Две сестры

I

Дашета и Машета

На главной улице провинциального города Зарайска стоял красивый деревянный дом, окрашенный в серо-голубоватую краску, с резными белыми карнизами и с узорчатыми окнами. Дом был двухэтажный, с мезонином, на каменном фундаменте. Кругом, за высоким забором, разросся густой, тенистый сад, и весною, когда там цвели черемуха, сирень и акации, нежный аромат распространялся далеко по улице.

На воротах этого дома была прибита дощечка, а на шей значилось: «дом М. и Д. Носовых».

Был один из самых обыкновенных летних будничных дней. В шесть часов утра калитка в доме Носовых отворилась, и из него вышли две женщины. Одна была высокого роста, худощавая, сутуловатая. В ее темных волосах пробивалась седина; черты лица быки тонкие и строгие, нос довольно большой, с горбинкою.

Годы наложили немало морщин на этом когда-то красивом лице. Небольшие карие глаза смотрели грустно на Божий мир. Одета она была в черное пальто, и круглую с перьями шляпу, на руке держала вытертый ридикюль. Видно было, что женщина эта не придавала никакого значения наряду, – все на ней было темное и довольно старомодное, но в этом темном наряде яркою белизною выделялись манжеты и воротничок.

Другая женщина по виду была прислуга. Полная низенькая старуха в большом сером байковом платке, она переваливалась, как утка, и плелась с большою круглою корзинкою в некотором отдалении за своем барыней.

На улице просыпалась жизнь. Мужчины отправлялись кто на службу, кто на работу, женщины спешили на рынок, кое-где выбегали ребятишки, проезжали водовоз или телега.

Две кумушки остановились поболтать на перекрестке. Одна из них, увидев высокую, сутуловатую женщину, заметила как бы про себя:

– Барышня Носиха на рынок пошла.

– Да, – подхватила другая, – она хорошая хозяйка. Сестрица-то, поди, спит еще. Только и знает, что наряжается да с собаками водится.

– А что, соседушка, ведь Носихам, поди, много есть годов? – спросила любопытная кумушка.

– Да вот, милая, я вам сейчас рассчитаю. Мой папенька сказывал, что ему пятнадцатый год шел, когда старик Носов этот самый дом ставил. – Она указала рукою на голубоватый дом. – А через год у них эта старшая барышня, Марья Степановна, появилась. А через пять лет и Дарью Степановну Бог дал. Теперь-то моему отцу за семьдесят будет. Вот и считайте сами…

– Да, годы немалые. Ведь, подите ж, и средства у них есть, и Марья Степановна была недурненькая, а не судьба: женихов не нашлось. Так и остались сидеть в старых девушках.

– Марья-то Степановна была сосватана, голубушка. Говорят, жених ее утонул. Она шибко убивалась и больше ни за кого идти замуж не захотела. Ну, а Дарья Степановна какая-то неумная. Да и характерна очень. Кто ж такую возьмет.

Кумушки потолковали и разошлись.

Вечером из того же дома Носовых показалась новая особа. Раньше ее из калитки выбежали две маленькие беленькие собачки, с голубыми бантиками на шее, третью она вела на шнурке: это был толстый, уродливый мопс, одетый в красную попону.

Вышедшая особа была среднего роста, полная и очень некрасивая: курносая, с выдавшимися вперед скулами, с бесцветными узкими глазами. Ее седые волосы были круто завиты на лбу, большая белая соломенная шляпа надета на затылок, на шляпе красовались розовые бутоны, ленты и перья. Платье на ней шло бледно-розовое; вокруг талии обвивалась зеленая лента, которая спускалась концами сбоку; на плечах была накинута белая стеклярусная накидка, зон-рас был палевый с широкими кружевами. Большие серьги, брошь, множество браслетов и колец довершали туалет этой особы.

Барышня прихрамывала. Она обернулась, взглянула на окна, улыбнулась и закивала головою. Из раскрытого окна в среднем этаже смотрела та самая худощавая женщина, про которую утром судачили кумушки.

– Дашеточка, вы бы одели ватерпруф; мне кажется, ветерок подымается. Я боюсь, вы простудитесь, – говорила смотревшая из окна.

– Не беспокойтесь, Машета. Я тепло оделась и погуляю недолго. Раза два пройдусь по городскому саду и вернусь.

– Не забыли ли вы чего-нибудь, Дашеточка? Взяли ли носовой платок, перчатки, портмоне?

– Не беспокойтесь, Машета, я ничего не забыла.

– Не гуляйте слишком долго… Станет холодно и сыро. Я буду беспокоиться.

Нарядная барышня в ответ только улыбнулась. Она оправила немного кудри на лбу и шляпку, стряхивая с платья несколько соринок и, закинув назад голову, опустив глаза, пошла со своими собаками по улице

– Возвращайтесь скорее, Дашеточка. Я буду ждать вас с самоваром, – донеслось ей издали из открытого окна. Она обернулась и молча кивнула головою. Множество любопытных глаз провожало шедшую улице особу с собаками. Многие даже высовывались окон, чтобы посмотреть на нее.

– Младшая барышня Носиха пошла гулять со своими собачками, – говорили на улице и смеялись.

– Шляпа-то, шляпа у Носихи… точно огород! – заметила шустрая черноглазая девочка.

– А бантов-то сколько! Ленты хорошие! Ишь вырядилась, точно молоденькая… А все-таки сразу видно, что старуха, – заметила ее товарка.

Уличные мальчишки бежали за нарядной барышней вслед и дразнили собак. Ни сердитые окрики, ни угрозы не могли унять шалунов.

Нередко на барышню с собаками глазели, остановившись толпою, заезжие крестьяне и вслух делали замечания.

– Матреша, а Матреша, гляди-ка, гляди, собаки-то как выряжены, точно облизьяны, – говорил молодой парень, подталкивая свою рябую спутницу в синей поддевке.

– Это кто ж такая будет? – спрашивала удивленная молодая бабенка.

– Это, должно быть, актерка со своими собаками. Такая плясунья вот что в киатре пляшет.

– Так, так… Оно сейчас и видно… Нарядившись-то как!.. Матушки-светы! Пестрота какая! Хорошо!

Барышень Носовых все знали в городе, и простой народ называл их «барышни Носихи». Уж давным-давно жили они в собственном доме на «Большой» улице. Жизнь их была у всех на виду, все к ним приглядывались. Тем не менее выход младшей Носовой на прогулку со своими собаками был всегда как бы целым событием и вызывал немало толков в городе.

II

Как жили две сестры

Марья Степановна и Дарья Степановна Носовы были родные сестры. Они жили вдвоем в собственном доме, доставшемся в наследство от родителей. Дом у них был хороший и по тем местам доходный. Отдававшиеся внаем пять квартир всегда были заняты жильцами

Старые девушки жили в достатке, в свое удовольствие, родных у них никого не было. Старуха Лизавета давно служила у них одной прислугой и по-своему была привязана к барышням, хотя за глаза и не прочь была поворчать на них, особенно на Дарью Степановну.

Сестры совсем не походили друг на друга ни наружностью, ни характером.

Дарья Степановна занималась только своими собаками, своей особой и туалетами.

Марья Степановна хозяйничала и очень много работала. Вся их чистенькая квартирка была переполнена рукоделиями ее рук. Все эти салфеточки, вышитые шелками подушки, вязаные занавеси, плато из цветов, абажуры требовали много труда и терпения. Кроме того, она очень любила цветы, которыми были заставлены все окна в квартире, а летом их сад представлял роскошный цветник

Дарья Степановна считала себя еще молоденькою. Она одевалась во все светлое, туго затягивалась в корсет, ежедневно завивала на лбу кудряшки, пудрила лицо и намазывала брови. Но разве возможно вернуть ушедшую молодость?

Марья Степановна казалась старше своих лет, одевалась во все темное, и печать глубокой затаенной печали проглядывала в ее задумчивых глазах и лежала на всей преждевременно сгорбленной фигуре.

Был один пункт, на чем сестры совершенно сходились, – это педантичная аккуратность. Они были очень брезгливы, всюду видели грязь, и той чистоты, которая была заведена в их доме, невозможно описать, тут все вещи сверкали и блестели, нигде не было ни соринки, ни пылинки. Для мытья и чистки были заведены особые лоханки, тряпки, чашки, щетки, крылья, были изобретены своеобразные способы. Так, чайную посуду Марья Степановна мыла в теплой содовой воде, затем ставила сушить и тогда уже перемывала начисто в холодной воде и вытирала двумя полотенцами: одно было грубое, другое – помягче. Цветы она мыла в белых вязаных перчатках, причем расстилала на пол клеенку и половик. В кухне же чуть ли не для каждой вещи были особые мочалки, лоханки и полотенца, для всего были крышечки и дощечки. Лизавета привыкла к этой образцовой чистоте, и потому хозяйки очень ею дорожили.

Дарья Степановна в своей брезгливости шла дальше: она ничего не могла взять из чужих рук, особенно се она почему-то опасалась звонких денег и брала их не иначе, как через платок. Дома она приказывала Лизавете перемывать деньги в мыльной воде, говоря: «Они побывали в грязных руках».

Люди говорили, что барышни Носовы были скуповаты и ни для кого ничего не делали, разве Марья Степановна подаст иногда в церкви нищему копейку

Для Марьи Степановны день начинался рано, для Дарьи Степановны – поздно. Все дни, за редкими исключениями, походили один на другой.

Когда старшая сестра возвращалась с базара, младшая только что начинала вставать с постели и возиться со своими собаками. Ее три любимицы спали у нее в комнате на стеганых матрасиках под теплыми одеялами.

– Лизанька, Лизанька, вы о нас забыли, – кричала на всю квартиру Дарья Степановна.

– И совсем не забыла! Сейчас иду и умываться несу, – отзывалась из кухни Лизавета.

Начиналось умывание собак. Приносились подстилки, чашка, щетки, гребни. Собакам промывали чаем глаза, чистили уши, расчесывали шерсть сначала редким гребнем, потом частым, смоченным в одеколоне. Затем Дарья Степановна повязывала своим любимцам бантики или, если бывало прохладно, то надевала попоны, летом легкие шелковые, а зимою фланелевые.

Окончив собачий туалет, Дарья Степановна надавала светлый капот и в папильотках отправлялась с собаками в столовую, где ожидала ее сестра с кофе.

– Здравствуйте, Машета. Хорошо ли спали?

– Благодарю, Дашеточка. Я спала отлично, только с вечера немного ныла нога.

Сестры всегда говорили друг другу «вы».

– А я всю ночь промаялась… Боби что-то стонал… Я очень тревожусь, не заболел ли он? Бобик, сядь ни стул! Морка, Тузик, на места!

Все три собаки вспрыгнули на приготовленные стулья и уселись за стол рядом с хозяйкой. Перед каждой лежала клеенка, стояло блюдце со сливками и был мелко наколот сахар. Дарья Степановна повязала им под морды салфетки, собаки поставили передние лапки на стол и стали лакать сливки.

Марья Степановна погладила Боби. Это был толстый уродливый мопс, заплывший жиром.

– Не беспокойтесь, Дашеточка, Боби совершенно здоров: нос у него холодный и сырой. По-моему, вы его очень много кормите.

– Что вы, что вы, Машета. Бобик ест совсем немного. Не голодать же собачке… Ах, я о нем ужасно беспокоюсь! Что вы ни говорите, а по-моему, он нездоров… Какой-то скучный и глаза мутные.

– Дайте ему серы в сиропе.

– Нет! Я сделаю ему ванну и уложу в теплую постель. Машета, вы посидите с Бобиком дома, пока я пойду купить себе кружев? Мне необходимо окончить себе кофточку.

– Посижу, посижу, Дашеточка. Я буду вышивать.

Ванна Бобику была сделана. Дарья Степановна завернула его в простыню, в теплую фланельку и долго носила на руках. Затем уложила его в подушку и завернула в ватное одеяло, специально для таких случаев сшитое. Марья Степановна осталась сидеть около мнимобольного.

Сестры очень любили друг друга и нежно заботились одна о другой.

Марья Степановна во всем уступала Дарье Степашине: та была точно младшее балованное дитя. Вечера сестры проводили однообразно. Дарья Степановна или раскладывала пасьянсы, или возилась с собаками. Иногда она так с ними шалила, бегала и прыгала по комнате, что Марья Степановна смеялась до упаду и поминутно ее останавливала.

– Не шалите, Дашеточка… Вы всю мебель поломаете… вазочки, статуэтки перебьете. Не шалите, вы меня уморите от смеха…

Марья Степановна по вечерам читала. Дарья Степановна читать не любила, видела в этом большой вред и осуждала сестру. Она говорила: «В книгах описывают таких людей, каких на свете не бывает». К людям она была очень строга и находила, что все мужчины – «само ничтожество», что все молодые женщины – «само безобразие», а что «главное зло в жизни – это дети, особенно мальчишки». Спорить с нею об этом было нельзя, – она начинала сердиться и плакать.

Марья Степановна была гораздо снисходительнее к людям.

Знакомых у барышень Носовых было очень мало, и сами они редко бывали в гостях. Изредка появлялся к ним маленький лысый старичок-чиновник Лебедкин. Лицо у него было такое сморщенное, как печеное яблоко, из ушей торчала вата. Он приходил всегда в вицмундире, с орденом на шее. И зиму и лето он носил красные вязаные нарукавники и очень боялся сквозного ветра.

Лебедкин являлся постоянно с целым ворохом рассказов и знал все, что случилось в городе: кто женился, кто помер, кто с кем поссорился, кто куда ушел Он с жаром рассказывал про события, которые вычитал из газет или слышал от своих многочисленных знакомых.

Старичок Лебедкин был как бы единственная свежая струя воздуха, врывавшаяся в тихую жизнь сестер Носовых, которая была похожа на стоячее болото.

Приходили к ним еще две старушки и бедная вдова Сидорова с молоденькою дочерью, учившейся в духовной семинарии.

Марья Степановна очень любила побыть среди людей, потолковать о том, как живут другие, и жадно слушала рассказы Лебедкина. Дарья Степановна всегда всех осуждала и особенно недолюбливала молоденькую Сашеньку-дочь Сидоровой.

III

Милые бранятся – только тешатся

Между сестрами редко бывали ссоры. Если это случалось, то всегда зачинщицей бывала Дарья Степановна и начинала из-за пустяков, скорее от скуки, чем со злобы.

– Опять у нас сегодня макароны?! Вы ведь знаете, Машета, что я макароны не люблю!.. И делаете их беспрестанно, – недовольным тоном говорила Дарья Степановна за обедом.

– Еще на прошлой неделе вы, Дашета, хвалили макароны… А мы их с тех пор не стряпали… А сегодня вы почему-то недовольны…

– Ну, да, может быть, и хвалила… А все-таки макарон не люблю… И вы всегда стряпаете, что вам нравится, и нисколько не соображаетесь с моим вкусом, – капризничала Дарья Степановна.

– Мне решительно все равно, что ни есть… Я десять раз просила вас, Дашета, самих заказывать.

– Всю жизнь мы живем вместе, и вы бы могли узнать мой вкус, – брюзжала Дарья Степановна.

– Возьмите, Дашета, от меня хозяйство и хозяйничайте сами… Я очень буду рада! По крайней мере, мне же меньше хлопот и огорчений, – отвечала Марья Степановна, совсем разобидевшись.

Дарья Степановна надувала губы и умолкала. Но через некоторое время она бросалась сестре на шею и шептала, как провинившийся ребенок:

– Простите, Машеточка, я была сегодня нехорошая! Больше не буду! Сегодня мне не по себе, и все не нравится. Простите вашу сестренку!

Марья Степановна привыкла считать свою сестру молоденькой, неопытной и, как старшая, баловала ее и во всем уступала.

Чаще всего размолвки между сестрами наступали после того, как Марья Степановна прочитывала какую-нибудь книгу. Она становилась особенно грустной и задумчивой.

– О чем вы размечтались, Машета? – спрашивала ее Дарья Степановна.

– Да так… Вот раздумалась о жизни… Прожили мы ее с вами как будто не так.

– Как это не так? Что это значит? – удивлялась Дарья Степановна.

– Кажется мне, чего-то не хватает… И неизвестно, для чего живешь!..

– Как неизвестно? Что ж, по-вашему, нужно?

Дарья Степановна приходила все в большее и большое раздражение.

– Я и сама, право, не знаю… Живут как-то люди иначе… Вот и Лебедкин то же говорил…

– Ваш Лебедкин – само ничтожество! И ровно ничего не понимает. Уж не замуж ли, по-вашему, следовало выйти?

– Живут люди и замужем, – задумчиво возражала Марья Степановна.

Сестра ее кипятилась.

– Да, чтобы муж пьяница попался… чтобы всю жизнь слезами обливаться… Укажите мне хоть одного хорошего мужа! Укажите!. Укажите!..

– Можно и не выходить замуж, а жить счастливо… пользу приносить, заниматься чем-нибудь, – мечтательно говорила Марья Степановна.

Но Дарья Степановна выходила из себя и ее не слушала.

– Может быть, жалеете, что около вас нет деточек? Самое зло жизни – это ребята, особенно мальчишки! Всегда капризничают, в доме шумят, все пачкают… А вырастут – не жди ни любви, ни благодарности… Укажите, укажите мне хоть одну добрую дочь или доброго сына.

– А вот у вдовы Сидоровой такая миленькая девушка, – заикнулась было Марья Степановна.

Но Дарья Степановна даже взвизгнула.

– Это Сашенька-то! Что вы находите в ней миленького? Нос точно пуговица, щеки как клюквою намазаны, и мать свою в грош не ставит. Сашенька – само безобразие!

– Все-таки, Дашеточка, наша жизнь невеселая, – продолжала Марья Степановна. – Ничего-то хорошего мы не видели, дальше своего городишка не уезжали. Хотелось бы на мир Божий взглянуть…

– Вы, Машета, начитались глупых книг… Оттого у вас и фантазии являются. Отлично мы жили, и стыдно вам на жизнь роптать. Я не хочу больше слушать вашего нытья.

Разговор на эту тему прекращался.

После таких размолвок наступало затишье, и сестры даже выражали друг другу больше нежности и забот.

Если Марья Степановна бывала долго на базаре, то Дарья Степановна перебегала от окна к окну и пристально смотрела вдаль, на улицу.

Она встречала возвращающуюся сестру упреками:

– Отчего вы так долго? Я беспокоилась.

– Напрасно беспокоились, Дашеточка. Встретила знакомую и заговорилась.

Если Дарья Степановна долго гуляла со своими собаками, то приходила очередь беспокоиться старшей сестре. С каждой минутой ожидания тревога ее возрастала. Ей представлялось, что сестра утонула, что попала под лошадь, что на нее напали разбойники, и еще невесть что. Она не выдерживала томления, наскоро одевалась и шла разыскивать сестру. Увидев ее, она спешила к ней и упрекала ее и даже плакала.

– Где вы пропадали, Дашета? Я измучилась, ожидая вас. Я думала, с вами случилось недоброе…

– Ничего не случилось. Вы, Машета, делаете бурю в стакане воды. Это все оттого, что начитались глупых книг…

Так проходила жизнь сестер Носовых изо дня в день уже много лет. Они знали, что завтрашний день не принесет им ничего нового, живого, интересного. Он и не приносил. Таких бесцветных существований немало на жизненном пути.

IV

Марье Степановне чудится

У Марьи Степановны случалась иногда бессонница. Это очень мучительное состояние. Все заснут, в доме наступает тишина; ночь тянется так медленно, – а ей не заснуть. Мысли, одна тревожнее другой, теснятся в голове. Во всем теле чувствуется слабость; кажется, что все болит и ноет, хочется спать, а желанный сон но приходит. В ночной тишине малейший шорох кажется подозрительным… Отчего-то становится неприятно и жутко.

В одну из таких бессонных ночей Марья Степановна ходила в мягких туфлях по своей комнате. Вдруг она остановилась. Ей послышался тихий плач, как будто он доносился откуда-то издалека. Марья Степановна стала прислушиваться. «Нет, это мне почудилось… Ничего не слышно… Кому у нас плакать ночью!» – подумала она и опять стала бродить по комнате. Спустя некоторое время плач ей послышался снова, жалобный, заглушённый, точно детский тихий плач. И долго так было; то все стихнет, то опять кто-то плачет и стонет.

Марья Степановна разбудила Лизавету.

– Лизаветушка, послушай, пожалуйста, мне все кажется, будто кто-то плачет. Точно ребенок… Так жалобно, просто сердце надрывается.

Старуха подняла голову, протирая заспанные глаза.

– Господи, помилуй! Какому ребенку плакать? Что вы придумали? Это вам чудится. – Она села на кровати и стала прислушиваться. – Это коты на крыше мяукают… Идите-ка с Богом да спите себе спокойно!

Марье Степановне стало совестно, что она разбудила старуху ночью. Она легла в постель и старалась заснуть, но до самого рассвета ее слух тревожил какой-то болезненный стон.

На другой день только и разговору было, что о ночном происшествии. Лизавета, помогая Дарье Степановне умывать собак, рассказывала со смехом, как старшей барышне ночью чудился детский плач, а это-де коты на крыше дрались и мяукали.

– Так явственно, так жалобно, точно действительно стонал и плакал ребенок, – оправдывалась Марьи Степановна.

– Вы бы, Машета, успокоительных капель приняли. Это от ваших книг у вас нервы расстроены, – говорила Дарья Степановна.

– Я принимала три раза ночью, и ничего не помогло.

На следующую ночь повторилось то же самое. Марья Степановна разбудила сестру и Лизавету. Те, совершенно сонные, рассердились

– Я не могу спать, Дашеточка. В самом деле кто-то плачет! Я удивляюсь, как это вы с Лизой ничего не слышите.

– Пустяки, Машета. Это вам чудится, – зевая во весь рот, говорила Дарья Степановна. – Примите капель и ложитесь у меня в комнате. Вся ваша бессонница пройдет, когда перестанете читать книги.

Она еще раз зевнула, завернулась в одеяло и скоро захрапела.

На другой день Марья Степановна очень быстро вернулась с базара, расстроенная и встревоженная, и торопливо прошла в комнату к сестре.

– Вот, Дашета, вы и Лизавета со мной спорили, смеялись надо мной, говорили, что мне чудится… что коты дерутся и мяукают… А наша жиличка тоже третий день слышит плач. Мужа ее три дни не было дома, и она с детьми очень боялась. Так неужели же ей тоже чудится?

Лизавета перекрестилась.

– Барышни, голубушки! Ведь это нехорошо! Не к добру!

– Ну, что ты, Лизанька, нас пугаешь! – сказала Марья Степановна.

– Лизанька, а ты что думаешь? – тревожно спросила Дарья Степановна.

– Да ведь это сам нечистый тешится, барышни.

– Что с тобою, Лиза? Век мы тут жили… Ничего не случалось. Ведь наш дом не на кладбище построен, – говорила Марья Степановна расстроенным голосом.

– Это ничего не значит, барышня, – уверенно отвечала Лизавета. – Прежде ничего не было… А теперь явилось. Может, он за чьей-нибудь душой пришел, а может, выживает кого-нибудь… Это часто бывает.

Обе сестры побледнели. Они были девушки необразованные и верили в такую ерунду.

– У нас в деревне так же было, – продолжала Лизавета. – В одной избе, как придет ночь, так и станет кто-то на крыше жалобно укать… Жила гам старуха старая-старая. Ну, все так и догадались, что сам за ее душой пришел. Старуха померла. Что ж вы думаете? И укать перестал… А то еще раз перед пожаром…

– Лизанька, что ж теперь делать? – перебила ее Дарья Степановна.

– Надо, барышня, либо икону поднять, либо молебен отслужить, – ответила серьезно Лизавета.

Вечером она окропила все комнаты святой водой; всем было, конечно, не до сна.

V

Страшное происшествие

Когда совсем затих дневной шум, и наступила ночь, – не только Марья Степановна, но и Лизавета и Дарьи Степановна услышали глухой, прерывающийся плач и стоны.

– Теперь слышите? Что, Лиза, ведь я была права! Совсем не похоже на кошачье мяуканье, – взволнованно говорила Марья Степановна.

– Да, да… Так и есть… Похоже на то, – загадочно подтверждала Лизавета и крестилась.

– По-моему, это плачет ребенок, где-то недалеко, – решительно заявила Марья Степановна. Лизавета только усмехнулась и молча махнула рукой.

– Лиза, поди, позови дворника и вместе с ним осмотрите весь двор, – продолжала старшая барышня

– Вот тоже выдумали! Как же, пойду я! Точно мне жизнь не мила!

– Не хочешь? Я пойду сама…Совершенно ясно, у нас на дворе плачет ребенок… Такой мороз… Жаль ведь! – взволнованно говорила Марья Степановна.

– Ах, Машета, не ходите! Умоляю! Я умру от страха, – кричала, заламывая руки, Дарья Степановна.

– Нет, пойду! Так оставить нельзя! Зажигай, Лиза, фонарь, – решительно сказала Марья Степановна и стала одеваться.

– Куда вы пойдете одни! Выдумали тоже. Не спешите… Дайте мне одеть валенки, – ворчала Лизавета.

– Ох, Машета, не ходите! Не ходите! Умоляю! Не губите себя и меня! Это ужасно! – кричала на весь дом Дарья Степановна.

– Дашеточка; не бойтесь… Заприте двери на замок… У вас три собаки, и страшного ничего нет.

Не обращая внимания на крики сестры, Марья Степановна надела пальто, платок и с зажженным фонарем, в сопровождении Лизаветы вышла в сени. Сестра поспешно захлопнула за ними дверь.

Спускаясь с лестницы, Марья Степановна столкнулась с жиличкой, которая с мужем вышла из квартиры.

– Вы, верно, тоже слышите плач? – спросила она.

– Да, мы идем позвать дворника. Надо осмотреть

– Зачем нам дворник? Мы справимся, и одни, – басом ответил жилец.