Кантóр

Часть 1 Крысиный принц

Пролог

Форт Рáттус

В некогда просторной зале, где не так давно проходили трапезы, ныне столы и скамьи занимали раненые и больные.

С болот заключенные приносили дичь, а с ней и тяжелые раны от чудовищ, но самое страшное – черную хворь.

В воздухе смешались запахи кислой рвоты, гнили человеческой плоти и дыма от чадящих масляных ламп. Но даже сквозь всю эту вонь пробивался аромат теплой крови. Она вытекала из людей, как вино из треснувшего кувшина, капля за каплей, превращаясь в тонкие ручейки, пропитывая и без того грязные повязки, а оттуда, сочась по дереву, собиралась в лужицы на каменном полу.

Даже проветривания хватало ненадолго. Болотная вонь заглушала смрад болезни, но стоило закрыть окна, люди принимались кашлять, выплевывая черноту из собственных легких. Смерть уже текла по их венам. Кем она соблазнится сегодняшней ночью, кого изберет спутником и кому позволит выжить?

Все в форте были осуждены в те или иные годы, кто-то и вовсе попадал сюда мальчишкой, за попрошайничество, воровство – любой проступок. Низшим, обычным людям, дорога сюда была обеспечена. Однако и аристократию не миновала сия участь, если они оказывались в немилости у короля: будь то от его дурного настроения, по клеветническому доносу, собственной глупости придворных, посмевших слишком вольно вести себя с его величеством или же пойти против слов своего господина.

Из Раттуса не возвращались. Это место становилось могилой, и смерть приходила к каждому второму в облике удушающей болезни, вытягивающей из заключенного все соки. Их жидкости оставались на каменных или дощатых полах, а кожа скукоживалась, обтягивая кости. В помещении звучало их сиплое, предсмертное дыхание.

– Смерть заберет всех, ей не важны титулы, звания. Она уже крепко обнимает Крысиного принца и его собратьев, – зашептал один из стражников, стоя у приоткрытой двери, некогда ведущей в обеденный зал. Его голос из-под прижатого к носу и рту платка звучал глухо.

– Знаешь, а мне даже жаль мальчишку, – вторил ему другой, почесывая завшивевшую полуседую бороду. – Форт – обитель смерти, и своими руками мы удобряем королевскую землю. Но даже Его безумства зашли слишком далеко, отправить собственного первенца…

– Т-ш-ш! – с испугом шикнул на него товарищ. – И у обхарканных кровью стен есть уши. Молчи и, быть может, проживешь еще денек.

Бородатый невесело хмыкнул и пожал плечами. Ему было все равно, каким способом он оставит этот убогий мир, если заразится, лишь бы подальше от этого зала с его болезненным смрадом блюющих и испражняющихся багрово-черной кровью людей. Да и люди ли они? Уже нет. Крысы, гниющие в оболочке собственных тел.

***

Крыса

Этот человек, как и другие до него, прибыл в форт пару месяцев назад и уже тогда показался грызуну странным. Не таким, как остальные двуногие. Было в этой особи нечто… крысиное? Нет-нет, не внешне. На вкус крысы, ей было сложно судить о его уродстве или привлекательности. Повадки человека, взгляд (особенно в темноте, с алым блеском), осторожные, даже плавные движения и запах, будто он долгое время провел в сырости подземелий, темниц и всех тех чудесно мрачных и спокойных мест, куда двуногие в форте не заходили, ибо болото своими водяными щупальцами давно захватило нижние этажи Раттуса, оставив пути хождения только им – крысам. О, как дивно там пахло, а как тепло было! И столько слизней расплодилось, что крысиному племени всегда было чем питаться. Впрочем, они никогда не брезговали и человечиной, особенно удобно точить передние зубы о кость покрепче да покрупнее, как у толстяка, который вечно шумел жирными котлами, также громко топтал и ненавидел крыс. Стоило хоть одной мордочке высунуться из многочисленных щелей в стенах, как туда летел острый нож. Кому-то из грызунов не везло, и его тельце оказывалось плавающим в требухе, что варило это огромное существо, а кому-то отрубало половину хвоста, но лучше жить с половиной, чем совсем без него.

А еще странный двуногий с крысиными глазами частенько вел мысленные беседы с крысой. И она до сих пор не понимала, как он узнал об этом секрете. Ведь общаться между собой грызуны могли с рождения. Язык двуногих был для них слишком громогласным, раздражающим их чувствительный слух, но и он был понятен.

