Негритенок на острове Шархёрн. Повесть

Я был четырнадцатилетним тщедушным конфирмантом.

Это случилось за две недели до Пасхи.

Мои добрые родители совсем отчаялись, так как не знали, продолжать ли мне учиться в школе или же встать где-нибудь за прилавок магазина. Но я противился и тому и другому, удачно используя свое только что наступившее повзросление. Я хотел стать художником или цирковым наездником, а еще лучше – юнгой.

Мы жили в Гамбурге, где по ночам на весь город раздаются гудки больших пароходов, отчего и предпочитают больше селиться в пригороде. Ну а мы жили не в пригороде, а в Сан-Паули, в двух шагах от гавани на Шпильбуденплац, где мой отец держал кукольный театр, не будучи при этом особенно счастливым. Я часто помогал ему водить марионеток на нитках по маленькой сцене, но и прекрасно видел, что он не любит свою профессию; когда-то у него были другие мечты – о настоящей большой сцене, о шумных аплодисментах важной публики во фраках и шелках, да, когда-то он хотел стать оперным певцом. Но у меня таких способностей не было, хотя, с другой стороны, меня смешили маленькие шуты, которые так забавно дрожали, если щелкнуть пальцами, и делали дурацкие замечания. То есть папа делал их то низким угрожающим голосом, то пронзительным фальцетом, смотря по тому, кто подавал реплики, – мужчина или женщина.

Вот почему я должен был стать ученым, как хотела моя добрая мама, сидящая за кассой. Или коммерсантом, по замыслу папы, который сердито возражал мне из-за своего горького опыта бездоходных занятий, к которым он причислял не только живопись и цирк, но и морскую профессию.

В нашем «театре» бывали матросы со всех концов света. Они пахли смолой и соленым ветром, по меньшей мере некоторые из них, держались они запросто и были загорелыми и веселыми. Те, кто на вид казались старыми, изборожденные морщинами, носили в ушах серьги, потому что верили: это защищает от сглаза. Поздней порой, когда я уже лежал в кровати, до меня временами доносились бесшабашные песни, которые горланили в антрактах, потому что в зрительном зале еще подавали пиво, это была обязанность Валли, нашей служанки. Да, по вечерам спускаться вниз мне было запрещено.

Но тем больше я мечтал стать таким же вольным, бронзовым от загара и ветра моряком. У меня вошло в привычку открывать по ночам окно – только чтобы слышать голоса пароходов – эти великолепные басы, поглощаемые днем уличным шумом, а ночью мощно и беспрепятственно проникавшие в мою темную комнатку. Как билось у меня сердце, когда я думал о том, что однажды отправлюсь в плавание и обогну земной шар!

Но как только я, прислонясь к кассе, заговаривал об этом с мамой, отсчитывающей покупателям сдачу на блестящие доллары и датские кроны, ее глаза становились совсем печальными. И я молча застывал у красной занавески, стараясь не смотреть на матросов, и проглатывал свои смелые планы, которые вертелись у меня на языке.

Сразу после моей конфирмации к нам зашел, как обычно, старый рыжебородый боцман, который заглядывал к нам, когда хотел, поскольку приходился маме дальним родственником. Поэтому я мог называть его «дядя боцман». Он умел тонко сплевывать сквозь зубы, а курил, как три дымовые трубы.

Уже давно он жил на берегу, работая у одного судового брокера.

– Мог бы стать капитаном, – обычно замечала мама, когда он опять пропадал, – да пропил все свои шканцы! – При этом она зажимала себе нос, давая понять, как ужасно от него всегда несет водкой.

Но она так говорила больше для того, чтобы отвадить меня от него и от мореплавания. Потому что ей не нравилось, что старый морской дьявол, как называл его папа, забивает мне голову разными байками о мысе Горн, Шанхае, Саргассовом море, сплошь состоящем из плавающих водорослевых островов и в котором якобы затонула когда-то в доисторические времена великолепная Атлантида.

– Эй, с левого борта! – орал в таких случаях дядя боцман, стуча кулаком по столу так, что мебель тряслась, а наш пес Алекс, воя, забивался под диван. – Морской волк – это вам не заячий хвост! И когда ты, сосунок, – под этим словом он подразумевал меня, – предпочтешь грог сливочной помадке, тогда ты узнаешь, что жарится на подветренной стороне!

