Провинциальные тетради. Том 1

© Вячеслав Лютов, 2020

ISBN 978-5-4498-7226-5 (т. 1)

ISBN 978-5-4498-7227-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

ОБЫКНОВЕННАЯ ИСТОРИЯ

или Предисловие к «Провинциальным тетрадям»

Когда тебе уже полвека,

Пора бы знать, что сделано тобой…

Отвечая на этот вопрос, так и хочется сказать, что ничего особенного. Не мной замечено, что искры, сгорая, становятся пеплом, а мир, который ты так страстно хотел изменить, испепеляя его силой своей мысли, на самом деле менял тебя – и не в лучшую сторону. Стремительное и спрессованное время подводит к необходимости подводить итоги, подобно Сомерсету Моэму, запасаться попкорном для мемуаров, перелистывая старые рукописи или разглядывая пожелтевшие фотографии.

В бытность печатных машинок, стуча по клавишам по ночам, я издавал журнал одного человека «Провинциальные тетрадки» – для себя и друзей. Там было всё вперемежку: ровные поэтические строфы, кирпичики прозы, маленькие звездочки заметок на полях больших литературных и философских тем – все, чем успел надышаться, надуматься за пролетевшие месяцы. Затем паузы между выпусками журнала становились все длиннее – как у человека, который сначала желает вести дневник, а потом, перегорая, находит массу причин не открывать свои тетрадки. Ежедневная суета, работа, бесконечные заказы, журналистская рутина и прочие букли и кудри нашего мира – стоит ли говорить о том, как это каждому из нас знакомо.

И вот в один не очень прекрасный момент вдруг пришло ощущение какой-то тотальной пустоты, отупения, омертвения. Лишь изредка в этой пустоте просыпалось желание говорить стихами – просыпалось, терло спросонья глаза и, не найдя ничего и никого, засыпало снова. Я вдруг увидел, каким слоем пыли покрылись книги во втором ряду – «погребенными» оказались Лосев, Чаадаев, Бердяев, Ортега-и-Гассет, Флоренский и Флоровский. Почувствовал, что из статьи в статью, из книжки в книжку перетираю мысли, прочертившие мне по душе когда-то давно. А новых и нет совсем – лишь изредка озорничали зарницами…

На смену «большой литературе» приходило «малое краеведение» – как жизнь, которая течет здесь и сейчас, привязанная к конкретному месту, как коза к колышку. Писательство долгое время напоминало качание маятника, многое создавалось «по случаю», всполохами, пунктиром. «Сны» о Григории Сковороде перемежались с историей заводов и госбезопасностью, поэтические образы переплетались с политическими реалиями, мысли о Шестове так и не смогли пробиться сквозь «Забытые тайны Южного Урала», и теперь даже возвращаться к ним страшновато.

Однажды довелось выступить с единственным поэтическим вечером в Снежинске – такая «встреча с писателем». Удивился, что среди слушателей были те, кто меня знал по учительству в деревне. Спросили – не жалею ли я, что все так банально сложилось: большие планы покорить мир сменились старой поговоркой: «где родился, там и пригодился»? Обманывать не было смысла – да, жаль… жаль, что все закончилось намного быстрее, чем я когда-то рассчитывал…

Но по глазам читал – не один я такой. А следом пришло понимание, что дело не в жалости и не в печали. Мудрость обыкновенной истории в том, что она течет слишком по-людски: от смелых мыслей – к нужным словам, от взбалмошных притязаний – к заботе и пользе, с работы – домой к жене, детям, а теперь и внукам. Течет, как медленные глубокие реки, – в противовес безумному времени.

Поэтому, собирая воедино все, что было написано, я решил не мешать этому течению: пусть мысли сменяют друг друга так, как было когда-то в скромных «Провинциальных тетрадках», отпечатанных на старой пишущей машинке…

Из сборника «ТЕНИ» (1988—1989)

О ПРИРОДЕ ВЕЩЕЙ (1989)

Ю. Попову.

1.

Северное небо утонуло в призрачно-туманной дымке. Сверкали звезды, собрав свои последние силы. За поворотом корчился в кювете рассвет и стонал шелестом листьев придорожных кустов. Иногда по небу проносились серые облака и исчезали за изломанной линией горизонта.

Неожиданно на порог старого обветшалого дома у дороги упала звезда…

– Опять кого-то принесло, – недовольно скрипнуло старое кресло. – У нас последние гости и так были совсем недавно, лет десять назад.