Однако еще никто не разговаривал с крысами так, как этот красноглазый двуногий собрат.

Сначала крыса присматривалась к нему, принюхивалась, наблюдала. Узнала о нем все, что возможно. Ведь собирать новости – одна из крысиных особенностей, которая всегда предостережет их племя от неприятностей. Затем, осмелев, крыса начала действовать в открытую и была удивлена тому, каким общительным оказался двуногий. Если сбросить с него человеческую личину, то, быть может, из него вышел бы неплохой крыс.

А их беседы… что ж, крыса делала вид, что не слышит его мыслей, а он думал, что сошел с ума. И кто из них безумец? Крыса, не боявшаяся человека, или человек, который уверен, что крыса водит с ним дружбу и они слышат мысли друг друга.

***

Клир

Опальный принц сидел в своей келье и неотрывно смотрел в поблескивающие черные глаза-пуговки существа по имени Крыса. И титул, и род грызуна. Все едино для живности, которая не подверглась болезни. Этим крохотным лапкам с острыми коготками, длинному хвосту, похожему на хлыст, встопорщенной темной шерстке. Крыса оказалась очень чистоплотной. Каждый вечер она появлялась в комнате Клира и начинала свой туалет с вылизывания собственных боков, лакания воды из глиняной мисочки, оставленной для нее в заплесневелом углу рядом с шатким книжным стеллажом, где покоились фолианты в кожаных переплетах, пока что не обгрызенные желтоватыми зубками, охочими до приятно шуршащей бумаги.

Клир уже прочел эти книги, оставшиеся от прежнего хозяина комнаты, и ему не было жаль подобного блюда для своей единственной гостьи. Не то чтобы они могли назваться друзьями или же хозяином и питомцем, однако крыса уже обитала в этой келье, в то время как Клир появился в форте гораздо позже грызуна.

Закончив умываться, крыса уставилась на принца. Ритуал повторялся раз за разом, не изменил себе зверек и сегодня.

Принц и крыса – оба вели мысленный диалог, додумывая слова за собеседника, но не имели ни малейшего понятия об общей телепатической связи.

Порой Клиру казалось, что из них двоих настоящий безумец именно он – человек, болтающий с животным, чей мозг и тело в разы меньше его собственного. Однако, может, это крыса сошла с ума: не боится его, а ведь стоит Клиру вытащить кинжал, даже не меч, и деньки грызуна сочтены. А она все приходит, пьет, умывается при нем, даже ест что-то. Может, и ему бы достался кусочек пищи хвостатого, уж получше смердящей похлебки, что готовит повар (нет, этот жирный кусок ходячей тухлятины не имеет права так называться). Смердело от У́рбана хуже, чем от больных в лазарете, в котором изначально был обеденный зал. Но уже который год столы украшали не кубки с хмельным вином, не миски с ароматным мясом, а тела живых, подыхающих и мертвых. Черная хворь – так называли болезнь. Да, лучше надышаться смрада лазарета, нежели провести с четверть часа рядом с Урбаном, пока тот варит свое отвратное зелье, а затем, вооружившись половником, ждет, когда к нему, как к королю поварешек и мисок, выстроится очередь из голодающих, давно переставших надеяться на менее мерзопакостную и более удобоваримую пищу. Некоторые хитрецы засовывали в ноздри куски ткани, пропитанные болотной водой, чей запах хоть немного, но перебивал вонь стряпни и повара.

Иногда у Клира пропадал нюх и вкус. В такие дни он расправлялся с похлебкой неторопливо, дабы продлить чувство сытости и в ночном карауле или лежа на узкой койке не мучиться голодными спазмами или приступом желудочной болезни (от последнего выручал найденный на болотах корень рáдикуса). Уж ради одного этого лекарства Клир и его отряд, состоящий из пяти человек, готов был вернуться на болота, подвергнуть жизни опасности, но раздобыть спасительный корень. Как оказалось, погибнуть от болотных тварей даже приятнее, нежели долго мучиться от испражнений собственного тела. Да-да, лучше умереть от жвал нацми́ра1, разрывающих грудную клетку, нежели в луже собственного дерьма с почерневшим обугленным телом.