И в этот день после конфирмации, которая, впрочем, прошла очень спокойно, он подарил мне кожаный шнурок, унизанный крупными зелеными камнями, на что я, как он выражался, «сосунок», сразу обиделся. Я уже был не ребенок.

Но он так громко расхохотался, что мне показалось, будто я слышу, как в зале внизу раскачиваются и стукаются друг о друга развешанные на своих местах куклы. Потом он мне рассказал, что это не собачий ошейник и не для нежно-розовой женской шеи, к примеру, как у Валли, а настоящий негритянский талисман, приносящий счастье и удачу, ценнее золота и серебра, который нужно носить на руке как браслет, и достался он ему следующим образом. Когда шхуна «Амалия», а он был на ней, вошла, наконец-то, в фарватер Эльбы, оставив позади Гельголанд, тут-то, в сильную метель, несчастный трехмачтовик и налетел на шархёрнский риф. Бедная «Амалия», получив пробоину, в полчаса затонула, и все утонули вместе с ней, только ему и коку удалось спастись, добравшись вплавь до островного бакена. Кок был негром, черным, как вороново крыло, чертовым отродьем, но с человеческой душой. Парень, с которым, как бы это получше сказать, он делил солонину и морские галеты, и будто бы подаривший ему на память свой талисман, вот этот самый браслет, который черный, как сажа, чудик всегда носил на правой руке.

В тот же вечер я попробовал надеть магический браслет на правую руку. Но так мне пришлось бы все время напрягать бицепс, округляя его, должно быть, у негра он был огромным. Я вполне мог бы носить талисман на ноге. И я спрятал его в комод, страстно мечтая поскорее вырасти и стать большим и необыкновенно сильным. Но до того времени сортировать письма и лизать марки я не хотел. Скорее я на коленях просил бы родителей дать Валли расчет и взять меня на ее место.

На следующий день перед обедом – я как раз привязывал к копытам кукольного черта Мушибликса новые нитки, а наш белый шпиц Алекс, принюхиваясь, сидел рядом с умным видом, вошел радостно оживленный папа и сообщил, что нашел для меня работу. На большом предприятии по переработке жира «Паммел и Цикке» меня берут учеником.

От страха и разочарования я не мог вымолвить ни слова. Черт выпал у меня из рук, его схватил Алекс и весело запрыгал с ним вокруг нас. Потом, когда я наклонился к собаке, чтобы отнять у нее куклу, мне удалось взять себя в руки, потому что мама тоже пришла. Я не стал падать на колени, чтобы просить ее о месте Валли. Одним махом я похоронил в себе мечту о дальних странах и молча кивнул, и даже смог улыбнуться.

Я никогда не забуду, как просияли от счастья лица родителей.

У мамы повлажнели глаза, она положила руки мне на голову и сказала:

– Видишь, я знала, что ты хороший мальчик, оставайся же с нами, будешь даже получать небольшое жалование, и не нужно будет голодать в чужих краях и погибать в ужасном море…

Но в ту же ночь у меня поднялась температура, и то, что я заболел, хотя и не мечтал ни о чем подобном, я воспринял своим ребяческим сознанием как ответ небес, как спасение, не говоря уже о том, насколько я был доволен. Как выяснилось, это был грипп, и я должен был оставаться в постели. Пусть печаль и забота омрачили жизнь моих родных, но совесть у меня была чиста. Как будто сама судьба вмешалась, и до самой Пасхи я не мог никуда идти.

В сущности, я недолго думал над тем, что будет со мной дальше. Разумеется, я не хотел быть в тягость моим дорогим родителям. Я хотел убежать в море тайком, чтобы когда-нибудь потом, после многих приключений, нагруженный сокровищами, вернуться домой и все загладить, все слезы высушить.

И я слышал, лежа с температурой, как зовут в морях голоса пароходов. А снизу до меня доносились реплики папиных кукол, то громче, то тише. И куклы пришли, как мне показалось, в мою комнату – ростом в руку, смешные, и поклонились: король Барбаросса и шут Пучинелли, пират Граф Пила и прекрасная Дама, а также черт Мушибликс, припадающий на правое копыто. Среди них оказался негр, которого я никогда не видел раньше, – он вел под уздцы Алекса, нашего шпица, верхом на котором сидел Барбаросса. Король привез невольника с Востока, и у того на шее был мой зеленый браслет. А в антрактах пели матросы. Они пели о Батавии и Рио.

