- -
- 100%
- +
Только их тени, озаряемые огнем, видны в высоте, а они, прозрачные и огромные, задевая концами крыл фронтон манежа и вершины голых дерев, летят низко над Конногвардейским бульваром – все четверо, взявшись за руки.
Под аркою Главного штаба их крылья гнутся и шуршат. Пролетает мгновенная тень вздуваемых хитонов по пышным фонарям Троицкого моста. Рука к руке, четыре ангела идут по Невскому проспекту, сквозь них проносятся экипажи, придворные кареты, проходят крепким строем солдаты. Бедняки с Песков, придерживая в горсти святую свечу, чтобы не погасла, несут домой узелки с освященными пасхами и проходят сквозь прозрачную ангельскую ногу в эллинской сандалии.
Четыре ангела облетают туманные и сырые кладбища – Волково и Смоленское. На Петербургской стороне все четверо, один за другим, они смотрят в окна домов. Безбородое лицо эллинского бога, прижатое к стеклу, освещает этаж за этажом, как луч скользящий, мгновенный.
На Пороховые, и в Колпино, и в Галерную гавань ангелы идут по Неве, омачивая в студеной воде концы оперений. Апрельский ветер завивает хитоны у ног.
Сквозь прозрачные ангельские хитоны видны гранитные набережные и львы, барки, живорыбные садки, пристани и буксирные пароходы, где при свече, прикрытой от ночного ветра желтым картузом, сквозящим ало и тепло, разговляется команда крошечной пасхой с изюмом из мелочной лавочки и куличом, облитым сахаром, с бумажной синей розой…
А в пасхальный день звон и солнце столбами ходят по городу. Четыре громадных ангела ходят по городу, и подобно пляске их шествие.
Быстрый свет, дуновение ветра пролетают по улице. Зажжется золотая буква на вывеске, заблистают стекла фонаря, красная перчатка над перчаточным магазином, сияние зажмурит глаз извозчичьей лошади, и она изумленно заморгает редкими седыми ресницами.
Обдает радостным гулом ангельских крыл мастерового, уже без шапки и с оторванным воротом сатиновой рубашки, светлый хитон, блеск сандалии промелькнет в длинной голубой луже у Румянцевского сквера, и тенью облака пройдут тени ангелов по гранитным цоколям сфинксов у Академии художеств.
Молодого прохожего видели иногда на Смоленском кладбище и на других кладбищах. Он был в осеннем драповом пальто ржавого цвета с потертыми локтями. Он был в широкополой итальянской шляпе, какие носят обычно бедные художники. Уже отпоет дьячок «вечную память» и в глинистую могилу, где стоит вода, уже опускают на полотенцах гроб, когда молодой прохожий выйдет из боковой дорожки и станет в отдалении, без шляпы.
Его не знает никто, но кто-нибудь посмотрит сквозь слезы и увидит его продолговатое бледное лицо, и русые волосы, и голубые глаза, задумчивые и покойные. Прекрасны и женственны его белые руки, теребящие шляпу, с утонченными к концам пальцами. Заметив взгляд, прохожий обычно уходил, и было видно тогда, что на его спине горб.
На Васильевском проспекте в полдень, когда тянутся куда-то парами, как тихие старушки, приютские девочки в черных пелеринках и в черных лакированных шляпках, сиротки в прюнелевых башмаках, был виден за приютянками тот же прохожий. А иногда их было двое. Продолговатыми бледными лицами прохожие походили друг на друга, как близнецы, и оба были горбатыми.
Их видели в похоронной процессии, когда с музыкой хоронили военного, и в больничных часовнях, где ждут отпевания дощатые гробы бедняков. Они приносили бумажные белые венчики на лбы мертвецов и связки копеечных свечей.
А на свадьбу в Галерной гавани, и в другие дома иногда приходил в самый разгар веселия незнакомец.
Беловолосый и белозубый, с продолговатым лицом в золотистом загаре, он всем казался нездешним, к тому же он был в зеленоватом иностранном пальто с долгими полами и клапаном сзади. Он был горбат.
Он приносил молодым цветы, и никто не знал, от кого. Чаще всего это была петергофская сирень, великолепные белые и лиловые грозди, еще мокрые от росы. Приносил он также молодым то недорогое красное вино, которое называют церковным.
Жених в неловком пиджаке, с локтями, затертыми для свадьбы чернилами, жал ему прохладную руку, а гость счастливо смеялся одними светло-карими глазами. Гость был немым.
