Дорога домой
- -
- 100%
- +
Они летели низко и тяжело, что даже он своим птичьим умом понял: они несут смерть. Понял и забился, припав к земле, и слышал, как после гулкого грохота вздрагивает земля. Бешено колотящееся птичье сердце ощущало, как рвет на куски его поле. Из длинных клювов-носов странных птиц все время вырывался огонь. А черные птицы стаей кружили над ними и тоже плевались огнем. Люди в пыльных железных шапках чем-то кормили птиц, и те продолжали изрыгать огонь, иногда они падали и оставались лежать, обняв пыльную землю руками. А потом одна, затем другая из черных птиц, выпустив черный хвост дыма, врезались в землю, а остальные улетели на восток. А люди тушили огонь и закапывали большие ямы на его и мужиков поле. Хотя люди, которые теперь появились на поле, были очень похожи на его мужиков, которые уже давно куда-то пропали. Только люди эти были одеты во все одинаково-зеленое, иногда с высоты его полета совсем неотличимое от зелени поля. Они не уходили в деревню на ночь, да и деревни не стало.
Когда он вернулся из теплых краев, то увидел, что деревня изрыта огромными ямами, такими как оставили на поле черные птицы. А дома превратились в черные островки угольков. Люди на поле все делали вместе, повинуясь не понятным ему командам и символам. Взлетали разноцветные огненные шары в небо и по полю, неуклюже переваливаясь на кочках, ползли в небо гудящие, в зеленых пятнах, огромные птицы. Птицы прилетали и из леса, что на краю поля, выбегали люди в синих комбинезонах, почти таких же как ходили последнее время его мужики, и бежали за птицами, провожая их к лесу. Потом из чрева птиц выбирались люди и падали в тени их крыльев и жадно пили воду, хотя рубахи их и так были насквозь мокрыми от воды. Иногда они не могли вылезти из птиц, и тогда появлялись люди в белом и уносили их куда-то. А вчера вечером после прилета черных птиц на краю поля у леса появился длинный бугор, там уже появлялись небольшие бугорки со столбиками красного цвета, но вчерашний был самый большой, и люди до самой темноты сидели у него, что-то тихо пели и молчали, глядя на звезды. Жаворонок вскинул маленькую головку вверх и увидел самое главное – первый луч утреннего солнца и запел свою вечную песню. А лежащий внизу фронтовой аэродром начинал новый ратный день.
Зенитчики, отстояв ночную смену, передавали боевые посты своим товарищам. Терли красные от напряжения и недосыпа глаза, стряхивали с набухших от утренней росы плащ-палаток воду, снимали ставшие за ночь каменно-тяжелыми стальные шлемы. Молодежь хихикала и суетилась, предвкушая сытный завтрак и сон. Старики, которым было чуть за сорок, тоже улыбались в усы и незлобливо бурчали, закидывая на плечи карабины и незаметно бросая взгляды на купающегося в утреннем небе жаворонка, слушали его вечную песню, вспоминали свои поля, свои дома, свои семьи. Из леса, где еще клубилась ночная тьма, как проснувшиеся звери выползали заправщики и автостатеры, окруженные вечно не выспавшимися механиками, в синих и черных промасленных комбинезонах начинали «кормить» и «оживлять» стальных птиц.
Девчонки-оружейницы мазолистыми мужскими руками катили к самолетам тяжелые черные туши бомб в деревянных сотах бомботары, заправляли в патронные ящики, изредка поблескивающие золотом в еще слабом утреннем свете, змеи пушечных и пулеметных лент. Ободренные песней жаворонка и первыми лучами солнца технари убирали с плоскостей и фюзеляжей машин маскировочные сети и нарубленные кусты, освобождая машины от маскировки. Все это двигалось, разгоняя сизое молоко тумана. Только застывшие у стоянок часовые, опустив к земле почерневшие от воды крылья плащ-палаток и выставив в небо иглы штыков, не участвовали в этой утренней суете, а как бы охраняя еще границы ночного спокойствия, несли свою службу у невзбудораженной границы тумана и тьмы. Из штабного блиндажа гурьбой вывалились летчики.