К тому времени наши дела шли так успешно, что мы взяли напрокат пианино и смогли принять на работу того, кто мог бы на нем играть. Это был уже немолодой седовласый мужчина, который, наверное, тоже когда-то хотел добиться в жизни большего. Если было нужно, он с ходу подхватывал незнакомые мелодии, а новейшие шлягеры играл по памяти, прежде всего один, в то время очень модный, трогавший сердце не легкомысленным раскачивающимся ритмом и простенькими словами, а невыразимой меланхолией:

И я слышал, как официантка Валли ставит пивные кружки на узкие столы в зале. И видел у себя сидящих в полумраке, пахнущих морской далью флотских старшин с серебристыми жемчужинами в мочках ушей и с дымящимися трубками, набитыми сладковатой махоркой. Ах, их загорелые лица и руки обдувал ветер Атлантики и Тихого океана, и пассат, и муссон, и тайфун! Но я стоял за прилавком магазина и резал сыр толстыми ломтями и доставал соленые огурцы из мокрой бочки. И вдруг все изменилось: я погружался в морскую пучину и тонул, опускаясь на дно.

Я помолился, чтобы прилетел ангел и вернул все на свои места.

И похоже, так и случилось на самом деле.

Приближалась Пасха, и случаю было угодно, чтобы прямо на нее к нам приехал друг юности моего отца по фамилии Брёзель. Господин Брёзель был сыном пастора в той самой ганноверской деревне, в которой мой отец был сыном учителя. Как и все его предки, господин Брёзель стал священником, а в силу выдающихся способностей получил место проповедника в Гамбурге, но потом из-за вольнодумства у него случились неприятности и в итоге, устав от исполнения служебных обязанностей, он удалился на Нойверк, на тот уединенный остров в устье Эльбы, который тоже относится к Гамбургу. Кроме того, он был поэтом.

Все это я узнал из разговоров родителей, но я и сам помнил, как четыре года назад преподобный пастор Брёзель крестил мою младшую сестру Каролу: еще в полном облачении с круглым, расходящимся лучами гофрированным воротником; разумеется, на этот раз господин Брёзель вошел в мою комнату в коричневой куртке. Однако в остальном он был точь-в-точь таким, каким остался в моей памяти: лысым, в очках и с темными усиками.

Когда я услышал, что господин Брёзель приехал в Гамбург и зайдет к нам, то сразу же почувствовал прилив сил. Потому что его сын, который был старше меня на несколько лет, должен был перевестись из куксхафенской гимназии в Гамбург, чтобы снова привыкнуть к большому городу и в непосредственной близости к университету готовиться к поступлению на экономический факультет.

Уважаемый пастор Брёзель, с его свободным взглядом на вещи, объяснил моему отцу, что намеревается поместить молодого человека прямо посреди кипучей городской жизни и при этом не оставить без дружеского внимания, поэтому, по его мнению, именно наш дом с его разнообразным производством как раз то, что нужно, если мы, конечно, располагаем жилой площадью.

Мы и в самом деле всегда сдавали несколько комнат, в основном гастролирующим артистам, которые выступали в соседних музыкальных театрах и варьете. К тому же с зимы мы принимали у себя двух актеров, у которых был ангажемент в оперетте на все лето.

После объяснения Брёзеля мой папа, чуть колеблясь, обвел взглядом комнату. На одно долгое мгновение пастор задержал на мне добрый испытующий взгляд, затем перевел его на маленькое окно, выходящее на убогий задний двор, замыкающий общий вид. После чего сказал со странной для него веселой улыбкой:

– Своего сына, друг, предоставь на лето мне. Ты сам видишь, он должен основательно отдохнуть, и для этого есть отличная возможность на Нойверке, среди моря. А для Гуно эта миленькая комнатка будет в самый раз.

Благодаря этим словам я немедленно проникся обожанием к господину Брёзелю. Правда, он больше не был похож на пастора или даже на поэта, потому что в моей памяти хранился образ Фердинанда Фрейлиграта, хотя это мог быть и Феликс Дан, – настоящий поэт непременно должен быть с развевающимися волосами.