Или чтобы бази́ликус2 оторвал голову – мгновенная смерть, а главное, солдату будет все равно, кто откладывает осиные личинки или змеиные яйца в остатках его плоти, если она не пойдет чудовищам на корм.

Глава 1

«Некоторым суждено стать принцессами, некоторым королевами, а кому-то носить корону в заточении.

Плечи их покрыты мантией, сотканной из мрака, страданий и слез, пальцы и запястья унизаны не драгоценными кольцами или браслетами, вовсе нет, ибо покрыты они алыми порезами, ссадинами и багровеющими синяками, и именуют это любовью, а не наказанием. Чернота под обломанными, давно не стриженными ногтями – вот лучшее украшение женских рук, некогда белоснежных с гладкой и нежной кожей.

Как и стылый каменный мешок с ржавеющими прутьями – комнатой. Твердая лежанка с матрасом, набитым отсыревшей соломой, – периной, желобок вдоль стены со слабо текущим ручейком и пол с темной дырой – клозетом. Простакам нет дела, если это единственный источник для омовения и питья, отдающий болотной затхлостью. Черный же кусок хлеба, которым побрезгует и оголодавшая собака, покажется невероятно аппетитным завтраком, обедом и ужином. Как чудесна эта комната. В ней можно прожить до той поры, пока волосы не тронет заветная седина, зрение не угаснет, подернув зрачки белесой пеленой. А вскоре утекут и крупицы разума, оставив место будоражащим душу шепоткам, крысиной возне, писку и беспросветности. И, быть может, именно тогда пожалует смерть. Она обнимет за исхудавшие плечи, сожмет до хруста костей и позволит раствориться в своем замогильном аромате. Волшебство, не иначе…»

Если бы тогда, шестнадцать лет назад, Лии́с знала, какими страданиями и кошмарами обернется невинное, даже насмешливое предложение короля, проезжавшего мимо дома ее отца – зеркальщика, она бы никогда не согласилась стать королевой. Не взялась бы за крепкую мужскую руку в дорогой кожаной перчатке, отороченной мехом, и украшающей указательный перст золотым кольцом с огромным изумрудом. Из ее горла не вырвался бы задорный смех, она бы не позволила колючей бороде и шероховатым губам короля коснуться ее нежной шеи, где чуть позже проявится багровый след от укуса.

В тот день Лиис не показала бы носа из дома, спряталась бы в погребе с картофелем или же на чердаке – уж лучше делить его, пропитанный ароматом сушеных трав, с компанией крыс, нежели отправиться во дворец, облачиться в шелка и парчу, украсить себя драгоценностями, чтобы узнать: время любви не вечно и ее плоды горьки. Они могут отравить или же зашвырнуть влюбленную душу, как подгнившее яблоко, в озерный омут.

И вот вместо тебя рядом с королем уже другая, и ее сына нарекают первым и единственным наследником, пока первенец Лиис отправляется в ссылку. В места, откуда нет возврата.

Ах, если бы… палач был милосерден, а закон, писанный даже для королей, не столь суров.

Ибо никому и никогда нельзя убивать наследников престола.

Воистину. Зачем марать руки, когда в королевстве есть форт Раттус: самое гнилое и смертоносное место. Вода и воздух тех болот источают отравленные миазмы. Вдыхающие их пары вмиг заражаются болезнью, название которой обычные люди не иначе, как шепчут или вовсе называют одними губами – черная хворь.

Как Лиис страшилась этого дня, как умоляла и кричала, ползая на коленях посреди темницы, куда ее заточили, – помиловали, лишь из королевской прихоти. Так считали придворные, но она знала: это не так. Король хитер. Он никогда и ничего не делает просто так. И пока его бывшая жена, мать первого сына, жива, старший принц, хоть и сосланный, будет покóрен отцу во всем. Даже отправится на смерть под благородным предлогом – очистить болота от наводнивших их чудовищ, которых год за годом становилось все больше. Сколько воинов, набранных из заключенных полегло. Скольких отправляли в Форт, и никто оттуда не возвращался: чудовища либо черная кровь пожирали их.

Долгие томительные месяцы Лиис жила в темнице, не видя света. Но что ей солнце, свежий воздух и горячая еда, когда к ней хоть и редко, но все же пускали сына. Минул год, и полумрак узилища почти заставил ее ослепнуть, но ей все же удалось разглядеть, как быстро возмужал Клир. Всего год, а сколько перемен.

