержанного виски в погребе отца, где хранились сорта на любой вкус: фруктовые, ореховые, землистые, пряные или даже отдающие табаком. «Когда подрастешь, мы все с тобой попробуем», – подмигивал отец, но почему-то всегда пробовал один, закрываясь в своем кабинете, полном книг, исписанных тетрадей и пустых граненых стаканов. Он умел пить много, долго оставаясь трезвым. Но всегда наступал переходный момент, та самая точка невозврата, когда…

Из воспоминаний Джонни вырвало дребезжание алюминиевого блюдца, брошенного барменом. Сегодняшние чаевые очень скудные: тридцать франков – на них ничем, кроме хорошего стейка или хлопковой футболки, себя не порадуешь. Вот тебе еще одна разбитая иллюзия о сытой Швейцарии. Все как-то забывают о том, что сыты здесь только избранные.

И на подарок девушке не хватит. Парень вспомнил, как давно не радовал Айрис приятными сюрпризами. Он никогда не понимал, почему девушки так любят цветы: ну постоят они красиво пару дней в вазе – потом все равно выбрасывать. То же самое с открытками на День всех влюбленных и поцелуями, украдкой подаренными в переполненном автобусе. Она в этом нуждалась, а он не мог заставить себя делать то, чего не хочет. Намного практичнее проявить свою любовь мытьем посуды или энергичными танцами с пылесосом.

Они познакомились в кафе. Айрис читала письма Сильвии Плат в бледно-розовой обложке, запивая впечатления чаем с мелиссой. Кашемировый свитер лавандового цвета (так сказала она, по мнению Джонни нет смысла называть сиреневый лавандовым), ямочки на щеках и медно-кудрявое облако волос. Под ключицей у нее была татуировка в виде веточки вереска, обвивающей деревянную палочку для меда. «Это в честь баллады Стивенсона о храбрых пиктах» – улыбнулась она, и он сразу почувствовал в ней что-то особенное.

Их сблизила та разновидность одиночества, которая знакома только эмигрантам, встретившимся на чужой для обоих территории. Жить в другой стране – все равно что быть одним из островков в архипелаге. Формально ты окружен другими островами, но между вами бурлит слепой, соленый, темный океан, разделяющий клочки суши стремительными потоками разных языков и менталитетов.

Шотландка и ирландец – сюжет, достойный Шекспира. Мечтательница и уставший от жизни циник. Столичная красавица и парень из ирландской глубинки, впервые покинувший пределы страны только в день совершеннолетия.

Он знал, что Айрис много путешествовала: видела тосканские поля, нежную голубизну Эгейского моря, северную рожь русских просторов, и втайне считал себя слишком скучным по сравнению с ней, пустой шкатулкой без страннических историй. Чем он мог удивить ее? Рассказами о детских прогулках по торфяным болотам в поисках затонувших бутылочных кораблей? Первой поездкой в краснокирпичный Дублин, где отец с гордостью отвел их в шумный, с традиционными ирландскими танцами под визгливую скрипку, ресторан, расположенный прямо в церкви, тем самым мстительно насмехаясь над религиозностью жены?

Впрочем, увлеченность Айрис литературой и поэзией быстро утомила Джонни. Она бесконечно цитировала английских и русских писателей, форма облаков могла напомнить ей сцену из «Любовницы французского лейтенанта», а жизненные перипетии она рассматривала через преломление выдуманных, мертвых, как ноябрьские листья, историй.

Он видел, что девушка ждала от него понимания, мгновенного включения в ее ассоциации и настроения, но Джонни мыслил диаметрально противоположно, по-мужски. Если он был занят каким-то делом, любые параллельные мысли отключались, как электричество рубильником. Кроме того, его литературный багаж пустовал: там завалялись разве что пропахшие нафталином стихи Бернса о природе, да рубленые цитаты Хемингуэя. Он попросту не понимал, как книги могут стать основной страстью человека, они казались ему слабым подобием настоящей жизни, жиденьким суррогатом реальности. Еще в школе он разучился мгновенно включать воображение: он читал, герои создавали видимость бурной деятельности, но связанные с ними картинки и образы не оживали в его голове, перемежаясь всполохами телевизионных помех.

Его отец тоже писал стихи. Джонни поражало несоответствие его изящного каллиграфического почерка и грузной фигуры, втиснутой в серый костюм школьного директора. Он прятал от жены кремовые листочки с рифмами, строки о любви, которой он никогда к ней не испытывал.