Зато нельзя было отрицать, что господин Брёзель явился, по меньшей мере словно ангел, хотя до этого я имел совсем другое представление об ангелах.

Напутствуемые добрыми советами, с большой картонной коробкой, полной необходимыми вещами и некоторым количеством бутербродов, господин Брёзель и я были готовы отправиться в путешествие на Нойверк. Господин Брёзель все, что имел при себе, разместил по карманам куртки. Плащ он перекинул через руку.

Когда я обернулся на прощание и бросил взгляд в темный зал с крошечной сценой, задернутой занавесом, Валли, наша служанка, поспешила ко мне и, не выпуская веника, которым она мела между стульями, обвила мою шею своими круглыми руками, не успел я оглянуться, и поцеловала в губы.

Красный от смущения, я повернулся к двери. Но господин Брёзель и мои родители уже вышли на Репербан, и только моя сестренка Карола пристально смотрела на меня, широко раскрыв глаза, и точно так же – шпиц Алекс, которого она, ухватив за ухо, держала своей маленькой рукой.

– Фу, как от нее пахнет пивом, – сердито сказал я обоим, и это было в первый раз, когда меня поцеловал кто-то другой, а не мама.

Мы отправились на пароход. Он был не очень большим, но все же это было судно. Опершись на поручень рядом с господином Брёзелем, я махал рукой на прощание. Мы все улыбались, только моя сестренка Карола плакала, тянула ко мне маленькие худенькие ручки и звала меня по имени своим сладким срывающимся голоском.

Когда пароход, отдав концы, уже отваливал от пристани, произошло еще вот что. В последнее мгновение шпиц Алекс прыгнул с кромки трапа через растущую полосу воды на борт судна и бешено закрутился возле моих ног, взвизгивая от радости. Что тут было делать? Вернуться назад он уже не мог, и папа добродушно крикнул мне, что я спокойно могу взять его с собой, и добавил к этому в своей, может быть, кажущейся посторонним театральной, манере:

– Как сувенир, как стража и как друга!

Никто не мог быть счастливее меня, ведь собака уже давно была мне верным товарищем. Теперь она, как часть родного дома, отправлялась со мной в мое первое большое плавание.

Как наслаждался я всем, что видел на оживленной реке и ее берегах: вздымающиеся леса верфей, полные гула и перестука молотков, доки с поднятыми корпусами судов, возле которых грозно раздавался грохот ремонта, подъемные краны, грузовые стрелы, мачты и реи больших парусных судов, пакгаузы, могучие нефтеналивные танкеры. Повсюду сновали мелкие суденышки: буксиры, баркасы, плоскодонки и ялики.

Прекрасный Овельгён с его пляжем проплывал мимо. Однажды я там купался и загорал и был за это записан полицейским, за что папа уплатил шесть марок штрафа. Сегодня там относятся к такому более снисходительно, а тем временем Эльба стала более грязной.

Затем по левую руку показался Финкенвердер – плоская зеленая равнина. Поросший лесом высокий правый берег – с правого борта, как говорят моряки, – был уже одет светлой листвой. Бланкенезе на прелестных холмах со своими веселыми домиками поднимался вверх и пропадал там. Появился огромный тихоокеанский лайнер, полный музыки и машущих людей. Когда мы поравнялись, то наш пароход, которым я был так горд, выглядел как наперсток рядом с ванной.

Эльба стала бескрайно широкой. Горизонт на западе отсвечивал серебром, там, где небо сливалось с водой.

Там раскинулось море! Все во мне ликовало.

Однако прошло еще немало времени, прежде чем мы, проплывая мимо все более и более удаляющихся берегов, достигли Куксхафена, и от сильных уже волн на нашем судне началась качка.

Мы пришвартовались к Альте Либе, как называют там пристань, и, бросив взгляд на диковинные приборы, стоящие на берегу и везде уведомляющие о ветре и водном режиме, тут же направились в Дунен с верным Алексом рядом.

В Дунен нужно было, потому что оттуда на Нойверк шла повозка. Это было так необычно – ехать на остров в повозке, и не по какой-нибудь насыпи, а прямо по воде. Теперь, чтобы добраться до Дунена, идут вдоль дамбы с большим комфортом и без всяких препятствий.