Молодые парни, многие увешанные орденами и медалями, многие со шрамами ожогов на лицах и руках, заправляя в планшеты полетные карты и перебрасываясь шутками с девушками, двинулись к своим машинам. И здесь тридцатилетние «старики», которых было совсем немного, с напускным осуждением смотрели на молодежь, наполненные болью потерь, по-настоящему старыми глазами людей, живущих в обнимку со смертью и зачастую не знающих, что лучше: не вернуться самому или видеть, как заживо сгорает в бензиновом пламени твой друг…
У приколоченного к сосне, на высоте вытянутой руки, лома – импровизированного турника – толкались стрелки. Кровь и плоть войны в небе, 18- и 19-летние пацаны, жизнь которых или обрывалась в первые вылеты, или шла через госпиталя, обрастая опытом и орденами. «Федька! Шлем, парашют и к машине», – гвардии лейтенант Николай Семенович Федосеев окрикнул молодого вихрастого парня с озорными глазами, ловко крутившего на импровизированном турнике «солнце» прямо на восток, навстречу восходящему красному шару. Стрелок ловко, технично сделал соскок и, приняв гимнастическую стойку, стал поправлять сбившийся ремень. Николай застыл, глядя на маленький комок жаворонка в небе. Певца не было слышно за гулом оживающего аэродрома, но он отчетливо слышал в глубине своей памяти, там, далеко, дома, в поле на окраине села Смородино Тульской области. Увидел того, «своего» жаворонка, лица пятерых сестер, матери, отца, то свое небо и поле. Как же им сейчас там нелегко. Он спешил жить, спешил воевать. Два года, проведенных в училище и ЗАПах, в постоянном переучивании, то на один, то на другой тип самолетов, он не считал своим вкладом в Победу.
Только последние месяцы и восемь боевых вылетов он считал тем реальным вкладом в Победу, о котором говорят в ежедневных сводках Совинформбюро. Только там, над затянутыми дымами, рожденными огнем твоего самолета вражескими траншеями, видя, как в ужасе мечется и падает навеки на землю враг, только там, когда в тебя, кажется, со всех сторон летят огненные струи пулеметных и пушечных трасс, он осознавал себя солдатом и гражданином, выполняющим долг перед своим народом и своей страной. Мимо пошел стрелок Федор Бойков, его одногодок, но почему-то казавшийся ему моложе, то ли из-за разницы в званиях или от природной бесшабашности. Проходя, ненароком задел плечом, вырвав из раздумий, и подмигнул то ли ему, то ли девчонкам, тащившим тяжелые ящики с «эрэсами». Аэродром наполнялся ревом прогреваемых моторов штурмовиков. Выслушал доклад «пожилого» механика о готовности машины, застегнул парашюты, заняли места в кабине. Николай осмотрел кабину, проверил показания приборов, стрелок, крутил вправо-влево турель тяжелого УБ. Запустив двигатель, прогнав его на разных оборотах, лейтенант поднял вверх большой палец в летной перчатке и захлопнул фонарь кабины. ИЛы гуськом потянулись по рулежке, окончательно разгоняя утреннюю тишину и туман, форсируя двигатели, стали тяжело один за одним подниматься в небо, как птицы. Первые ждали последних, медленно кружа над аэродромом, а потом, собравшись в стаю, пошли на восток.
На фоне ярко-красного восходящего солнца их темные силуэты иногда озарялись красными вспышками пламени из выхлопных коллекторов, эти огненные протуберанцы делали их как бы родственниками яркого светила, несущимися вперед и выше, к свету. А внизу их провожал, глядя на жаворонка в небе, механик, он слушал песню своего жаворонка и провожал на войну своих сыновей. Они погибли вечером, когда жаворонок на их аэродроме уже спал. Спешивший жить и воевать, Николай Семенович Федосеев пошел один на третий заход, чтобы до конца уничтожить финскую зенитную батарею, и был сбит. Огненный шар взрыва и черный дым на месте гибели машины видели его товарищи. Один из них – летчик Анатолий Гудышев написал об этом в письме родителям Николая Федосеева. Письмо бережно сохранилось в этой большой семье. В нем были такие строки: «… война никого не щадит, и войны без потерь не бывает. Кто-то должен погибнуть». 29 июня 1944 года кавалер ордена Красной Звезды Анатолий Гудышев не вернулся с боевого задания. «Кто-то должен погибнуть.» За что? Почему? Потому что кому-то стало тесно в своей стране? Потому что кому-то не дают покоя лавры Властелина Мира??? Что думала мать Николая Федосеева, читая письмо его товарища? А потом и мать Гудышева, читая извещение «не вернулся с боевого задания»? Что думали миллионы матерей, читая серые листки казенных извещений? Кто-то должен! Но почему мой? Почему бы не сдохнуть, не пропасть, не сгореть в жарком бензиновом пламени всем этим Властителям и Сверхчеловекам, и тогда исчезла бы сама война. Если бы каждый ценил самое дорогое, что ему дал Бог, – жизнь. Если бы люди научились свои амбиции направлять на мирное созидание и труд и не на благо войны, а на благо жизни… своей и своих детей.
