Контрапункт

Их книги неоднократно переиздавались. И в новые издания братья неизменно вносили дополнения и коррективы на основе своих последних «экспериментов» и размышлений вокруг них. Словом, их не пугает ни чистый лист бумаги, ни работа с людьми.

Но эксперимент и теория – это, если можно так сказать, составные их труда, их творчества. Главное же, на мой взгляд, в том, что они определили совершенно новое направление в спорте, качественно иной к нему подход.

«Музыка жива мыслью», – говорил Скрябин. Аркадьевы открыли спорт как сферу, где царит не только власть мышц, страстей и скоростей, по, кроме того, а верней в первую очередь, – власть мысли, то есть как сферу умственную, где суть – игра в «кто умней-сообразительней-находчивей».

Братья давно уже не тренируют сборные команды страны, сборные клубов и, следовательно, лишены возможности подкреплять свои новые идеи теми блистательными примерами, что прежде. Тем не менее их авторитет и по сей день необычайно высок, и многие, возможно, скажут – непререкаем.

Их выступление в печати и перед аудиторией – всегда событие, ибо всем известно, что от Аркадьева не услышишь пустого, формального или затасканного слова. Каждая фраза будет жить мыслью свежей, оригинальной – аркадьевской – и в итоге непременно заставит «раскошелиться» мыслями других.

К слову, об их авторитете. По мнению специалистов, книги Аркадьевых нуждаются в новых переизданиях. Спортсмены и тренеры, когда-либо бравшие уроки у них, не упускают случая – в прессе, в разговоре ли – блеснуть этим обстоятельством. «Ученик Аркадьева» – это ведь как особый знак, подразумевающий и виртуозное владение мячом (рапирой, саблей), и определенные познания в живописи, поэзии, истории… Вообще их ученики охотно беседуют на тему «Аркадьев», с увлечением копируя аркадьевскую речь, цитируя их словечки, афоризмы и «исторические» реплики. Истинно народная популярность. И если бы братья даже не написали своих знаменитых книг, статей и рассказов, все равно их творения уже сто раз «отпечатаны» изустной молвой, причем, что особенно ценно, со всеми аркадьевскими интонациями, оттенками и штрихами. Аркадьевский фольклор. В двух вариантах…

На протяжении всей книги, вольно и невольно сравнивая их во всем, что они говорили, делали, любили и отвергали, могла ли я избежать этого последнего сопоставления – высказываний братьев друг о друге?

Виталий Андреевич:

– Признаться, Борис – в целом типаж человека очень близкий к моему, а это значит, что в какой-то степени я буду вынужден говорить о себе. Постараюсь, однако, делать это минимально и навалюсь на различия.

Итак, наиболее характерным в брате мне представляется то, что он всегда очень тонко общается с людьми и оттого, как правило, бывает вознагражден какими-то особенными отношениями чуть ли не с каждым, с кем знаком.

От меня он, пожалуй, более всего отличается мягким, щадящим обхождением с окружающими, ибо ему в большей степени, чем мне, присущи жалость, снисхождение. В его любви к людям вообще преобладает оттенок жалости – любить-жалеть. У нас в семье его с детства звали «князем Мышкиным»…

Самый главный, самый высший смысл жизни для него – в работе. Работал он всегда самозабвенно, увлеченно, и она давала ему богатую пищу для самых различных, если не для всех, эмоций. Тут и счастье, и горе, и жалость-любовь, и умиление даже…

Борис Андреевич:

– Должен сразу сказать, что в нас с братом много общего, и, чтобы не разглагольствовать о себе, мне придется нажать на различия. Итак, первое, чем мы отличаемся, это наши имена. Но, конечно, не только. Например, в нашей семье считалось, что, хотя мы и близнецы и во многом схожи, у Виталия характер потруднее, с колючками… Есть ли колючки у меня? Возможно, но они не так заметны… Впрочем, может быть, то, что считалось в детстве недостатком Виталия, оказалось в конце концов достоинством? Упрямство, воля, категоричность – может быть, именно эти качества и позволили ему добиться того, чего он добился в жизни?

Я всегда очень болел за его успехи, и, должен признаться, «недуг» этот протекал легко – они неуклонно росли…

Мы с Виталием Андреевичем звоним у дверей квартиры Бориса Андреевича.

Незадолго до того, как была написана эта книга, мы решили встретиться втроем вновь: может быть, удастся вспомнить наконец то, что не удавалось до сих пор, к тому же не мешает пробежать факты уже восстановленные и, наконец, расставить точки над i, пусть не все, но хотя бы некоторые.

Виталий Андреевич нажимает кнопку звонка. Дверь открывается, и, как всегда, я поражена – невероятно! – дверь открывает его двойник, или, наоборот, дверь открывает Борис Андреевич, а я стою на площадке в компании с его двойником. И сейчас в свои восемьдесят два года они так похожи – лицо, походка, манера говорить и этот светлый ироничный взгляд, – что ощущается какая-то нереальность происходящего. Будто Фантомас надел маску известного тренера и дурачит меня, или у меня двоится в глазах, или происходит еще нечто фантастическое.

Лишь только мы переступаем порог, они тут же начинают подтрунивать друг над другом, чем еще усугубляют ощущение фантасмагории.

– Э, ну как, не загнулся еще? – весело спрашивает тот, что нас встретил.

– Э, нет, – будто передразнивая брата и похлопывая его по плечу, отвечает другой. – Лечу завтра на свое «ранчо» в Сухуми.

– Э, «весь этот трепет жизни бедной…» – цитирует один.

– Э, нет, не так – живо перебивает другой, – «весь трепет этой жизни бедной…».

– Кто же из вас прав? – врезаюсь я в стихотворный поединок.

– Я, – отвечают в один голос оба.

Потом нам все-таки удается поработать. А работа заключается в том, чтобы вспоминать, вспоминать, воссоздавая шаг за шагом, то, что уже ушло. Иногда в глубинах памяти попадаются огромные, значительные пласты, и тогда ты чувствуешь большую удачу, а иногда – совсем крупицы, и они могут принести не меньшую удачу, ибо за отсутствием такой крупицы подчас не сходятся, не клеются большие пласты.

Почему-то прожитая часть жизни не укладывается в памяти той длинной непрерывной дорогой, как она шла, и события, факты, люди отражены в ней в смутном круговороте сопоставлений, ассоциаций и прочих таинственных плетениях нашего «я».

Подчас некий факт вдруг высвечивается с фосфорической броскостью, иные же никак не удается выловить из далеких глубин сознания. Порой, как известно, нелегко восстановить события вчерашнего дня. Просто потому, что день уже ушел. А тут – целая жизнь. Две жизни…

С того момента, как я решилась написать о них, я думаю о братьях постоянно: дома, на улице, среди друзей и даже тогда, когда, кажется, вовсе о них не думаю.

…Скупое убранство комнаты Бориса Андреевича – кровать, письменный стол, маленький шкаф и маленький телевизор. Да аквариум, да полки с книгами. Книг, кстати, немного, раньше было значительно больше, но их «зачитали». Так было и с любимейшей книгой братьев – «Антологией русской поэзии». Знакомый журналист попросил у Бориса Андреевича ее почитать, а затем позвонил ему и некоторое время откашливался. «Мы с вами поссоримся, – сказал он, – но книгу я вам не верну». И вот тут уж слово сдержал, не вернул – цена доверия. Все же Борис Андреевич и его домашние еще надеются, что тот журналист передумает и вернет.

Украшают комнату два пейзажа и портрет Александры Николаевны.

Кабинет Виталия Андреевича в точности таков же – и скупость обстановки, и аквариум, и пейзажи, и те же сильно поредевшие полки с книгами.

В их комнатах неизменно проживают: у Виталия Андреевича – пышнотелая, ленивая Мурка, у Бориса Андреевича – воинственный, с вечно рваным от уличных драк ухом Марс, отзывающийся, впрочем, на кличку Крыса…

– Э, что это ты ногами шаркаешь? – вдруг спрашивает один.

– Э, вовсе нет, – отвечает брат, и шарканья больше не слышно.

И снова мы погружаемся в прохладные глубины их памяти, и они то принимают, то отвергают нас.

– Погляди-ка, окна у меня прямо в сад. Здорово, верно? А утром – солнце…

– А у меня солнце – весь день. Утреннее – в одной комнате, дневное – в другой и закатное – в третьей. Поэтому я больше, чем ты, загорел.

– И ты думаешь, это еще может украсить нас?

– М-мм, разумеется…

Возвращение к прошлому подчас несет с собою грусть – «уж не вернуть…». Но если круто обернуться назад, то может показаться, что та часть жизни, что уже прошла, еще впереди, и это может окрылить, но ненадолго. Такая видимость смещения времен, как правило, мимолетна и призрачна, ибо по-настоящему человек не может, не должен жить прошлым. Во всяком случае, братьям Аркадьевым это не дано. Долго искать былое – это им просто не свойственно, их не слишком-то увлекает разговор в духе «а помнишь?…». И даже побуждаемые мною к воспоминаниям, они непроизвольно «съезжают» на настоящее. Проблемы космоса, политики, искусства, естественно, спорта – все входит в сферу занимающих их проблем. И в этой «нескончаемой вакханалии судеб и событий» они ищут и находят то, что им бесконечно дорого – радость бытия.

И ведя беседу о самых серьезных вещах на свете, они то и дело подшучивают друг над другом, как бы проверяя боеспособность друг друга.

Собственно, рассуждения их и не носят характера плавной беседы. Скорее это похоже на поединок-диалог, где соперники, безусловно, достойны друг друга и даже если и не всегда в лучшей форме – все равно в любой момент готовы отразить любую «атаку», ибо встреча их – надежный стимул к поединку.

– А интересно, у кого из нас плешивость больше? – вдруг обращается ко мне один из них. В веселой растерянности я гляжу на братьев. Я не могу определить и прошу:

– Пожалуйста, станьте рядом.

– Ну уж нас столько ставили рядом! – дружно смеются оба, и «поединок» – уже в стихах – продолжается:

Благословляю все, что было…Я лучшей доли не искал.