Итак, это было море, которое раскинулось вокруг, серое и слегка волнующееся в тот приятный день. Невыразимо крошечные пароходы и парусники скользили по нему на горизонте. Я жадно вдыхал запах ила и водорослей.

– Ты чувствуешь привкус соли на языке? – спросил господин Брёзель.

Да, я чувствовал его, с удовольствием поедая при этом свой последний бутерброд, держа его в одной руке и не забывая про нашего Алекса. В другой руке я нес свою картонную коробку, которая казалась мне легкой и вполне сносной, напоминающей, как однажды в ней прибыл «Император Барбаросса», потому что мой папа не сам нарезал эти бутерброды, а получал из Баварии.

Также я мог пить сельтерскую из бутылки, когда господин Брёзель возле того створа, который называется Кугельбак, пропускал стаканчик пива, а в это время Алекс разыгрывал ужасный спектакль перед рядом купальных костюмов, которые полоскались на ветру, ему такое было ему в диковинку. Потом он, виляя хвостом, подошел к нам с живым крабом в пасти.

Мы шли дальше. Коробка начала оттягивать мне плечи, и я жалел, что Алекс не был вьючной ослицей, как об этом говорится в Библии. Солнце сияло, и капли пота часто стекали из-под охотничьей шляпы господина Брёзеля. Я завидовал ему из-за его куртки, которая своими многочисленными карманами могла заменить большую коробку. Он это прекрасно видел и улыбался, но такова была его старая привычка, потому что духовное лицо всегда должно иметь свободные руки для благословения.

Бесконечно тянулась вдаль уже поросшая сочной травой дамба. На ней паслись овцы и коровы. Справа тянулось море, а слева, насколько можно было видеть, лежали плоские луга, а также стояло несколько домов. Людей нигде не было видно.

Один раз господин Брёзель остановился. Медленно и торжественно он поднял руки, все еще держа в правой руке носовой платок и со свисающим с локтя зонтиком. Он показал на едва заметные крыши, которые за горизонтом словно поднимались из моря. Вместе с этим можно было различить мощную башню. И эта картина привела меня в восторг. Далеко, насколько хватало глаз, до блестящей серебристо-зеленой линии морского горизонта тянулись пестрые ватты с небесно-голубыми сверкающими протоками. Высящиеся на западе горы облаков обрамляли вид острова, словно прекрасная арка ворот в стиле барокко.

От восторга сердце у меня билось так, что я чувствовал ключицы. Какая это вообще великолепная в мире вещь: видеть возникновение из моря острова, выплывающего навстречу.

Кроме того, я радовался, что могу поставить коробку на землю.

– Островок моего покоя! – сказал господин Брёзель с сердечностью и жестом, которые до этого момента я у него не замечал.

Наоборот я удивлялся, что за всю дорогу не услышал от него ни единого набожного высказывания, он же был пастором, а в моей душе чувство благодарности за преодоленные опасности и ожидаемый приятный летний отдых соединилось с богобоязненностью, хотя и в какой-то мере тщеславной. Но во время плавания на пароходе господин Брёзель совершенно так же, как и все другие простые люди, смеялся и разговаривал, хотя его смех был особенно радостным. Он показывал на парусники и называл деревни на берегу. Постепенно я стал разочаровываться и вследствие внутреннего напряжения и погруженности в собственные мысли и переживания, которые я растрачивал попусту, мне стало казаться, что господин Брёзель, пожалуй, не без оснований лишился своего общественного положения.

Теперь его внезапное торжественное поведение на дамбе, перед лицом необъятного и приветливого ландшафта, показалось мне естественным и вразумило меня, да, это тронуло меня, как трогает нас все, что находится в гармонии с нашим внутренним миром. В другое время я, наверное, нашел бы чрезвычайно смешным то, что господин Брёзель сказал после этого, все еще глядя в сторону острова:

– Ты – мир, мой край родной, да святится новый труд! И ты, сынок, – повернулся он ко мне, так что я смутился от его возвышенной интонации, но вместе с тем и ощутил в ней что-то очень родное, потому что своей театральностью она напомнила мне о папе, – надеюсь, ты не будешь воспринимать этот мир как враждебный. Так, как это кажется человеку, будто весь мир – его антагонист!