Его простая необразованная мать, нарочно смущавшая склонного к дендизму отца своими безвкусными нарядами, нелепыми комментариями и опущенной вниз подковой вечно тревожного рта, и отец, эрудит и эстет, непризнанный поэт и мятущаяся душа. Что могло свести таких разных людей вместе?

Джонни думал, что некоторым парам лучше никогда не заводить детей, заряжая их взаимной нелюбовью, с детства убивая веру в счастливый брак. Если неожиданная беременность – единственное, что толкает людей быть вместе, не проще ли сразу прервать ее? Зачем плодить нелюбовь, заполняющую землю сорняками недолюбленных, неполноценных людей?

Он знал о романах отца на стороне, об унизительных домашних скандалах: мать по-змеиному шипела на мужа, с завидным упорством выводя того из равновесия, а когда он терял контроль над собой и оглушал своды дома сочным басом, прибегали соседи и возмущались «чудовищным патриархатом», «невиданной тиранией». Даже грозились сообщить обо всем в полицию. Только им было невдомек, что настоящий тиран часто находится в позиции жертвы, доводя партнера до исступления, питаясь вспышками его гнева, вытягивая из него невидимые нити жизненной энергии. Мать выпивала из отца Джонни все соки, притворяясь слабой и измученной, угнетенной и непонятой.

Еще в юности Джонни решил, на чьей он стороне. Настроение отца передавалось ему, он начинал медленно ненавидеть цветастые косынки матери, приглушенный шепот утренних молитв, чрезмерно отдающий чесноком картофельный суп, которым она гордилась. Наверное, она чувствовала это охлаждение, потому что в какой-то момент перестала целовать сына перед сном. Потеря столь естественной традиции вторично обрубила пуповину между ними.

Школьные успехи, плохие сны, имена друзей или кумиров Джонни и вовсе никогда не задерживались в складках ее памяти. Она считала, что родительский долг прежде всего состоит в том, чтобы кормить, чисто одевать и вовремя укладывать спать. Недоуменно морщилась, когда знакомые отца упоминали космически далекие от нее термины вроде «эмоционального климата в семье», «необходимости адаптации к психотипу ребенка», или «предотвращения психологических травм». Зачем эти глупые люди, самодовольно считающие себя самыми умными, копают глубже, чем нужно? Все тайны земли лежат на поверхности, чуть присыпанные песком, нет нужды углубляться в ее темные запутанные недра.

Всю свою нерастраченную любовь миссис Белл направила на младшего брата Джонни, сухого и длинного, как ствол березы, Майкла, мечтающего стать биологом. Они шептались о чем-то перед вечерним телевизором, мать приглаживала его тонкие светлые волосы, незаметно подкладывала лишнее пирожное в коробку для завтрака, дарила ему книги о насекомых и анатомии человека.

С тех пор, как Майклу исполнилось тринадцать, он стал следить за отцом, отмечая все его промахи в блокнотике, чтобы потом рассказать матери. Невозможно сосчитать, сколько подзатыльников подарил ему Джонни, презирающий крысиные повадки брата. Опасаясь репутации маменькиного сынка, шлейф которой всегда волочился за Майклом, он никогда не знакомил его со своими друзьями.

С возрастом ничего не изменилось, ситуация застыла в самой неблагоприятной стадии, как ледяная скульптура, облитая водой. Их семью сожрала терминальная стадия рака. С тех пор как Джонни переехал в Женеву несколько лет назад, они с матерью созванивались только на Рождество, обмениваясь вымученными поздравлениями. Он так и не простил ей того, что отец рядом с ней окончательно потерял вкус к жизни. Джонни не мог отделаться от мысли, что именно она довела его до могилы, даже если вину ее нельзя было классифицировать как медленное убийство.

Отец всегда много пил, но последние годы перестал делать это элегантно. Он мешал крепкие напитки с транквилизаторами и таблетками, понижающими давление. Мог неделю не выходить из запоя, вставая только для того, чтобы выпить очередную рюмку. Впал в ипохондрию, и каждое пятнышко на не по-ирландски смуглой коже казалось ему разросшейся раковой опухолью. Панические атаки обрушивались на его истощенный алкоголем и усталостью мозг, как зомби на опустевший город.

Все соседи знали о его многолетнем романе с учительницей школы, в которой он был директором. Он полюбил интеллигентную, скромную женщину, так не похожую на крикливую жену. Достойная стать музой, она отпечаталась между его сочащихся любовью поэтических строк, написанных высоким слогом. Он рисовал ее Прекрасной Дамой, овеянной цветочными духами, закутанной в шелка, недостижимой мечтой, которой невозможно коснуться. Сложись жизнь иначе, из них бы получилась идеальная пара.