Когда молодым кричали: «Горько, горько», гость смеялся во все ровные белые зубы, отчего за свадебным столом становилось светло и прохладно, и хлопал в ладони. Были прекрасны и женственны его смуглые руки с утонченными к концам пальцами. Из заднего кармана своего иностранного пальто он вынимал иногда длинную флейту.
Немой гость, который был, вероятно, музыкантом, играл на флейте короткие и странные свадебные песенки. От них захватывало дыхание и бежали из глаз светлые слезы.
Иногда их было двое, веселых иностранцев со смуглыми лицами в зеленоватых пальто.
Их видели в толпе мальчишек перед солдатским оркестром, они даже припрыгивали. На каруселях их долгие ноги волочились по земле, когда они под шарманку кружились на деревянных лошадках. Оба иностранца были в ременных сандалиях на босу ногу, и коричневый ремень отделял большой палец от остальных.
Двое или один, белой ночью они бродили под деревьями Петровского парка. Там их встречали студенты, когда шли на Ждановку брать лодки до самого солнца. Двое или один, они шли в тумане вдоль берега Ждановки и слушали, как в лодке, скользящей бесшумно по беловатой воде, пел девичий голос простую песню о любви и свидании…
Я ее забыл.
И я забыл, как от Большого проспекта пройти на Пушкарскую: все точно бы в тумане дождя. Помню, как пройти по Тучкову мосту, там подымались с Васильевского острова навстречу все выше серые колонны больницы Марии Магдалины. Помню, что была на Первой линии, у Соловьевского переулка, тихая площадь, а на ней стоянка карет. Кучера дремали под кожухами, полулежа на козлах, и черные покрышки карет блестели от дождя…
Но я не знаю, где теперь мои старые сестры и где Володя Пауперов.
Наши светлые комнаты, белая рощица гиацинтов и согласное пение сестер за белыми дверями, и то, как сидели мы с Володей на диване и рисовали столкновение конок у Гостиного двора, когда все маленькие человечки летят вверх тормашками, наша Зеленина улица никогда не вернется, и потому что не вернется, она стала вечностью, Потерянным Раем, с мокрыми вывесками, зелеными и красными шарами в аптеке, с большим пенсне провизора, часовщиками, извозчиками, офицером в серой шинели и в калошах с медными задниками и с босым портным, который сидит за окном по-турецки и поет над широким сюртуком какого-то святого…
В Потерянном Раю мы могли видеть с Володей и того старенького черта в голубом стихаре с серебряными крестиками, который ходит на исповедь и помогает диакону за обедней, звякая крошечной кадильницей, и того рассеянного ангела Исаакия, который забыл в сквере на мокрой скамье свой сверток, где крылья, фонарь и свеча.
Четыре ангела Исаакия, ангелы нашей ночи и дня, свадебные гости наших бедных петербургских домов и провожатые за нашими похоронными дрогами, ангелы нашей судьбы…
Мановение их хитонов, сияющий след эллинских сандалий, идущий столб света видел ребенком и я, как Володя Пауперов, в голубой луже, у Румянцевского сквера.
Но кто поверит теперь, что медные ангелы садились с нами за наши праздничные столы после заутрени, когда на Исаакии, в вышине, тьма?
Погасшие факелы, в плесени и в росе, изъедены ржавчиной. В зеленоватых потеках темные крылья и темные лица. Открыты мертвые глаза. Мертвые ангелы смотрят теперь на мертвый город с высоты Исаакия.
Розетки
Желтая тонкая свеча, а на ней лесенка в двенадцать зарубок, легкие отметки ногтя в Великий четверг.
Пасхальные подсвечники были из матового стекла, голубые и белые, с розетками. Такие подсвечники, похожие на матовые стеклянные лилии, давали нам дома только к заутрене.
С Крестным ходом вынесли Плащаницу, гул запираемых церковных дверей, как глухие удары гробовых лопат, затихла темная толпа в погасшем и печальном мерцании церкви, точно все мы погребены в сумрачном гробе.
И вот первый стук заутрени у дверей, звон ключа, далекое, еще неясное пение, и с тихим шумом заколыхалась толпа. Внезапно засиял крест над Царскими Вратами, облились светом люстры, и огромно сверкают церковные окна, как будто зажглась вся сырая апрельская ночь, и волны огня восходят до неба, и на небе тоже зажглись все свечи.