Верные ей люди давно повешены или с отрубленными головами гниют в земле, на которую плюют их падальщики-победители. Те, кто поставил на королеву, больше не смогут ей помочь, те, кто выбрал короля, потирают руки, радуясь наградам и быстрым повышениям в должностях. Что до второй жены и миловидного ребенка со светлыми кудряшками и чистыми голубыми глазами, такого невинного принца Тилля… Ему уже примеряли крошечную корону, в то время как у старшего Клира отняли все права на престол.

Не пристало сыну дочери обыкновенного зеркальщика без роду и титула в будущем занять трон.

Однако у заговорщиков ушло много времени на то, чтобы, как они считали, открыть королю глаза на его супругу, вернее, сделать ее достоинства недостатками, а слова – обманом, лицемерием и жаждой власти.

День за днем в короле подогревали сомнения: вот-вот, и королева совершит дворцовый переворот, убьет супруга и посадит на его место сына, а сама станет регентом при нем.

Не бывать этому!

Доказательства, свидетели и показания, а главное, приближенные к королеве оказались не готовы. Они знали о планах недругов внутри дворца, но не сумели быстро распознать, как скоро те нападут. Все, чего хотели эти более не живые люди – мира и процветания, а не разбазаривания казны, постоянных балов, раздаривания дорогих подарков королевским фавориткам. Отнять корону у будущего наследника было для них равносильно предательству от собственного короля.

Под предлогом переворота королеву мгновенно отлучили от сына и бросили в чем есть в темницу, этот наряд она носит до сих пор.

Бедняжку морили голодом, не давали умыться и переодеться, хотя она и мешку из-под репы обрадовалась бы. Тьма оказалась для нее утешением, ведь, не видя себя, не зная, как выглядит, она чувствовала себя чуточку легче. Холод же притуплял смрад от собственного тела и нечистот, булькающих в сточной канаве. Писк и шорох крыс. Она не одинока, и под возню зверьков быстрее засыпаешь, даже когда пустота от голода сдавливает внутренности, стягивает их в узел. В дождливые дни по стенам начинали стекать ручейки: возможность хоть как-то умыться, а единственная глиняная миска служила источником питьевой воды на все последующие дни. Целый кусочек хлеба, почти не заплесневевший, что ей бросали стражники, – истинный пир для нее и крыс, повадившихся притаскивать ей из своих нор и щелей то запыленные мясные обрезки, то крупу, то орешки или скукоженные сливы, яблочные огрызки.

И сейчас, видясь с сыном, быть может, в последний раз, она получила от него не только свечной огарок, почти ослепивший ее, но и размером с ладонь кусочек зеркала, который легко помещался в карман ее платья.

– Он поможет нам увидеться и узреть то, о чем вы грезите больше всего. – Его губы расплылись в улыбке, а почти черные глаза блеснули красным.

Принц знал, что их подслушивают. И стоит ему уйти, у матери могут отобрать его крошечный подарок, разбить. Однако он сумел подкупить стражника. И только благодаря ему женщина до сих пор не умерла.

***

Тридцать пять лет назад

Дом зеркальщика не был ни самым бедным, ни богатым. Он скорее напоминал старика, чьи некогда светлые камни стен потемнели от времени, привлекательные окна-глаза из разноцветной стеклянной мозаики прикрыли разросшиеся плющ и зеленоватый мох, мраморные ступени желтели трещинами-морщинками, а по углам и вовсе не хватало кусков. От сырости некогда дорогие двери из вишневого дерева рассохлись и скрипели вместе со ставнями. Железные ворота утратили былую черноту, сменившуюся ржавчиной. Стоило их распахнуть и раздавался неприятный лязг.

Небольшой сад пребывал в легком запустении, почти незаметные дорожки вокруг дома укрывала высокая трава, и где-то под ней покоились холмики могил – отец семейства и его первая жена. Он пережил ее на несколько лет, успев жениться повторно и поселить в доме другую женщину с дочерью, ровесницей его девочки, маленькой Лиис.

И как случается в некоторых семьях, мачеха не слишком жаловала падчерицу, а та, воспитанная, кроткая, не смела ей перечить, как и новоявленной сестре.