– В этом нет ничего плохого. Вы можете мне поверить. Наверняка новый странник внесет в наш дом нечто интересное, – сказал сервант, звякнув осколком стекла.

– Кто его знает… Ох, не люблю я столь неожиданные визиты! Право, уважаемый сервант, если на меня кто-нибудь сядет, то я рассыплюсь на мелкие части.

Внезапно вспыхнул теплом черный от сажи камин и сквозь облачко пепла произнес:

– Странно, господа, неужели вы забыли сердечные заветы гостеприимства? Я бы с удовольствием согрел путника у своих чугунных решеток.

– Ну да, я никогда не сомневался в этом, – кресло чуть качнулось и поморщилось. – Лучше бы меня в свое время разобрали на дрова и сожгли в печи, нежели прозябать среди этого хлама!

– Конечно, конечно, и это было бы наилучшим выходом, ибо вы теперь терзаете нервы своим скрипом.

Их разговору помешал стук в дверь.

– Открыто.

Дверь безропотно повиновалась и, собравшись с дыханием, отворилась.

Странный вид незнакомца поразил обитателей старого дома: он был в серебристо-платиновой тунике, которая блестела под лунным светом, а его бесформенная масса с большим трудом смахивала на крайне неровный шар. Вдобавок, вращались, рассматривая обстановку, десять золотистых глаз.

– Здравствуйте. Я – осколок звезды.

Кресло хмыкнуло и продолжало рассматривать незнакомца.

– Вы не стойте на пороге, – сказал благодушный сервант. – Проходите и садитесь. Я думаю, тетка-кровать не откажет вам в столь пустяковой услуге. К тому же она наверняка будет довольна почувствовать на себе упругое мужское тело…

– Ты несносен, грубоватым голосом ответила кровать. – Когда ты наконец оставишь свои молодческие шутки? Сам труха, а все туда же. А вы, – она обратилась к незнакомцу, – проходите и садитесь рядом со мной, мне будет весьма приятно.

– Покорнейше благодарю, осколок проковылял к кровати и примастился у нее в ногах.

Некоторое время все сидели молча, пока облезлый стол спросонья не спросил:

– У нас сегодня гости?

– Как видишь, – не меняя своего тона ответило кресло.

– Если так, то это надо бы отметить. У нас осталась еще водка?

– Осталась, но я не знаю, согласится ли бутылка на то, чтобы ее откупорили? – сервант распахнул свои створки и что-то стал шептать бутылке на ухо. Та улыбнулась своей сорокаградусной наклейкой и произнесла:

– Гулять так гулять!

– Издалека вы к нам? – поинтересовался стол.

– Из созвездия Скорпиона.

– Однако вы хорошо знаете наш язык.

– Право, это очень просто. Атомные единицы языка у всех вещей одинаковы. Хотя это крайне сужает наш лексикон, но на то воля божья.

– Вы верите в бога? – вступил в разговор печальный радиоприемник.

– Я не вижу в этом ничего предосудительного, – осколок заворочался, поменяв свои своеобразные ножки. – В кого-то ведь нужно верить, – и просверлил своими глазками окружающих.

Меж тем к столу стали сбегаться тарелки, фужеры и стопки, как тараканы. Закуска состояла из заплесневелых огурцов и помидоров; жаркого, правда, не предполагалось, но зато гарниру оказалось более чем достаточно – макаронами был забит весь угол на кухне.

Книжная полка молчала и незаметно рассматривала незнакомца, и чем пристальнее она вглядывалась в него, тем сильнее распалялись ее страсть. Она никогда не испытывала столь странного чувства, которое теперь боролось с чистой привязанностью к маленькому и доброму радиоприемнику. Откуда-то в подсознании затерлась нелепая мысль, и полка с раздражением посмотрела на кровать: «Тоже мне, соперница!». Книжная полка была еще молода – ей едва исполнилось шестьдесят, но в мире вещей это довольно юный возраст. Креслу, например, скоро стукнет сто девяносто, а оно все еще держится, разве что гобелен на спинке поистерся и растрескались ножки.

Старое кресло всегда ворчало, но его нудный характер приобрел странные оттенки привязанности к этому дому, и никто из сожителей не мог представить себе его отсутствие.

– А все-таки осколок в чем-то прав, – с философскими нотками в голосе произнес стол, что никак не вязалось с его простеньким мужицким нравом. – Однако, прошу к столу.

Пока все рассаживались, на шорох из кухни приковылял табурет с перевязанной ножкой.

– Здравствуйте, господа! У нас сегодня небольшой праздник?

– Да уж… Гости из космоса редко к нам заглядывают, – скрипнуло кресло.

– Кстати, табурет, познакомься, – сервант указал на пришельца, хотя табурет и без того пялился на него, пытаясь разобрать, что за чудо природы находится перед ним. – Осколок звезды.

– Превосходно, – засмеялся табурет. – Космическая пустота, видимо, тоже действует на нервы и хочется какой-либо скромной компании, типа нашей.

Его смех внес странную непредвзятость в обстановку и стало легче дышать.

– Не плохо бы открыть окно, – сказал стол, с аппетитом облизывая донышки тарелок.

– Ни в коем случае! – воспротивилось кресло. – Я и так простужено и сквозняк без сомнения сведет меня раньше срока в могилу.

– Я согрею, – пробасил камин, поигрывая угольками.

– Может быть, незваный гость расскажет нам о себе? Мы ведь обыкновенные провинциалы, и совсем не знаем, что творится в мире. Когда-то у радиоприемник были в порядке какие-то его там резисторы, так… – заговорил сервант. – Да и когда-то с нами жила потрепанная газета, но камин не рассчитал свое тепло, и теперь пепел бедняжки развеялся по комнате и превратился в пыль.

– Любишь ты вспомнить эдакое неподходящее. Ну, виноват, – камин пытался оправдаться, но не нашел, что сказать, и лишь вздохнул, – Но теперь-то уже поздно что-то менять.

– Менять никогда не поздно, – с умным видом произнес осколок и после короткой паузы продолжил, – ибо все находится в постоянном движении. Когда меня несло по Вселенной, мне казалось, что никакого движения не существует – все было так стремительно и столько вокруг было пустоты! И лишь врезавшись в вашу планету, я понял, насколько сильно меня разогнало время. Движение – это смысл жизни!

– Ну-ну, – только и произнесло старое кресло, которому, судя по всему, не понравились манеры гостя.

– Полноте говорить о философии, давайте лучше вздрогнем, – табурет поднял свою стопку. – За гостя!

Все выпили. Книжную полку передернуло так, что из нее вывалился томик малоизвестного поэта, и стихи, как бусы, рассыпались по полусгнившему паркету.

– Ой, прошу прощения! – краска залила ее, и она в смущении стала собирать стихи, ускользнув тем самым от интригующего взгляда звездного гостя.

– Интересно, а там, в созвездии Скорпиона, есть жизнь?

– Есть, – коротко и нехотя ответил осколок и, чтобы не вдаваться в подробности, добавил: – Она ничем не отличается от вашей.

В комнате повисло натянутое молчание, которое, впрочем, длилось не так долго – старое кресло чихнуло и попросило извинения.

* * *

На этом месте следовало бы прервать повествование, так как гусиное перо, которым пишется вся эта история, утомилось и захотело спать. Однако чернильница воспротивилась этому – несмотря на свой скверный характер, она все же хотела знать продолжение.

– Все-таки осколок мне даже чем-то симпатичен, – принялось рассуждать вслух перо. – Как ты думаешь, не сделать ли нам из него положительного героя?

– Ну да, – без особого восторга произнесла чернильница. – Я только не понимаю, зачем он нужен, положительный герой?

– Эх ты, чернильница, любишь ты все такое этакое… Впрочем, я подумаю об этом. Так на чем же мы там остановились?..

2.

От выпитой водки все повеселели, и табурет, рассказавший пару анекдотов, вдруг неожиданно произнес:

– А все же мы живем ужасно плохо!

Осколок посмотрел на него пьяненькими глазами, словно пытался понять смысл данной фразы.

– Вспомните, господа, как жили мы раньше, когда существовали люди, – продолжил табурет. – После того, как они перенажимали всевозможные кнопки, мы потеряли смысл своего существования. Мое предназначение – место для сидения; на кровати должны спать, в серванте – храниться посуда; и это всякий раз должно быть востребовано. Уважаемое кресло, вспомни, как ты весело раскачивалось, чувствуя на себе юное тело. О, это была прелестная девчушка! Ее белоснежное платье серебрилось под лучами солнца… Теперь от него осталась лишь серая грязная тряпка, что висит на заборе, сырая от дождя.

Кресло то ли всхлипнуло, то ли скрипнуло – никто этого не разобрал.

– Мой друг, – сказало оно ностальгически-раздраженно, – не терзай мое сердце. Юность прошла, как дым. Я помню эту девушку. Ее звали Натой. Веселый и чудный ребенок. Мне ее жаль, – кресло снова чихнуло, на что сервант сказал:

– Будьте здоровы. Я вижу, вы совсем простудились.

В это время кровать всхлипнула и из нее рекой полились воспоминания:

– Нет! Вы просто представить себе не можете, какой ослепительно была любовь в моих объятьях! Я пела от счастья, когда ее родители давали волю своей страсти. Он был такой здоровяк! Она – маленькая и хрупкая женщина. Но, может быть, в этом и заключалась их гармония.

– Успокойтесь, тетушка, – пробасил камин, обдав кровать живым теплом. – Ведь кто-то должен был остаться на этом свете. Выбор пал на нас. Кстати, я помню того старика, деда Наташи. Он бывало протягивал свои костлявые ноги ко мне, и я, как пес, лизал их своим теплом. Дед доставал с полки какую-нибудь книжку и читал, покашливая не то от старости, не то от удовольствия.

– Иногда он включал меня, – перебил его радиоприемник, – и наслаждался музыкой, которая лилась рекой из моей электронной души; или слушал последние новости.

Осколок внимал им с натянутой почтительной улыбкой на своей физиономии, хотя и не понимал, о ком идет речь. Наконец, это непонимание стало его ужасно раздражать и он спросил:

– Бог мой! Вы так сердечно говорите о людях, а я даже не знаю, что это такое!

За столом воцарилось молчание – каждый пытался составить характеристику своим бывшим хозяевам. В конце концов, умудренное опытом жизни кресло произнесло:

– Люди – это живые вещи…

Табурет меж тем затянул длинную песню:

И все подхватили:

Осколок проникся лирическим звучанием песни, хотел было ее подхватить, но вспомнил, что не знает слов. Пара его глаз прослезилась, он случайно уловил неровный взгляд книжной полки, но все же продолжал с невозмутимым видом слушать.

Вдруг откуда-то из угла вылезла черная обшарпанная трубка.

– Веселитесь, господа? – она была самой древней из всех собравшихся. – В мое время вы бы не то пели.

Сервант открыто поморщился – он терпеть ее не мог, особенно в тот момент, когда она вспоминала о времени Великой Крови.

– Вас давно бы уже сожгли или сбросали как ненужный хлам где-нибудь в Сибири. Жаль, что ваши хозяева не попали под могучую плетку, их бы раздавили как клопов или тараканов…

– Заткните ей чем-нибудь рот! – кресло закашлялось от негодования.

Недолго думая, табурет запустил в нее тапок, и трубка с грохотом полетела в грязный угол под молчаливым шкафом, где валялась одна позолоченная звезда с известной груди, резиновая печать и крохотный бюстик вождя.

– Вот так ложка дегтя портит бочку меда, – задумчиво произнес камин.

– А кто она? – поинтересовался осколок, не найдя аналогий в своем сознании.

– Это курительная трубка…

– Не будем о ней, – перебил сервант.

Снова подкралось молчание – каждый думал о своем.

Вдруг радиоприемник перехватил взгляд книжной полки, адресовавшийся явно не ему. «Почему она так смотрит на него? – сердце забилось у него в груди. – Что она нашла в этой бесформенной ржаво-железной массе?»

Его мысли прервал внезапный треск в углу – шкаф, охнув, навалился на стену – его ножки треснули и подломились.

– Ой, Господи, шкаф помирает!

Табурет подскочил к нему и попытался выровнять дряхлого старикашку. И когда тот плотно прижался к стене, табурет, смахнув капельки пота, вернулся на место.

– Немного ему осталось, – грустно сказал камин. – Хотя он и моложе кресла.

– Его просто второпях собрали бракоделы на мебельной фабрике, – произнес сервант. – Кресло-то старой закваски, сделано золото-мастером еще до революции; из черного дерева, обитый прелестным гобеленом – красавец!

– Будет тебе, сервант, – скрипя, проговорило кресло, но, видимо настроенное на ностальгический лад, все же добавило: – а цвет моего гобелена был таким же, как глаза у нашего гостя.

Тот поблагодарил за комплимент.

– Ох, опять что-то заныли пружины, – тетка-кровать закрыла глаза и уже сквозь сон продолжила: – Вероятно, к непогоде.

Говорить было не о чем – старая кровать уснула, табурет захотел курить и пошел на улицу вместе с радиоприемником, камин погасил свое пламя и, разбросав напоследок свои маленькие искры, задремал.

Книжная полка молчала – можно было подумать, что спит. Но она слушала медленный разговор серванта и кресла, при этом иногда пристально поглядывая на осколка. Она не могла понять, какая сила влечет ее, которую не может остановить даже стыд перед чистой душой радиоприемника, который так сильно в нее влюблен – до беспамятства. Осколок, меж тем, делал вид, что не замечает направленные на него взгляды – он слушал философскую беседу и хотел уловить место, чтобы – для красного словца – вступить в разговор.

* * *

– Ну все, на сегодня хватит, – перо поудобнее разместилось подле чернильницы. К тому же я пока плоховато представляю себе, о чем бы они могли говорить.

Чернильница тоже порядком уморилась и почти не слышала своего собеседника.

– Завтра с утра продолжу, – сказало самому себе перо и закрыло глаза.

3.

Табурет примастился в сенях на полусгнивших досках и закурил. На улице распласталась ночь, ветер едва качал чуть живые ветки березы и скользил по грязным прошлогодним листьям. Словно перебивая ночь, табурет спросил:

– Ну, как тебе гости?

– Проходимец, – недовольно буркнул радиоприемник, вспомнив страстный взгляд своей возлюбленной.

– О, сэр, как вы его невзлюбили! – иронично сказал табурет.

– Если бы вы, уважаемый табурет, видели, как смотрела на этого урода книжная полка, то согласились бы с моими характеристиками.

– О, мой друг, да ты влюблен! – табурет весело посмотрел на него, но тут же осекся. – Бог мой! Сколько же лет ты скрывал это?

– С той поры, как появился в этом доме, – радиоприемник затянулся и, выпустив дым, стал рассматривать звездную ночь. – Пойдем в сад.

Они вышли из дома и сели на скамейку под старой непрореженной вишней.

– Вот когда я был молод… – начал табурет, чуть покачиваясь и ерзая по скамейке. – В том городе, где меня сколотили, жила прекрасная хрустальная ваза. Она стояла на окошке маленького одинокого дома, со всех сторон зажатого новостройками. О, каким же она была совершенством! Как сверкали ее грани на солнце! Я хотел быть с нею, и эта мечта была полным безумием. Я как мальчишка сочинял стихи и пел песни. Если бы она могла их услышать! Но вот в одно серое утро к крохотному дому подкатил экскаватор. Стены затрещали, и она, покачнувшись, упала и разбилась на сотни… нет, тысячи осколков!

Радиоприемник молчал. Он закурил вторую сигарету и продолжал всматриваться в ночь.

– Ну что, пойдем в дом? – спросил табурет, затушив окурок.

– Иди, я чуть позже.

Оставшись один, он стал с наслаждением вдыхать аромат ночи, таял в ее тишине и непроницаемости. Он посмотрел на звезды с плохо скрываемым презрением, но в то же мгновение извинился за свой взгляд.

«Действительно, звезды прекрасны! Они сверкают, как льдинки, и несмотря на свой холод, все же дарят свет. Они совсем не похожи на того, кто считает их своей плотью. А если это так, то…»

Под навесом заворочались дрова, словно увидели неприятный сон.

«Неужели она предпочтет его? Нет, я не вынесу этого!» – и он, докурив, вернулся в дом.

Дверь в комнату была открыта.

Радиоприемник замер на пороге – звездный проходимец ласкал его возлюбленную, целовал в жаркие уста, ползал по ней, как червяк в дождевой луже…

«О господи!» – прошептал бедный радиоприемник; у него закружилась голова, стало трудно дышать и он едва-едва выполз на улицу.

Свежий воздух малость отрезвил его. Неожиданно ночь показалась ему сыровато-душной, и он заметил, как с севера надвигаются свинцовые грозовые тучи.

Радиоприемник медленно вскарабкался по лестнице на крышу, вдохнул полной грудью сладко-прозрачный воздух, пристально разглядывая приближающуюся грозу; и чем ближе становились тучи, тем сильнее ему хотелось сделать шаг им навстречу…

Маленькие детальки и осколки корпуса рассыпались по грязной земле.

* * *

– Нет! Я не могу об этом писать! – перо возмущенно зашагало по столу. – Ну зачем, ну зачем он это сделал?

– А ты, так долго живущий со мной и во мне, ради меня бросился бы в огонь? – спросила чернильница, бросив на него пристальный взгляд…