Ревность о Севере. Прожектерское предпринимательство и изобретение Северного морского пути в Российской империи

1.1. Три Севера России

Русь обретала свою пространственность, расширяясь во всех направлениях, по меткому выражению Н. С. Борисова, «подобно тесту, ползущему из квашни»151. Более или менее определенная граница формировалась только на западе, в соприкосновении с европейскими странами, на других направлениях действовала расплывчатая формула, по которой определяли границы крестьянских угодий: «Куда топор, коса и соха ходили»152. В XII веке на северном направлении суздальские, ростовские и московские топоры дошли до Подвинья, где довольно быстро возникла сеть промысловых, торговых и даннических путей и система опорных пунктов, необходимых для контроля над ними153. Одним из таких пунктов был Устюг – северный форпост Москвы154. В «Слове о погибели Русской земли» (XIII век) Устюг упоминается как ее северный предел, «гдѣ тамо бяху тоймици погании, и за Дышючимъ моремъ; от моря до болгаръ»155. «Дышючимъ» называлось Белое море, возможно из-за сильных приливов и отливов, поразивших воображение колонистов из континентальной Восточной Европы156. Новгородцам, владевшим в XIII–XV веках территориями, простирающимися к северу от Устюга, Белое море представлялось «краем света». Здесь им виделись врата ада, где «червь неусыпающий, и скрежеть зубный, и ръка огненная Моргъ», где «вода входить въ преисподняя и паки исходить трижды днемь», но одновременно – и «пречистая богородица и множество святых, еже по въскресении господни явищася многим въ Иерусалимъ и паки внидоша в рай»157. Иначе говоря, в представлениях новгородцев берег Белого моря соприкасался непосредственно с потусторонним миром.

Вызванный монголо-татарским вторжением массовый уход верхневолжского (владимиро-московского) населения, в том числе и княжеских семей, на север привел к ослаблению там новгородского влияния158. В XV веке Москва сокрушила Новгород, этот, по определению А. А. Селина, «город-вампир, аккумулировавший в себе богатства Северо-Запада»159, и включила его обширные северные владения в свою сферу влияния. В погоне за пушниной – конвертируемой валютой Средневековья160 – московские великие князья загнали народы «полунощных стран» от Белого моря до Печоры в жестокую данническую систему, благодаря чему к концу XVI века Московское царство стало крупнейшим поставщиком мехов на международный рынок161. Оживлению его пушной торговли с Западной Европой способствовало взятие Смоленска (1514), с Центральной Азией – взятие Казани (1552) и Астрахани (1556). Завоевание Сибирского ханства (1582)162 – важнейшего транзитного центра доставки мехов с Севера Сибири превратило Московское царство в евразийского «пушного монополиста». Это произошло в тот самый момент, когда мода на меха в Западной Европе достигла своего пика163. Казалось бы, перед московской казной открылась возможность безграничного обогащения. Однако ведущие на европейские рынки пути были преимущественно морскими, а у Москвы не было собственного флота. Поэтому она была вынуждена «уступать» часть прибыли от экспорта «мягкой рухляди» ливонским, ганзейским или шведским посредникам – региональным морским перевозчикам. Попытка Ивана IV Васильевича Грозного «взять под свою руку» балтийские порты, купеческие фактории и флотилии потерпела неудачу164.

Двери для выхода русской пушнины на международный рынок, по выражению Роберта Рейнольдса165, отворили англичане, проложившие в 1553 году в обход не пускавшей их на Балтику Ганзы морской путь в «северные области России и Московии» вокруг Скандинавии через Ледовитое море166. Называемое также Северным, Хроническим, Арктическим, Мертвым, Скифским или Кабенным, упоминаемое в прусских и московских источниках как Печорское море, до этого момента оно «считалось несудоходным, поскольку думали, что оно находится в холодной стране, полно льдов и в нем весьма трудно найти путь для корабля»167. Для торговли с Москвой английские купцы образовали первое в истории акционерное общество «Mystery and Company of Merchant Adventurers for the Discovery of Regions, Dominions, Islands, and Places unknown» («Общество купцов, искателей открытия стран, земель, островов, государств и владений неизвестных и доселе не посещаемых морским путем»)168, позже известное как Московская компания169. Вслед за англичанами в «северные области России» пришли голландские и французские купцы170. Главными воротами московского экспорта стал Архангельск, основанный в устье Северной Двины в 1584 году специально для «портового торга». Иностранные коммерсанты ежегодно покупали здесь до 600 сороков соболей, 350000 белок, 16000 лисиц и 20000 кошек171. Следует заметить, что «пушной бум» стимулировал самый широкий товарообмен, в круг которого включались произведения Нового Света и Ближнего Востока. Собственно доля мехов в этом обмене была не столь значительной172. Наибольшим спросом у купцов новых морских держав пользовались экзотические продукты северных земель – деготь для конопачения корабельных корпусов, пенька для канатов и лен для парусов173. В конце XVI века Архангельск был самым быстрорастущим российским портом174. Вплоть до основания Санкт-Петербурга в 1703 году он оставался единственным российским портом на Мировом океане175.

Исторически Белое поморье и Печора были Первым Севером России. Его столица – Архангельск – был не только торговыми воротами России, но и ее форпостом дальней северной колонизации. С середины XVI века жители Белого поморья занимались рыбными и звероловными промыслами в Заполярье: на Мурманском берегу и Новой Земле, которую промысловики называли Маткой. Поморско-сибирская торговля, прежде всего Мангазейским морским ходом (о нем подробнее будет сказано ниже), способствовала миграции в Западную Сибирь жителей Белого поморья, составивших значительную часть потока «вольно-народной» колонизации Обского Севера176. Активно развивавшаяся в XVI–XVII веках международная торговля делала заполярные промыслы чрезвычайно выгодными177. Благодаря им в XVII веке Архангельск стал одним из мировых центров продажи трески178, связующим звеном российской торговли с английской и голландской колониальными экономиками179. Иначе говоря, Архангельский Север был фасадом Московского царства, его лицом, обращенным к глобальному миру. В записках иностранных путешественников, посещавших Архангельск, образ последнего репрезентировал всю «русскую землю». Яркие описания северных пределов Московии, с характерными для них топосами, переносились европейскими путешественниками и читателями их записок на страну в целом:

Архангельск представляет собой замок, сооруженный из заостренных и перекрещенных бревен; постройка его из бревен столь превосходна – нет ни гвоздей, ни крючьев, – что это прекрасное творение, так что нечего похулить; и для того чтобы сделать все это, использовался один только топор. И нет такого специалиста-архитектора, который мог бы сделать более прекрасное творение, нежели это180.

Россия изобилует землей и людьми и очень богата теми товарами, которые в ней имеются… В северной части страны находятся места, где водится пушнина – соболя, куницы, молодые бобры, белые, черные и рыжие лисицы, выдры, горностаи и олени181.

…земля [тут] очень красива. Жителей вовсе нет, от Колы до Св. Николая, ибо земля вся еще была покрыта снегом, и снег еще шел, когда мы там были, и очень было холодно182.

…в северных частях владений великого князя холод не дает расти хлебу – так он жесток183.

Тут [в Новгороде] мы нашли агента [Московской] компании Уилльяма Роули… мы передали ему все товары, привезенные из Колмогор, потому что на пути мы продали их на какие-то гроши; очень уж бедно везде население страны184.

28 июля [1586 года] мы приплыли к городу Св. Михаила Архангела, где наши купцы сошли на берег говорить с губернатором и отдать ему рапорт… Поприветствовав их, он спросил, кто они, и когда узнал, что мы французы, то весьма обрадовался и сказал переводчику, что мы желанные гости, а потом взял большой серебряный стакан и наполнил его. Надобно было опустошить его, а потом другой, и опять, а потом третий также надлежало докончить. Сделавши три таких славных глотка, начинаешь думать, что расквитался, но самое худшее идет в конце: надобно выпить еще чашку водки, столь крепкой, что от нее живот и горло как будто в огне, когда ее выпьешь. И тут еще не все: поговоривши немного, надобно пить за здоровье вашего короля, и вы не смеете отказаться. Таков обычай здешней земли – много пить185.

Неудивительно, что европейцами Московское царство в целом воспринималось как северное царство. В воображении венского епископа Иоганна Фабри «московиты» обитали у Ледовитого моря (1582)186. Властителями Севера объявляли себя и сами московские правители. Посольство сибирского князя Едигера в Москву в 1555 году дало Посольскому приказу основание добиваться от европейских дворов признания нового царского титула «всея Сибирские земли и Северные страны повелитель»187. «Титулярник» Великого государя Царя и Великого князя Всея Руси Ивана IV Васильевича Грозного (1533–1584) сообщал о нем, помимо прочего, как о «Князе Кондинском и Обдорском» (des Pais Bas de Condorie et Hobdorie), то есть правителе расположенных в обско-иртышском междуречье Югорских княжеств (шестая позиция) и «всея Сибирския земли и Северныя страны повелителе» (des pais de Siberie, et aultres grandz pais, et provinces, de la part du Nord) (седьмая позиция)188. Век спустя Великий государь Царь и Великий князь Всея Руси Алексей Михайлович Тишайший (1645–1676) именовался также «Царем Сибирским» (четвертая позиция), «Государем и Великим Князем Обдорским и Кондинским» (шестая позиция) и «всея Северными странами повелителем» (седьмая позиция)189. При этом если южные и западные границы царских владений были достаточно четко очерчены, то восточные и северные – простирались, «теряясь в безвестных пустынях Сибири и беспредельных льдах Северного океана» (см. вкладку, карта 1)190.

Сибирское царство было Вторым Севером России. В отличие от Первого вплоть до начала XVIII века он подчинялся Москве лишь номинально. При этом в оптике Московского царства Сибирь представлялась бездонным кладезем ценной «мягкой рухляди»191, возможности добычи которой на Первом Севере уже к концу XVI века были исчерпаны. Во многом ресурсное истощение Белого поморья было следствием опричнины (1565–1572). Включенные в состав опричных земель обширные территории от Волхова до Мезени представляли собой на тот момент наиболее развитые в экономическом отношении районы Московского царства. Для Ивана IV Васильевича Грозного они, по замечанию А. Эткинда, являлись внутренней Индией, то есть экспортно ориентированной сырьевой колонией, призванной посредством продажи своих ресурсов английским купцам субсидировать царя и его опричников: «Столица этой внутренней колонии, Вологда, была начальным пунктом речного пути по Сухоне и Двине к Белому морю, и она же была стартовой площадкой для сухопутного путешествия в Сибирь»192. Новый режим обернулся для поморских уездов фискальным террором (термин В. А. Аракчеева193), грабежами и погромами. Опричники требовали от местных жителей с каждым разом все больше пушнины; пытаясь выполнить эти требования, звероловы истребляли все больше животных, которые уходили все дальше на восток. В 1568 и 1569–1570 годах по приказу царя Басарга Федорович Леонтьев провел в северо-западном Белом поморье «правеж» (взыскание долгов по податям), результатом которого стали массовая гибель местного населения, разорение деревень и бегство выживших из-под длани царя194. После отмены опричнины хозяйственная жизнь Белого поморья была восстановлена благодаря его включению в европейскую торговлю. Главными поморскими экспортными товарами стали промысловые продукты: пенька, воск и ворвань. Их реализация на европейских рынках приносила солидную прибыль английским, голландским и французским купцам. «Несомненно, что во всей Европе нет более выгодной торговли», – писал в 1675 году об архангельском рынке автор французского меркантилистского торгового кодекса Жак Савари195. Однако высоколиквидные меха можно было приобрести только в Сибири.

Центром сибирской пушной торговли в XVI – первой четверти XVII века была расположенная на среднем течение впадающей в Обскую губу реки Таз «земля монканси», как ее называли местные жители (предки современных энцев, monkansi), или Мангазея, как ее называли поморские торговцы и промышленники, регулярно ходившие на кочах (парусно-гребных судах) «в Мунгазею морем и Обью рекою, на Таз и на Пур, и на Енисею» для соболиных промыслов и торговли, по крайней мере с последней четверти XVI века196. Доставляемые ими в Архангельск вместе с мангазейскими мехами сведения о морском пути в Сибирь – Мангазейском морском ходе – не могли не вызвать интерес у европейских мореплавателей. Мысль о торговле со странами Востока через Полярный океан и впадающие в него реки Северной Евразии возникла в западных странах с начала эпохи Великих географических открытий. Восходящее к Античности представление о трансконтинентальном характере всех крупных рек197 влекло европейских путешественников к устью Оби, сведения о которой поступали в Западную Европу из Московского царства, предпринявшего еще в конце XV века ряд походов за Урал «в Югорскую землю на Обь реку великую»198. Река Обь впервые была обозначена, правда без названия, на карте Мартина Вальдзеемюллера 1507 года, более известной как первый картографический источник, где использовалось название «Америка»199. На карте Московии Сигизмунда Герберштейна 1557 года Обь вытекала из Китайского озера, от стен Ханбалыка (современного Пекина). На рубеже XVI–XVII веков во многом под влиянием рассказов о Мангазее английские и голландские мореплаватели предприняли целый ряд экспедиций к устьям Оби и Енисея с целью отыскания пути в Китай и Индию. В конце 1570-х годов голландский купец Оливье Брюнель достиг устья Оби сухопутным путем200. В 1594 году голландцы Корнелис Корнелисзон Най и Брант Исбрантзон Тетгалес, пройдя через Югорский Шар в свободное на тот момент ото льда Карское море – которое они назвали Северным Татарским океаном, – вошли, как им казалось, в устье Оби (скорее всего, это была река Кара)201.

С целью установления контроля над деятельностью частных промышленников в Мангазейской земле и объясачивания местных жителей туда из Москвы в 1597–1600 годах было отправлено несколько военных экспедиций. В 1601 году на реке Таз был основан государев город Мангазея, быстро превратившийся в крупный торгово-промысловый и административный центр. Слава о «златокипящей Мангазее» распространялась далеко за пределы Сибири. Английские торговые агенты тщательно собирали информацию о заполярном Эльдорадо и ведущих к нему путях. Ослабление центральной власти в период Смуты способствовало расцвету на реке Таз частной торговли и повсеместному укрывательству пушнины от таможенных сборов202. И хотя иностранные купцы так и не смогли добраться до Мангазеи, вскоре после окончания Смуты тобольский воевода князь И. С. Куракин добился от московского правительства официального распоряжения о запрете всех плаваний Мангазейским морским ходом, дабы этим путем не воспользовались иностранцы. Царский указ от 29 ноября 1619 года запрещал ходить в Мангазею «большим морем» и устанавливал для торговых людей и промышленников-звероловов только два пути в Сибирь: на Березов «через Камень» (Уральские горы) и на Тобольск через Верхотурье203. Отношение Москвы к Сибири как к своего рода валютному фонду Русского царства предопределило принципиальный отказ центральных властей от ее открытия для международной торговли204. Этим обстоятельством подход Москвы к Сибири принципиально отличался от ее подхода к Белому поморью.

После заката Мангазеи на роль столицы Второго Севера России выдвинулся основанный в 1587 году вблизи от бывшей резиденции разгромленного казацко-стрелецкими войсками хана Кучума город Тобольск. Важную роль в осмыслении Тобольска как столицы Севера сыграл сибирский картограф, архитектор и историософ, уроженец Тобольска С. У. Ремезов (1642–1720). Его деятельность в этом направлении проанализировала В. Кивельсон, исследовавшая географические образы в картографических трудах С. У. Ремезова: «Вытеснив Европейскую Россию на поля чертежа и убрав Москву совсем, Ремезов наполнил географию политикой. С помощью картографической ловкости рук он создал центр в том месте, которое обычно воспринималось как периферия… Сибирь вообще и Тобольск в частности фигурируют в представлении Ремезова как места мирового исторического значения. Он помещает Сибирь в географический контекст, который, с одной стороны, определяется Иерусалимом, а с другой – небесами:

Тобольский град и Сибирь отстоит от среды мира от града Иерусалима в полунощи хладной страны, философски в части ребра северова в степи… под небесною планидою солнцом счастливою и красноцветущею, под розмером зодияка от лва воздушнаго пояса»205.

В сложившейся к концу XVII века внутренней иерархии территорий московского имперского пространства Белое поморье и Сибирь занимали периферийное положение. По отношению к ним использовались различные практики управления, отличавшиеся как друг от друга, так и, прежде всего, от принятых в «коренной России». Московскими царями Белое поморье и Сибирь не воспринимались как Россия, но лишь как ее владения. При этом Первый Север являлся торговым форпостом Москвы, ее воротами в глобальную мир-экономику, а Второй Север – ее внутренней колонией (в том смысле, который этому термину придал М. Хечтер206). Одновременно оба служили местами ссылки и самого сурового тюремного заключения. Проведенное В. Кивельсон масштабное исследование пространственного воображения допетровской России показывает, что в московской географии власти Первый и Второй Северы России различались не только на уровне политических практик управления, но и в картографической проекции. Так, в сохранившихся копиях карты Бориса Годунова 1667 года имеются граничные линии, отделяющие «северные русские земли» (Холмогоры, Архангельск, Печора) от Пермской земли и Сибирской земли207.