В огнях, сияя белыми ризами, в звоне хоругвей, движется огромный светлый сонм. Он движется с неба, из сырой ночи, – на белых ризах капли дождя, у всех влажные волосы, – и прекрасны и необыкновенны все озаренные лица.
Мать крепко прижимает меня к себе, нас теснят, но я вижу, как в светлом сонме идет мой знакомый мальчик, Виктор, он в серебряном стихаре с трикирием, я вижу его рыжую влажную голову и что шея повязана у него голубым платком и не узнаю его. Это другой Виктор идет оттуда, с сырого неба, где теперь зажглись все свечи. Очень высокий, незнакомый священник проходит так близко, что меня обдает воздухом ладана, мира и роз. Митра плескает влажным огнем, я слышу усталый и радостный голос «Христос Воскресе», я слышу, как вздыхает мать надо мною «Воистину», а на бледном виске высокого священника, у покатого края его серебряной митры, блестят частые капельки дождя. Эти капельки он тоже принес с сырого неба, откуда идет с ним мальчик Виктор, мне раньше знакомый, а теперь незнакомый, небесный рыжий мальчик в серебряном стихаре с трикирием.
Отец наклоняется ко мне и крепко, двумя пальцами, как всегда, сжимает мне щеки. Я подымаюсь на носки, чтобы обнять отца за шею. От красного воротника его мундира пахнет влажной свежестью, отец тоже был с Крестным ходом и теперь его прохладные усы в каплях дождя. Мне щекотно от его гладко выбритой, в отблесках, щеки. Отец говорит мне тихо:
– Христосоваться надо три раза.
И когда наклоняется ко мне мать, меня обдает церковным теплом, воздухом воскового огня и цветов, которыми была украшена Плащаница. Воздух цветов Плащаницы, – ими пахнет моя мать, и свежая прохлада, принесенная отцом с Крестным ходом, – воздух моей пасхальной заутрени.
Тогда все были высокими и прекрасными, и все глаза, озаренные снизу, сияли таинственным весельем. Благодатные и тихие стояли рядом, со свечами, мой отец, седой и высокий, в мундире с красным воротником, и моя мать в кружевной белой мантилье. Все стояли заутреню, как тихое венчанье.
По картинным галереям и залам Академии художеств мы несли от заутрени наши свечи. В залах был скользкий паркет, и мою стеклянную розетку заливала, истаивая, свеча и кропила горячим воском мои руки и короткие бархатные штаны с двумя медными пуговками у колен.
Богини, отдыхающие у рогов изобилия, библейские старцы с посохами, тонконогая лягавая, на которой лежит бледная рука рыцаря, и пудреные дамы с веерами смотрели из темноты галереи на наши огни радостными и влажными глазами, точно желали сказать нам: «Воистину». Там был в галерее темный портрет императора Павла в треуголке, в ботфортах и с тростью. Его влажные, полные слез, глаза встречали наши огни.
Мой высокий отец шел в толпе под руку с матерью, оба со свечами. Так же под руку расходятся, вероятно, после заутрени святые на небе, а мученицы, как это облако девушек в белых газовых платьях, так же разносят по домам огни с тихим смехом.
Мундир с красным воротником в простыне и мантилья моей матери, ее скромная кружевная косынка и газовые платья сестер, парадные наряды петербургских бедняков, после Святой покоились в нашем ореховом шкапу.
Я хорошо помню мои нечаянные встречи с ними и с пасхальными розетками: осенью после гимназии или в зимний вечер я находил внезапно в ореховом шкапу стеклянные розетки.
Там было много любопытного, в шкапу, на нижней полке: куски сургуча, папильотки сестер, их серые шведские перчатки с прорванными кончиками пальцев, сухие искусственные цветы, шпильки, пачки старых писем и мои поломанные оловянные солдатики, которые больше не стоят на подставках. Там же, завернутые в папиросную бумагу, лежали пасхальные подсвечники, голубые и белые, с розетками. Одни тонкие свечи были сломлены, другие смяты в катышки, к которым пристали шерстинки и нитки. Я не различал наших свечей, но отцовскую свечу, всегда прямую, выше других и как бы не горевшую, я узнавал по четким отметкам ногтя, двенадцати зарубинкам лесенки.
Холодные стеклянные розетки нечаянно и легко звенели под моими руками.
Так было. Это было мое детство.
Примечания
1
Славен един Господь (лат.).
2
«Всегда такой» (лат.)
3
первичный и вторичный материал для золота (лат.)
4
Это мы, живые, идущие по миру привидений (фр.)
5
папа (фр.)