Я не вполне понял эти слова, но дал клятву в своем сердце, решительно кивнув головой, что как образованный, приведенный к первому причастию и столичный человек буду равняться на эту небесную картину среди моря.

Внезапно посреди этого возвышенного события раздался громкий лай Алекса, нашего шпица, устремившегося, словно стрела, вдоль дамбы к человеку, который приближался к нам.

Через некоторое время я увидел, в то время как господин Брёзель, казалось, давно уже знал, кто там идет, что это молодой человек, высокий и тонкий, как тростинка, размахивающий на ходу руками, в одной из которых была сумка. Уже издалека он поприветствовал нас громким, как труба, голосом, и это был, как вскоре выяснилось, Гуно, сын Брёзеля. Он только что сошел с повозки из Нойверка, с той самой, которая должна будет перевезти и нас.

И Гуно, в форменной фуражке старшеклассника, надвинутой на левое ухо, с вытянутой вперед шеей, собирался отправиться в противоположном направлении, то есть туда, откуда мы только что прибыли. Всю Пасху он еще оставался под присмотром матери и, как говорится, только поджидал момента, пока я не поправлюсь и моя кровать не освободится, чтобы, не теряя ни единого дня, в тот же вечер быть на месте, и точно так же на острове ожидали моего приезда.

– Ага, малыш, – рассмеялся длинный Гуно, возвышаясь надо мной, словно ветряная мельница, – надеюсь, в спинке твоей кровати не нужно будет выпиливать отверстия для ног? Я бы не хотел. А ты не храпишь? Тогда ты должен будешь по вечерам привязывать к подбородку подушечки, примерно вот так, а не то на Нойверке – на Ньюарке, голубчик, – каждое утро будешь получать три нагоняя, а не три булочки со сливовым вареньем и глазуньей!

– Гуно, – напомнил о себе отец Брёзель, – оставь уже свои ужасные проделки, университет требует серьезности! Гамбург – старинный и современный город, так что нужно забыть эти деревенские шутки. Наш Гансик славный мальчик и совершенно не храпит.

Он имел в виду меня, а я смущенно отметил про себя, что все же имею привычку сопеть, однако Алексу очень понравилась сумка Гуно.

Гуно громко рассмеялся:

– Ах ты, чертов пес, наверное, вынюхиваешь нашу домашнюю колбасу, я бы взял тебя при случае, может быть, со мной ты стал бы как тюлень!

Повернувшись к отцу, он продолжал:

– Досточтимый папа, ваше преосвященство, мама просила спросить, позаботился ли ты о прищепках для белья, сите из проволочной сетки, эдамском сыре, двух отрывных календарях, ажурной кофточке, двух тюбиках чистящей пасты и привете для тети Эммы, а также об открытке для дяди Адольфа?

– Боже мой! – огорчился господин Брёзель, хлопнув себя по оттопыренным карманам, – сыр и тетю Эмму я позабыл. Привези его, Гуно, или пришли! Впрочем, я хочу тебе сказать: держи глаза открытыми и наблюдай людей вокруг и таким образом сохраняй в душе чувство сострадания к ним! И возьми себе на заметку: только зрячий может помочь. Но только здоровый видит. И только здоровый все преодолеет! Оставайся же здоровым внутренне и внешне! И поэтому будь избирательным. Только разбирающийся сделает лучший выбор. Ну и так далее. Ты знаешь мои наставления, мои воззрения, мой опыт и мою веру в подрастающее поколение!

На этом мы расстались с Гуно, который вдруг стал задумчивым и собранным.

Затем мы, помахав ему на прощание, продолжили свой путь и вскоре обнаружили здание дуненского курзала, возле которого стояла наготове повозка с невероятно высокими колесами и двумя небольшими, мокрыми снизу лошадьми.

Кучер почтительно приветствовал нас:

– Добрый день, господин пастор!

При этом он смотрел на нас обоих. Я чувствовал себя немного торжественно, когда мы без лишних слов взобрались и уселись на обитые куском ковра потертые сиденья. Мою коробку мы поставили перед собой, а господин Брёзель положил на нее сито и рулон бумаги из карманов пиджака, чтобы удобнее было сидеть. При этом он тихо сказал мне, показывая на широкую спину кучера, явно ожидающего еще кого-нибудь: