Часть 1
Я в этих рамках был всегда
И в них же утону,
И пусть простит мне голова,
Что жизнь я не ценю.
Постоянное шуршание, так близко, будто в самой голове, потихоньку приводило остатки разума к раздражению. Пальцы на ногах стали судорожно подёргиваться, нервно ощупывая местность в широких не по размеру ботинках. Открыв глаза, я не увидел ничего кроме темноты, но она же позволила разглядеть нечто, что скрывалось за пеленой только что очнувшегося рассудка.
Видения, будто наваждение, всколыхнули ровное дыхание и заставили раскрыть слепые глаза ещё шире. Половине проносящихся картинок поверить было сложно, остальным – страшно, но то, видно, была моя жизнь, такая призрачная и такая далёкая.
Нащупывая окружающее меня пространство, я невольно съёжился, предвкушая возможные варианты. Тьма не рассеивалась, как это бывало при пробуждении посреди ночи, а наоборот сгущалась. Тогда я подумал, что ослеп и сосредоточил внимание в ладонях и их ощущениях.
Что странно, воздух загустел и стоял так крепко, будто я застыл в смоле, как какое-нибудь насекомое. Но преодолев сопротивление, наконец определил четыре поверхности, такие шершавые, холодные, и почему-то сразу понял, какое пристанище избрало моё тело.
Замкнутое пространство то увеличивалось, то уменьшалось, сжимая и дробя кости, стены будто дышали, обжигая и знобя. Но в какой-то момент словно перестали существовать, обнажив всё сущее и потаённое.
Я мёртв. Слова пронеслись так отчётливо и сухо, на мгновение даже почудилось, что произнёс их не я. К несчастью, в бездушной коробке приятелей не наблюдалось, а моё сознание, тщетно боровшееся с сожалениями, проигрывало потоку колющих событий странной и бездарной жизни незнакомца.
Как конкретно я оказался в гробу, моя память не уточняла, но рассказ сознания, полный отрешённости и тоски, убеждал, что иного исхода себе представить я бы не смог. Однако, по какой причине смерть опаздывала, оставалось лишь предполагать. Неужели одиночество мой крест и после гибели, или может из-за статуса и количества прегрешений моё имя стояло внизу списка и ожидало очереди?
Как ни странно, кончина не пугала меня, а интерес к вопросам вечности давно затмил увлечённость жизнью. Единственное, чего я жаждал – это прозреть, для начала в буквальном смысле, ибо тьма привлекала лишь символически, а галерея из эпизодов терзали стыдом, чему я не мог воспротивиться.
Предприняв ещё пару слабых попыток выбраться из приюта, я расслабил конечности и ощутил прилив некоего успокоения. Мне стало так комфортно и легко, словно в глубине души я мечтал именно об этом. Дрожь в ногах отступила, и я перестал их чувствовать, избавившись от непомерного груза. Клянусь, эти ноги не привели меня ни к чему путному, от них следовало одно беспокойство.
Перестал я моргать или более не чувствовал век, было загадкой. В конечном счёте, даже тьма стала привлекательной, ибо в ней не разглядеть бед.
– Поздравляю, – послышалось кротко, словно пение матери – ты закончил свою историю.
Недолго я был уверен, что сам произнёс это, потеряв всякую стойкость, будто передразнивая себя. Но нет, этот голос, звучавший прямо в голове, мне не принадлежал.
– Ты дошёл до конца, но так и не понял, в чем был смысл.
Слова ранили, а осознание правды сжимало в раскалённые тиски остывшее сердце. Тем не менее, ни одна истина не выбьет меня из колеи сильнее собственных мук, а потому я не бился в агонии, не плакал и не умолял, лишь покорно ожидал.
– Так скажи же, открой тайну, раз я умер.
– Что сказать?
– Зачем все это было?
– Ответа нет, в этом и смысл, ты должен был узнать сам.
Я не мог определить ни его пол, ни тембр, ни возраст, прямо как у своего собственного звучания, которое ты просто слышишь, а характеризовать не в силах. Если это был Бог, ему явно нравилось важничать. Впрочем, в том был и мой грешок.
– Как же можно найти какой-то там смысл за такое короткое время? – буркнул я, стукнув кулаком по доске, она раздалась глухим звуком, оставив в кулаке лёгкую вибрацию.
– Вечно вам что-то да не так, то кровать не слишком мягкая, то еда не слишком вкусная. Все поголовно несчастные, прямо-таки напасть, новая эпидемия, пострашнее чумы будет – всеобщее несчастье.
Всё было так, я прожил жизнь, ничего не почувствовав, и умер, так ничего и не познав.
– Передай богу, что в своих расчётах он ошибся.
– Глупый ты человек. – раздавшийся смешок осадил моё самолюбие.
– Да чего это я глупый-то? Я многое изучил и многое знаю.
– Ты не знаешь главного, ты несчастлив, и оттого вся твоя жизнь прошла зря. Вот он конец, а тебе и до этого дела нет, ты глуп.
– Я не глуп, жизнь сложна, как ни крути, и многое в ней может сложиться не так.
– Опять всё решается за тебя, а где же ты?
Что за вздор!
– В своих мыслях любой бродит множество лет, ты должен учитывать и мир, что был внутри меня, невидимый всему живому. Неужели всё толкуется лишь деяниями, а что в недрах не в счёт? Прочти всего меня и дай же хоть ответы напоследок.
– Я дам тебе нечто иное.
Провалившись в воздушный поток, я падал будто в бесконечную яму, не способный сопротивляться и мыслить здраво. Однако здравого тут явно не хватало. Я чувствовал, как тело сгорало, осыпая кожу шквалом интенсивных зарядов, оголяющим мышцы, жилы, а затем и кости. Всё исчезало без следа: мои руки, ноги – весь я. Кто я без тела? Лишь ошмёток воспоминаний и пара бестолковых мыслей в придачу. Даже разум мнился мне осязаемым, частью организма, живущим в голове и глядящим на мир из двух маленьких окошек. Вслед за телом сознание поразил импульс дрожи, и я разглядел за всепоглощающей тьмой самое первое воспоминание, о котором никогда не думал раньше.
Глаза в тот момент совсем не двигались, я видел лишь игру светлых и темных пятен. Размытые движения то появлялись, то пропадали из поля зрения, а близкие объекты виделись без глубины, будто двухмерными, и словно сквозь густой туман. Я заплакал, отчего всё вокруг страшно задрожало, но быстро затих, уловив сладковатый запах и почувствовав тёплые прикосновения. Вот он я. Первый раз. И теперь последний…
А вот он мой ад, где я вероятно вечно буду тонуть в памяти, своих иллюзиях и скорби по несбывшемуся. Где буду переживать из раза в раз одни и те же события, в которых оказался слишком слаб и глуп, где поддавался людям, становясь рабом их бестолковости и своей праздности.
Но падение прекратилось без столкновения, и вслед за вспышкой света, ослепившей после продолжительной тьмы, я ожидал увидеть всё то, чем греют душу на земле – царство вечного покоя и умиротворения. Но предо мной предстало ничего. Казалось бы, ничего – это совсем неопасно, нет плохого. Но отсутствие всего оказалось страшнейшей пыткой, которую только можно представить. Ни предметов, ни звуков, ни ощущений. Ни целей, движение к которым дарует чувство живости, ни форм, чьи прикосновения позволяют ориентироваться. Я был готов продать душу за возможность хотя бы на миг коснуться чего-нибудь.
– Ну что, как тебе твоя жизнь? – послышался внезапный оклик из-за спины.
Резко обернувшись и глотая скудные остатки воздуха, которыми ещё мог поживиться, я увидел образ. Он стоял передо мной, наклонив голову в сторону, и любопытно разглядывал. Он имел форму, но не чёткую и не плотную, будто был из полупрозрачного не твёрдого материала. Протянув к нему руку, я слегка нарушил контур его очертаний, обнаружив, что представший образ никак нельзя было потрогать, и что я теперь был таким же бесплотным.
Я спросил его о том голосе, что слышал ранее, был ли это он или моя галлюцинация.
– Нет, – пояснил призрак – они только приводят сюда.
– Куда это сюда?
– В небытие.
Пожалуй, ад был бы куда лучше, чем просто отсутствие всего. А может это он и был, или некий лимб – пристанище для тех, кому не предназначено ни наказание, ни поощрение.
– Как тебя зовут? – отвернулся я от раздумий, мне было важно знать, как обращаться к тому, кому намеревался задавать вопросы.
– Честно говоря, я не помню уже, тут не пользуются именами, потому что не обращаются друг к другу. Все мы – бестелесные фантомы.
– А где же Бог?
– Ты что же Бога ожидал увидеть?
– Разве так не должно быть?
– Ты смешной. Его давно нет, он на земле лекарства там ищет всякие.
– От чего?
– Ммм, – фантом прислонил указательный палец к подбородку, изображая вкрадчивые размышления – да я не помню. Временами борется за экологию. Забавно, правда? Создал все живое и не даёт ему умереть.
– Разве он не может создать лекарства? – немалое любопытство выглядело довольно странно на фоне полнейшего безразличия моего собеседника.
– Если бы все было так просто, у тебя дети есть?
– Да, сын.
– Знаешь ли ты как работает его сердце, суставы, ткани, не приблизительно, а точно, до каждой жилки, каждой клетки? Ты создал его, но совершенно не представляешь, из чего он состоит, какие процессы сопровождают его жизнь, особенно когда тот меняется, взрослеет. Вот и Бог стал безумным учёным своего же мира. Пойдём, покажу тебе обиталище.
Настроение фантома, как и его движения, были сродни лёгкому сумасшествию, он будто всеми силами изображал сочувствие, тщетно скрывая равнодушие к происходящему. Возможно, он хотел сыграть сострадание, чтобы мне было легче приспособиться к новому существованию. Но всё больше я ощущал себя подопытным зверьком в руках того, кто уже давно не верил в эксперименты.
Он вёл меня по пустоте, что понемногу начинала приобретать формы, смутно напоминающие знакомые очертания. Казалось, на этой стороне всё теряло краски так же, как и формы. Мы следовали мимо людей, квартир, улиц, потерявших цвета и звуки. Другие фантомы, что попадались на пути, не обращали на нас никакого внимания, их вялые фигуры плавали по густому воздуху, а взгляд, без всякого интереса, покорно следовал за головой. Даже моё недоумение, сопровождающееся пристальным исследованием всего вокруг, не привлекало их интерес.
Закончив своё шествие у скопища таких же как он, фантом триумфально поведал:
– Вот, присоединяйся, это твоя игра на ближайшую вечность.
Он указал на плывущую фигуру с той стороны мироздания, которая виделась неестественной, словно призрак.
Это была женщина, молодая и немного встревоженная, она искала что-то, но то и дело забывала об этом, когда преодолевала расстояние из комнаты в комнату. Рассеянность пугала её, и та нервничала, хватаясь за голову.
– Она заплачет, или я проиграл.
Присутствующие призраки не отличались чертами, что различают живых, мы все стали на одно лицо, пугающе уродливое, как и наши души, видимо.
Один из фантомов вскинул кулаки вверх, когда девушка горько всплакнула, уткнувшись носом в ладонь.
– Вот так-то, ты проиграл, иди к коматозникам, давай-давай.
Тогда один из собравшихся отделился от компании и вялым ходом двинулся куда-то. Последовав за ним, мой взгляд подплыл к почти недвижимым фигурам, когда проигравший, надувшись, отвернулся с недовольным кривлянием.
– Что с ними? – спросил я каждого, кто мог услышать, дивясь каменным изваяниям.
– Застывшие, с ними не весело.
– Они были уже, когда я сюда попал.
– А я знал вот этого, он здесь недавно, видать, совсем опечалился.
Оцепеневшие, словно не пожелав бороться с густой смолой, в которой нам всем приходилось двигаться, они походили на ледяные статуи, не выражающие ничего: ни мысли, ни сожаления, ни жизни. Чувствовали ли они что-нибудь при этом, никто не знал, но говорят, те со временем пропадали без следа.
Я был удивлён, никто из присутствующих не говорил о прошлом и не рассуждал о будущем. Что ожидало тех, кого не стало, они насовсем исчезали или отправлялись в другое царство? Ждал их рай за искупление или ад за трусость перед вечностью? Казалось бы, прожив жизни, все оказывались в ином мире, о котором каждый, так или иначе, размышлял, но кучка фантомов будто забывала о прожитом, а может, поглощённые азартом, просто боялись думать. Их интерес ко всему, кроме игры, пропадал так стремительно, что моё появление и вопросы лишь изредка выдёргивали от задора, и то на мгновение.
– Нет, дети – это невесело, слишком любопытные, им неизвестна тревога. Вот, этот подойдёт. – внимание толпы сгустилось у седовласого мужичка на улице, и я стремительно последовал за ней.
Готов поклясться, старик что-то слышал, он вёл себя странно, словно отмахивался от голосов, пока окружавшие его незримые наблюдатели бормотали нечто невнятное.
– Ставлю на то, что ввергну его в безумие.
– Очень абстрактно, давай конкретнее.
– Ему вызовут машину, в которых возят психов, свяжут, может даже кляп наденут.
– Любишь же ты доводить всё до абсурда.
– Можно подумать, вызывать у женщин слёзы не так жестоко, не обеляй себя, говори, принимаешь ставку?
– Принимаю. И я не обеляю себя, а очерняю тебя, это не одно и тоже.
Они играли в нечто, чему не было названия, на мелкие пакости и незначительные наказания, в виде временного изгнания. Большего у них не было. Играл не каждый, лишь те, кто был здесь давно, иные просто наблюдали шоу и воображали о своей партии. Были и те, кто попросту блуждал, размышляя о своём, казалось, вечность в уединении даровала им немалую концентрацию, отчего в их мыслях не существовало ничего, кроме них самих. В каком-то смысле я даже завидовал их одиночеству, кто знает, что им пришлось преодолеть, чтобы так погрузиться в себя, но сумасшествие явно защищало их от безумства, которым я вполне мог захлебнуться.
Мне ощущалось, я простоял на одном месте долгие годы, прежде чем смог снова пошевелится. Время здесь теряло свою значимость, а люди, что двигались по ту сторону, существовали будто ускоренно, и оттого мир казался таким маленьким и незначительным, а человек и того меньше. Но, что было хуже всего, потерять жизнь или не иметь вовсе, что самое страшное может назвать человек в своём бытие? А в смерти? Я бы сказал, боль, но боль отнюдь не физическая, ибо даже бестелесным я ощущал терзания.
И один вопрос всё не давал мне покоя, в чём же был смысл, и почему я его упустил? Я готов был попрощаться со всем миром, отдать душу на растерзание вечности, но не мог простить одного вопроса, ответ на который мне так и не дали. Меня мучила мысль о Голосе. Кто он, и на что был способен, мог ли упокоить меня, как неподвижных, или уничтожить, дав то, без чего я не мог просто умереть?
Когда подопытный старик, потеряв последние крупицы самообладания, закричал в первобытной горечи, меня охватило сожаление. Я не так часто ловил себя на мысли о сострадании, но подобное глумление удручало. Страшно представить, сколько людей, решивших что с ними что-то не так, были попросту фигуркой на доске возбуждённой партии.
Я видел, как фантомы глумились, на секунду вселяясь в тех, кто бездыханным телом упал и не мог подняться, изображая пошлость или глупость, как двигали предметы, вводя в оцепенение и ликуя от ужаса. Они лезли под руку и путали людей и, казалось, были в восторге от чужих страданий. Ведь так весело, когда кому-то хуже, чем тебе, особенно, если ты знаешь больше и видишь дальше.
И тут я наконец осознал, что обречён в первую очередь не на вечные муки совести, что были мне знакомы, а на бесцельное существование в жестокости. Я боялся думать, боялся говорить, боялся быть тем, кем никогда не смогу себя осознать. Фантомы говорили о Боге и мнили себя подобными ему, но сами ничего кроме шалостей не вытворяли. И трагедия состояла не в том, чтобы лицезреть это представление, а в надменном смехе и сопутствующем кривлянии, что никак не отличало их от шакалов, танцующих над и так уже поверженным зверем.
Конечно же не все фантомы виделись мне безнадёжно сгнившими разумом, и не каждый человек, шагающий по земле, выглядел преисполненным жизнью, но желание жить – то, что отличает живое от мёртвого, и, поняв это, я ощутил себя по-настоящему воодушевлённым, как никогда.
Каждый, кто видел меня, новенького, считал необходимым поделиться последними секундами своей жизни, в подробностях описывая момент гибели. Взгляды, брошенные недоброжелателями, ликующими от победы, тёплые руки, становящиеся всё горячей, и небывалое расслабление после тяжких оков агоний. И наслушавшись рассказов о смертях, мне стало грустно, что не помнил свою собственную. Я видел до мельчайших подробностей своё рождение, точно помнил первый вздох, но не последний. Была ли она неплохой? Умер ли я трусом или принял свою учесть достойно? Что последнее открылось перед моими глазами, и кто был рядом, кто разделил последние минуты моего бытия? Впрочем, раз смерть конец всему, вряд ли в принципе она может быть идеальной.
Я спросил фантомов про смысл всего, они не ответили, а вопросу удивились, оттопырив назад головы и выпучив озадаченность, чем напомнили мне пугала, что и в жару, и в грозу вечно улыбаются, страша бездушностью своих глаз. И скольких бы я не мучил вопросами, рассказать мне о Голосе никто не мог, а главное, где его искать или как вызвать. Я кричал, звал и даже требовал, но в ответ тишина, такая же гнетущая, как и это чёртово забвение.
– Так много вопросов задаёшь. Как они у тебя только помещаются там? – дух изобразил постукивание по голове и рассмеялся – Боишься остаться без ответов?
– Лучше вопросы без ответов, чем ответы без вопросов.
– Я смотрю, ты любитель умничать.
– Да, не скрою, но это так редко удаётся, почему бы не посмаковать момент.
Наконец окончательно разозлив даже блуждающие без интереса фигуры, я взмолил в пустоту и поник, а меж тем моя дружественная тень начала меня отговаривать.
– Зачем тебе эта ерунда?
– Вопрос всей жизни ерунда? Тебя не удручает, что ты не понял сути?
– Может и понял, откуда тебе знать?
– Так поведай. – он умолк – Разве я не заслужил?
– Чем же?
– Хотя бы тем, что искал.
Интересно, я говорил с одним и тем же персонажем или водил дружбу уже с несколькими призраками.
– Я прожил так много жизней, – хвастался дух – чужих жизней. А ты кем был?
Я опешил, так сложно было собраться с мыслями, разложить свою жизнь в хронологическом порядке. Да и кем мог назвать себя человек, который просто был и просто искал?
– Вспомнишь ещё, за вечность всё приходит обратно, деваться то некуда.
И я поведал ему без всякого смущения о планах вызвать Голос и потребовать правды, он смеялся мне в лицо, но не без любопытства.
– Правилами запрещено выходить за рамки. – акт морализаторства ему был явно не к лицу.
– Где обозначены эти правила? Это смерть, мы в мусорном мешке человечества, если уж дарована фантомам такая сила, тогда к чему?
– Голос может стереть твою душу.
– Разве они все – я обвёл рукой полупрозрачные декорации – и так не исчезнут, рано или поздно?
– Сдалась тебе твоя правда?
– Я не могу, просто не могу.
– Знаешь, бывал я на земле чуть дольше, чем это положено в игре, но никому не сказал, имею слабость ощущать себя мощнее остальных. Забавно было, – он сделал паузу, чтобы насладиться моим вниманием и продолжил – кот выпил из противня, что я залил средством, дабы разыграть человека, а этот шерстяной придурок всю кухню заблевал, вот весело то было. Еле откачали тогда, но всё обошлось.
Этот бессвязный поток слов пришлось оборвать, иначе через мгновение я уже начал бы мыслить подобными конструкциями.
– Не мог бы ты научить меня этому трюку?
– Вечность дарует власть лишь над мгновением, но ты можешь попробовать, кто знает, глядишь, твоя злость сильнее.
Меня покоробили его слова, может я и был зол, но никогда этого не демонстрировал, хотя, возможно, здесь все они читали мою душу, как позорную статью в газете. Даже не знаю, опечалила ли меня эта мысль. Свыкнуться с такой открытостью я бы точно не смог, но не исключено, что нынешняя драма просто вытеснила любые возможные.
Я символично растопырил грудь, будто набрал воздуха в лёгкие, и напряг кулаки. Наблюдение за рукой меня огорчило, она выглядела крепкой, но совсем не ощущалась, я не чувствовал пальцев, напряженных и сомкнутых, не реагировал вибрацией на напряжение, не осязал самого себя. Когда пытаешься сосредоточиться на чем-то, стараешься уловить центр, соединить нутро в маленькой точке и напрячь жилки, а когда твоё тело не реагирует, воспринимать себя не выходит.
Всё вокруг плавало, но не оттого, что пылало остатками бытия, скорее наоборот, блуждало в отсутствии всего, как в космическом пространстве, где нет ни единой действующей извне силы. Фантомы жадно обвивали тела за туманной пеленой, отчего те двигались медленнее, жалобно взывая к Богу, и смеялись. Я потерял всякий интерес к происходящему и, отчаявшись, побрёл подальше от клоунады. По мере удаления, недвижимых становилось всё больше. Застыв в различных позах, некоторые из которых не помогали видеть в них некогда пылающих жизнью духов, статуи глядели мертвенно вялыми глазами на мироздание.
Я хотел убежать от них: и от живых, и от мёртвых, от покорённых и садистских душ, от всего сущего, от самого себя. Найти место, где мог поселиться лишь я, и раствориться в мыслях, стать самой мыслью. Но чтобы расслабиться и успокоиться, следовало принять и отпустить, а этому я за жизнь не научился. Всё, что ощущалось мною, был гнев, на Бога, людей и мироздание, ведь они всеми силами препятствовали мне покорить своё собственное заточение, раскрыть загадку жизни и стать счастливым.
Именно в этом я видел смысл жизни, в счастье. Но что это было, где его следовало искать, и как им пользоваться? Во мне зрело гнетущее раздражение, которое уничтожало саму суть счастья − спокойствие и рассудительность. Я упустил попытки и оказался ни с чем, и кому полагалось предъявлять за это? Самому себе. Но ведь я пытался, моя ль вина, что я не смог? Не уж то старание в счёт не идёт?
Если и существовал край вселенной, я должно быть нашёл его, безликий и бесподобный, он источал страх перед отсутствием всего, и оттого прекрасен. Без чьего-либо примера и наставлений я был один, лишь я, то, что было до меня, и то, чего не будет никогда.
Я мог наблюдать за той стороной и погружаться в грёзы, а мог закрыться и утонуть в безмолвии. Но любопытство − услада одиночества. И если бы я до сих пор мог моргать – навеки распрощался бы с этим умением. Всё вокруг меня состояло из тончайших нитей, из которых зрели невидимые жилы, повсюду кипела от движения энергия, я мог видеть то, чего не понимал, и ощутить то, для чего не имел восприятия.
Мне всегда думалось, если не можешь найти то, чего не понимаешь, стоит попробовать закрыть глаза и дать возможность другому тебе отыскать. Но человеческих чувств так порой недостаточно для разгадок даже не столь мудрёных тем. Человечество страстно жаждет познать загадки вселенной, которую не может постичь, но возможно ли это без понимания своего собственного внутреннего пространства? Господь ли, дьявол или мы сами закрываем чертоги на тысячи замков и жизнь тратим, чтобы открыть хотя бы один из них. Никто не знает, как выглядит ключ, карты нет, а жизнь коротка. Вот почему именно в счастье я находил ценность, лишь оно могло придать мимолётности немного смысла. Вопрос лишь, чем оно являлось, и существовало ли оно для меня?
Конечно, есть любовь, есть дело жизни, предназначение, рождение нового, продолжение старого, и каждый определяет значения самостоятельно. Не исключено, что я, будучи не глупым, коим, возможно, напрасно всегда себя считал, совершенно не способен был видеть и чувствовать существование таким, каким оно было, без прикрас и зауми.
Забавно и то, что, если задать человеку вопрос: “в чем смысл жизни”, он поначалу замешкается, и, даже попытавшись что-то сформулировать, ответ его будет несуразен. Ведь смотря, как взглянуть на жизнь в целом. Можно ответить с точки зрения биологии, что смысл в продолжении рода, или общества – быть ему полезным. С точки зрения религии – прожить праведно, или со стороны морали – быть добрым и помогать другим. Но вот спроси любого старика на смертном одре, и тот, оглянувшись на свою маленькую историю, будет спрашивать себя лишь о том, был ли в ней счастлив. И этот последний, главный вопрос я отныне понимал, как никто другой.
Блуждая не только меж фигур той стороны, но и в потоке своих мыслей, я наткнулся на юношу, что лежал мертвенно бледный и почти не дышал. На высоком мосту, без единой души, он, закатив глаза, размяк под солнцем, покрываясь сияющей испариной. Поза поверженного недугом была красива настолько, насколько могло быть приятно страдание незнакомца. Я оглянулся в обоих мирах, но помощи не было, и молодой человек был обречён погибнуть. Такой юный, он бы не успел запятнать своё я, чистые руки, аккуратная одежда, коротко стриженные волосы.
Если бы я страдал от всеобщей несправедливости, то взвыл бы от тоски по маленькой душе, но я был жалостлив только к вопиющей не заслуженности, и то по отношению к себе, а большинство историй виделись мне только следствием решений, принятых самим человеком. Жесток ли я был? Возможно, но таково было обращение и ко мне, так что я лишь был честен.
Тем не менее, возникшая идея так внезапно, будто тень провидения, засела в голове, словно одержимость. Я приблизился к парню так близко, насколько мог, и выпустил остатки гнева, томившегося глубоко в недрах, куда даже я предпочитал не заглядывать. Закрыв глаза, я почувствовал, как стал больше и шире, точно моя душа приобрела другую форму, под стать новому телу. От гнева по конечностям расплывалось тепло, и, стараясь двигать пальцами, юноша привстал, оглядываясь по сторонам.
То был я или не я, как всё же странно ощущать подобное, словно два человека под одной маской. Мои команды подняли тело и облокотили на перила моста, осторожно, чтобы не упасть. Корпус шатало, подобно кукле на верёвочках, понятно, почему дети так странно ходят.
– Я хочу услышать Голос! Мне нужны ответы, слышишь? – я кричал, что есть мочи, от надрыва разрывая кожу в горле, и взглянул вниз – Сколько метров он пролетит прежде, чем ты обратишься к нему так же, как и ко мне?
Жестоко, крайне жестоко, но одна жизнь выглядела так мелко в сравнении с вечностью, верно, я глядел на насекомое, милое и важное, но лишь маленькое насекомое.
– Мучения других стоят твоего интереса?
Как же быстро он явился. Неужто ему стало жалко парня?
– Могу задать тот же вопрос.
Резкое падение сродни тому, что сопровождало нашу первую встречу, и я вновь оказался в небытие.
– Неужели всё было зря, – я смотрел на свои руки и, видя за ними безвременье, снова поник – неужели я не заслужил истины?
– Чем? Тем, что прожил жизнь? Не смеши меня. – голос издал смешок, и я заметил еле видимый силуэт, проплывший мимо меня – Оглянись, здесь не нужно ни к чему стремится, ничего добиваться, здесь мы просто существуем.
– Но это же ужасно!
– Ты за свою жизнь что сделал то? Много скитался, но дошёл ли хоть куда-нибудь? Вот тут рай для таких, как ты.
– Но жизнь меняется и меняет нас.
– Это иллюзия. Жизнь меняет тех, кто меняет её, иначе только старость пожирает, даже не умудряя. Да ты не переживай, поначалу все немного теряются, но потом вольёшься.
– Лучше убей сотни раз, сотри насовсем, но это ад, а не забвенье.
– А ты лицемер. Тебя злит их праздность и бестолковость, но, а ты каков, разве ты лучше? Разве твоя жизнь не была такой? Наблюдение и презрение – вот твоя стезя. Говоришь, мало времени, так вот тебе вечность. Чего решат лишние десять, двадцать, тридцать лет?
– Я лицемер для тех, кому не нужен.
– А нужен ли ты себе?
– Прошу… я жизнь прожил и хочу лишь знать, в чём счастье, что я так искал и не нашёл? Где я просчитался?
– С чего ты решил, что я знаю ответ? Ты так старался встретится со мной в надежде услышать истину, а её нет. Да-да, – пропел он с деланной ноткой печали – сравнительно трагичная тирада. Но может ты поведаешь в чём несчастье, в котором специалист? Не там родился, не с теми вырос, не на той женился… и хочешь предъявить Богу за его просчёт?
– Я отказываюсь от своего опыта, он мне не нужен больше, забирай, и от жизни своей отрекаюсь. Хочешь пристыдить за лицемерие? Давай, но смог бы ты существовать средь них в самом своём искреннем и добродетельном естестве?
– А ты мне нравишься. – его тон неожиданно приобрёл тёплые нотки – Пожалуй, мы могли бы сыграть в игру. – я было изрядно поразился, но тот добавил – Другую… Заключим пари.
– Смотрю, и тебе не чужды грехопадения.
– Даю тебе остаток твоей маленькой жизни на земле, новую историю, но со старыми намерениями. Найди то, что ищешь, познавай, затем обсудим.
– В чём же пари?
– Ты должен найти ответ на свой вопрос, и как можно быстрее – тогда упокоишься, а сдашься или не успеешь и тебя ждёт ад худших кошмаров. Я не стану преследовать тебя, но ты должен помнить о смерти, ибо она может нагрянуть в любой момент. Тебе может повезти – и тогда проживёшь годы, а можешь не протянуть и дня. И не надо так жалостливо смотреть, такова жизнь, никто не знает, сколько отведено. Так почему тебе должны быть предоставлены привилегии? Шанс таков и только. – строго отрезал он без возможности как-либо оспорить.
Всё, как в жизни, дни идут, и никогда не знаешь, какое утро окажется последним. Я смотрел в то место, где, как мне казалось, он мог находится, и полный решимости ответил:
– Боль не страшит меня, ты сможешь забрать мою душу, но я заслужил шанс.
Хриплый смешок, будто дьявольский, разразил тишину, как я и полагал, меж ним, светом и тьмой не было особой разницы, а значит и я был не однозначно плохим.
Мои глаза затянула тёмная пелена, и на миг я потерял всё своё сознание.