Шли годы… отца не стало, умер он, погиб или же его убили – по деревне ходили разные слухи, – однако мачеха прекрасно справлялась с ролью безутешной вдовы ровно столько времени, сколько приличествует благородной даме, и ровно до тех пор, пока не настал день выдавать дочь замуж.

Украшения матери-покойницы Лиис, дорогая мебель, ковры, столовое серебро – все, что было в доме, быстро и выгодно распродавалось с легкой и, судя по всему, делающей это не в первый раз, руки мачехи. Полученные деньги она с удовольствием тратила на родную дочь – Альберти́ну, кое-что на себя, да съестные припасы, принадлежности для шитья и воск для свечей.

Элóдия – так звали мачеху, знала толк в экономии. В ее доме не водилось прислуги, все обязанности выполняла послушная и молчаливая Лиис, о коне с каретой заботился кучер, он же приходящий конюх. Свечи варила падчерица, за дровами и хворостом в лес отправлялась также она, уборка по дому, готовка, шитье – все, что полагается уметь леди и даже больше, делалось ее сначала детскими, затем подростковыми руками, давно огрубевшими, в мозолях, вечных ссадинах и порезах, опухших и раскрасневшихся от тяжелой работы, со следами ожогов.

«Никто не захочет взять в жены лентяйку и неумеху, учись думать о других, девочка, заботиться не только о себе, но и о своей семье. Ведь на этом свете у тебя кроме меня и сестры нет никого», —любила назидательно повторять Элодия, сидя то за бессмысленной вышивкой, то за просмотром немногочисленной корреспонденции от тех или иных соседей, приглашающих их с Альбертиной на званые обеды, ужины или домашние балы. Сначала приглашали и Лиис, однако мачеха нашептала, что у падчерицы слабое здоровье и малейшее волнение от скопления людей вызывает у нее болезненные мигрени. Да и не до хождения по гостям было девочке, попробуй успей переделать множество дел по дому, когда столько она не умела и так уставала, что стоило дойти до постели в своей полупустой нетопленной спаленке, как ее мгновенно укрывала завеса тьмы, опуская на своих легких руках в озеро сновидений.

У нее не было друзей, не с кем было перемолвиться и словечком, пока однажды она не обнаружила в своей комнате в каминной кладке расщелину, из которой по ночам доносился цокот, писк, и в полумраке поблескивали красные глазки, а по полу шуршал длинный и тяжелый крысиный хвост.

Бережно собранные в кухне хлебные крошки, тонкие, почти полупрозрачные ломтики сыра, морковка – все это служило для прикорма нового питомца. У Лиис появился друг. Не такой, о котором она мечтала, но всяко лучше, чем пустота многочисленных комнат, несговорчивость сестры, которая одаривала ее брезгливым или высокомерным взглядом да любила колоть иголкой. Так случалось всякий раз, когда Лиис помогала ушивать на сестре платье под надзором мачехи, выслушивая ее указания и не издавая ни писка от болезненных уколов иглы то в шею, то за ухом, куда могла дотянуться Альбертина, стоя на подставке, как куколка с невинным личиком и хищным блеском в зеленых глазах.

Тогда им обеим исполнилось по шестнадцать лет. Девушки на выданье: одна красавица в сшитых по фигурке платьях, другая с белокурыми, всегда убранными под косынку волосами, темными, почти черными глазами, бледная и осунувшаяся. Для нее покупалась самая дешевая и практичная ткань бледных оттенков, благодаря которым Лиис практически сливалась со старым домом, была незаметной в саду и у колодца.

Однако ее тонкие руки-веточки оказались очень сильными, а кротость лишь маской. Она давно утратила веру, что мачеха изменит к ней отношение, станет добрее, нежнее, а сестра осознает, как болезненны и опасны игры с иглой. Лиис – живой человек, а не игрушка, набитая тряпьем, которую сколько ни бей, ни коли – она ничего не ощутит.

Элодия мечтала выдать дочь замуж, готовила к балу в королевском дворце. Загоняла падчерицу по различным поручениям, не позволив ни присесть, ни даже выпить воды до самого вечера. От нетерпения у Альбертины случилась истерика, и в нервном припадке она швырнула в Лиис ручное зеркальце – единственное, что осталось от матери-покойницы и что мачеха не продала. Эта вещица должна была принадлежать Лиис, но зачем служанке в собственном доме такая роскошь, ведь поглядеть на себя она может и в дно кастрюли или отражение в ведре с колодезной водой.

Зеркало угодило девушке в висок. Колени подогнулись, и с темнеющим взглядом она упала на пол. По прижатой к больному месту ладони растеклась горячая кровь, забрызгала передник и рубиновыми капельками замерла на зеркале, отражающем сначала замутненный слабостью и болью взгляд, а затем их бездонную черноту и алый блеск.

Альбертина обиженно надула губы и, сложив руки на груди, отвернулась, словно ничего не произошло.

– Принеси мне успокаивающий отвар, да поскорее, не хочу проснуться с такими же, как у тебя, темными кругами под глазами, – велела девушка.

Лиис молча поднялась, вытерла ладонь о передник, оставив след красной пятерни, и покинула богато обставленную комнату сестры.

Спустившись по лестнице, бросила взгляд на стоявшую на улице мачеху, которая раздавала указания кучеру и не обернулась, когда падчерица скрылась в кухне.

Фарфоровый чайник, две чашки на подносе, кипяток, ароматный травяной сбор и… Девушка медленно размешала отвар, закрыла крышечкой.

Пока чай настаивался, она спокойно умылась, обмотала лоб шероховатой тряпицей, опустошила почти наполненный до краев графин с водой и, утерев губы, бросила взгляд на чайник. В кухне было тихо, так тихо, что из приоткрытого окошка доносились голоса Элодии и кучера. А еще писк…

«Моя верная подружка…» – подумала Лиис, и ее губы искривились в странной улыбке. Она опустилась к полу с выставленной ладонью, на которой лежал кусочек пряника, и крыска, быстро подбежав, забрала лакомство и еще некоторое время издавала клацанье своими зубками, пока угощение не было съедено.

Девушка осторожно взяла поднос и обернулась к заползшему на столешницу грызуну, тот обвил хвостом пузырек с крупицами белесого порошка и привстал на задние лапки, словно провожая человека.

«Мне предстоит еще много работы на сегодня», – мысленно обращаясь к животному, бросила через плечо Лиис и покинула кухню.

Мачеха встретила ее недовольным взглядом в холле, окровавленная повязка на голове падчерицы не волновала женщину. Небось ударилась обо что-то в очередной раз. Неуклюжая, да и только.

– Матушка! Из-за нее я останусь без платья, посмотри на эти оборки! Они совсем криво пришиты! – визгливый голос сестры резал слух.

Лиис невольно поморщилась, но мачеха решила, что это из-за травмы, и не придала значения.

Падчерица разлила сладкий чай по чашкам и, не чувствуя, как кружки обжигают ладони, поднесла напиток сначала Элодии, а затем Альбертине.

Вновь в ее пальцах оказалась иголка с нитками, она вернулась к работе, распарывала и подшивала, настолько увлекшись, что не заметила, как подол перед ней натянулся, раздался треск ткани. Подставка, на которой стояла сестра, опрокинулась. Альбертина лежала на полу, корчась и хватаясь руками за горло. Ее тело трепыхалось, одержимое судорогами, пока из горла не хлынула окровавленная пена, а глаза не закатились.

То же произошло с мачехой. Она вытянулась на диване, напоминая манекен в лавке с готовым женским платьем. На ее лице в изумлении застыли округлившиеся глаза, волосы в пучке растрепались и словно встали дыбом, с растопыренного пальца сползло обручальное кольцо с дорогим камнем и подкатилось к ноге падчерицы, как прощальный дар.

«Оно всегда было ей великовато».

Лиис оставила этих двоих, забрав поднос с чаем и собрав чашки. Она вернулась в кухню, а затем отправилась в сад, не забыв прихватить лопатку с топором. Краем глаза она замечала, как следом за ней бежит крыса, ее черная шерстка мелькала в траве. Питомец сопроводил своего человека к давно вырытой глубокой яме, ловко прикрытой холстиной и пушистыми еловыми ветками. Рядом стояли два горшка с розовыми кустами, которые по настоянию мачехи следовало высадить в их убогом садике.

– Да, мачеха, я непременно исполню ваше желание, – смиренно пробормотала девушка, склонившись над багровыми розами и вдохнув их нежно-травянистый аромат. – Теперь, дорогая сестрица, вы можете больше не переживать о своих кружевах, – она тихонько рассмеялась, прикрыв рот пальцами.