Но жену, с безвкусными, свекольного цвета волосами и хитрыми глазами, полными притворной религиозности, отец бросить так и не смог. Может быть, его держали сыновья. Мифический долг, дань аристократическому благородству. Или сказалась природная мягкость, граничащая с безвольностью.

Проще оказалось задохнуться в алкогольном угаре, когда непонятно откуда взявшийся змей асфиксии прервал его короткую, мелкую, далекую от воспеваемой им поэзии, жизнь.

На похоронах играли скрипки. Долину заволокло жемчужно-серым туманом, кладбищенская трава покрылась тончайшей глазурью измороси, ученики его школы стояли притихшие и отчужденные в своей скучной черной форме, а глаза матери оставались сухими. Брат даже не подошел к могиле, будто презирал покойника за то, какой образ жизни тот вел, за то, что он так и не смог полюбить мать, которая, по мнению выросшего Майкла, заслуживала нормальной семьи.

Джонни скучал по нему каждый день. Носил в кошельке черно-белую фотографию: на ней отец улыбается, но глаза грустные, словно на этой земле он всегда чувствовал себя не дома. Как в песне Talking Heads, под которую Джонни танцевал на выпускном3.

Они с сыном ничуть не похожи: черные, как жуки-скарабеи глаза отца против молочно-голубых, похожих на поверхность замутненного пруда, глаз Джонни; по-цыгански полные, сочные губы против плотно сжатых тонковатых; и даже цвет волос не совпадал – червонная чернота с серебряными седыми нитями и светло-русая челка.

«Наверное, я выбрал Айрис, потому что характером она чем-то напоминает мне отца» – подумал Джонни, но тут же разозлился на себя за этот неуместный фрейдизм, которым можно было объяснить любое полуосознанное движение души. Да и верит ли он вообще в эту самую любовь?

За дверью бара жара усилилась. Женевский воздух, густой и неподвижный, как исландский скир, казался инородным, до обидного не похожим на вольную прохладу Килларни. Озерная вода испарялась, пропитывая атмосферу удушливой влажностью теплицы.

Выпитое виски вражески бурлило где-то в районе солнечного сплетения. Мимо проходили по-субботнему разухабистые компании студентов, мало думающие о будущем. Джонни в свои двадцать восемь, вдруг почувствовал себя не по возрасту старым, даже древним, как мегалиты в английской деревушке Эйвбери. Зато он уже перешел опасный рубеж Клуба 274.

Решив еще немного сократить срок жизни, парень достал из кармана мятых темно-синих брюк пачку сигарет. «Последняя» – чертыхнулся Джонни, с неудовольствием вспомнив, сколько раз обещал Айрис распрощаться с пагубной привычкой, а потом покупал целый блок и прятал его в корзине с грязным бельем. Черт возьми, эта девушка требует от него слишком многого…

По мере того, как Джонни удалялся от шумной площади Планпале, тишина вокруг застывала, как черная вода венецианских каналов в просвете двора-колодца.

Мертвенно-зеленый свет аптечных крестов в городской ночи и пугал и успокаивал Джонни. Он не был счастлив, но и несчастлив не был. Как можно измерить счастье, если каждый день похож на предыдущий, как машины, выпущенные с конвейера? С течением времени неизбежно привыкаешь не вылезать из костяной раковины, приглушая свои эмоциональные реакции.

Музыкант прошел мимо мятной вывески кондитерской La Durée, думая не купить ли Айрис парочку так любимых ею разноцветных макарунов, но тут же одернул себя: мало денег, чтобы тратить их на такие эфемерные мелочи, да и роль романтика сидит на нем, как неподшитое пальто. Один раз выстрелишь фейерверком сентиментальности, а потом от тебя все время будут ждать продолжения банкета, в котором у тебя нет сил участвовать.

Стоя на остановке в ожидании автобуса, Джонни не сводил глаз с нищего, у которого не хватило денег на новую одежду, зато нашлось несколько франков на пакетик марихуаны. Столько бомжей и сумасшедших он видел разве что на улицах Дублина: там они были достопримечательностью, лелеемой местными жителями. Молодые и старые, красивые и изъеденные жизнью, они горделиво мерились мешками, в которых спали около банков и магазинов; складировали подаренные стаканчики с кофе и пресыщенно ковырялись в принесенных жалостливыми наблюдателями пирожных. Кое-что все же изменилось со времен Джойса: не такие уж они теперь угнетенные, эти «дублинцы».

Джонни немного завидовал таким людям. В их жизни, вопреки общественным стереотипам, нет неопределенности. Они думают только о том, что бы поесть и где бы поспать. А ему надо двигаться, расти, чинить, радоваться или грустить, быть кому-то полезным. Это выматывало даже больше пятничных концертов в «Кракене».

Он занял место у окна в самом конце автобуса и надел наушники, отвергая звуки внешнего мира. Музыка. Единственное, что до сих пор вызывало у Джонни сильные эмоции. Инструментальные пассажи Металлики, пронзительные скрипки британских фолк-коллективов, по-скандинавски мрачная тяжесть прогрессивного шведского металла, эклектика венгерского симфонического рока, ленивый скрежет вокала Кобейна – все это входило под кожу лезвием бритвы и топорщилось роем мурашек, словно в его мозгу был отдельный центр, отвечающий за физическое наслаждение музыкой.

Он помогала ему познавать людей. Когда он ехал с кем-то в машине и включал песни, удовольствие от которых разрывало его изнутри, а человек даже не вслушивался в мелодию, воспринимая ее как необязательный фон и рассказывал о чем-то своем поверх, Джонни воспринимал это как личное оскорбление. На его языке демонстрация дорогих сердцу песен означала: «Вот он я, смотри что у меня внутри, оцени, чем я живу!». Пренебрегая его любимой музыкой, человек хладнокровно отказывался понять его самого. Хорошая композиция требует полного погружения, осмысленного плавания в водах ассоциаций и воспоминаний, низводить ее до прозаичного фона для глупых разговоров – преступление, достойное статьи в уголовном кодексе.

Джонни даже поймал себя на мысли, что сильнее всего влюблялся всего дважды – и оба раза благодаря музыке. Он знал, что совместное прочувствованное прослушивание самых разных по настроению композиций сближает, влюбляет друг в друга, будто сюжеты песен и нотные переливы невидимой калькой ложатся на их жизни, и во всех этих словах и звуках – отсылка к ним самим, двум людям, слушающим эту конкретную песню в этот конкретный момент. Неслучайно выбранная песня накрывает знакомящихся друг с другом людей плащом-невидимкой – прочнейшим железным заслоном от несовершенств нашего мира.

Так Айрис закинула первый крючок в его отвердевшее после нескольких вялых окололюбовных историй сердце, с неподдельным вниманием и уважением слушая его любимые пластинки. А уж когда она показала ему пару ни на что не похожих песен (кажется, это был русский романс в готической обработке и вамп-метал с мощным женским сопрано, словно написанный самим Дракулой для бала Сатаны), Джонни проникся к ней уважением меломана, безошибочно узнающего своих. Другой нетипичной точкой соприкосновения стали их суицидальные шутки. Они так часто шутили о том, как, где и когда можно умереть, что иногда Джонни казалось, что все это всерьез. Один раз, когда Айрис сидела на подоконнике, у него в сознании промелькнуло страшное видение: она падает, как подбитая камнем чайка, а он беспомощно стоит и смотрит в мазутный провал окна, не в силах спасти ее.

Музыка… Когда-то он и сам мечтал стать выдающимся музыкантом: играть не на доступной каждому акустической гитаре, а меняющими сердечный ритм электронными гитарными рифами. Не исполнять чужие песни, а импровизировать. Однако Джонни отступил без боя, осознав, что для этого надо неопределенно долгое время работать на износ, вкладывая в успех намного больше того, что имеешь, ничего не получая взамен. Пришлось заползти обратно в свою берлогу, как уставший от лета и мечтающий об очередной спячке медведь. Заштатный женевский бар три раза в неделю как раз его уровень. Как говорится в одной ирландской поговорке: «Если кинуть камень в пабе, он точно заденет как минимум трех поэтов или музыкантов». Таких, как он слишком много. Миру не нужны одинаковые голоса.

Отец часто говорил: «Не боги горшки обжигают», но Джонни пришел к выводу, что все же боги.

В эту минуту автобус проезжал мимо ночных полей не освещенных лучами фонарей – швейцарское государство почему-то экономило на электричестве. Джонни старался, чтобы выбранная песня соответствовала настроению и проплывающему за окном пейзажу, поэтому включил медленную, исполненную мрачного томления композицию Ника Кейва, когда они проезжали мимо тюрьмы Шамп-Доллон.