Место гибели и тела Николая Семеновича Федосеева и Федора Семеновича Бойкова нашли поисковики из объединения Северо-Запад: Кирилл Капралов и Антон Сидоренко осенью 2015 года, они же установили судьбу экипажа и восстановили последние секунды их жизни. Мне же посчастливилось отвезти тело Николая Семеновича Федосеева к нему домой, где его похоронили рядом с его отцом, матерью и сестрами на старом сельском кладбище села Смородино. Портрет к могиле несла его правнучка Мария – боец местного поискового отряда. Его здесь ждали! Когда один из внуков героя, майор летчик, снял с себя синюю фуражку с горящими золотом крылышками и, встав на колени, опустил ее на гроб в могилу, я увидел в небе над полем жаворонка.
Может, хватит людям этой страны гибнуть? Может, проще работать так, чтобы сделать ее такой сильной, чтобы страх перед могуществом этой державы не позволял нашим «соседям» допускать у себя к власти «властелинов мира»? Может, и им пора понять, что везде рядом с нашими могилами и ряды их, «сверхлюдей», кладбищ? А Николай Семенович долетел, и над ним теперь небо его родины и его жаворонок.
Справка:
Летчик, гвардии лейтенант Федосеев Николай Семенович, 1921 г. р., уроженец села Смородино Московской (ныне Тульской) области. Погиб при выполнении боевого задания 16 июня 1944 года в районе д. Памппала. Обнаружен ПО «Северо-Запад». Имя летчика было установлено по номеру двигателя и бортовому номеру Ильей Прокофьевым. В родном селе Смородино Николая Семеновича ждали родственники: внучатые племянники, правнуки, жители села. Он сам из многодетной семьи, а сейчас его подвигом гордятся семьи потомков и односельчане. Он обрел покой на семейном захоронении села Смородино 12 октября 2017 года.
Журавлиный клин
Станция Апраксин в Ленинградской области. Именно сюда прибывает электричка в известной песне о Георгиевской ленточке певца Игоря Растеряева. Здесь, всего в нескольких десятках километрах от Санкт-Петербурга, до сих пор идет война. Война за память. Именно сюда каждый год съезжаются поисковики из всех регионов нашей страны, из братских республик, с которыми раньше мы были одной Великой страной. Собираются, чтобы опять почувствовать то единение, которое испытывали те, кто три года здесь сдерживал рвущиеся в Ленинград орды «просветленных» европейцев, несущих огнем и мечом нам сирым свою культуру и смерть, концлагеря, голод и тотальное уничтожение по плану «Ост». Именно здесь в тех черных воронках, о которых поет Растеряев, и лежат отцы, деды и прадеды, которым навсегда по 20 лет…
Озеро Барское, урочище Вороново, Погостье – здесь все до сих пор дышит войной, почти все, кто первый раз приехал сюда, не верят, что рядом с культурной столицей могут быть места, где до сих пор можно проехать только на гусеничном тягаче, где в грязи вязнут армейские Уралы и КАМАЗы, где ржавый снаряд под сосной такая же частая вещь, как грибы, где траншеями изрыто все более или менее сухое пространство, а в этих траншеях, как в длинных бесконечных могилах, лежат кости защитников Ленинграда.
Небольшая речушка Назия несет свои темные воды, тихим плеском напоминая о своем существовании, и по берегам как фантастические грибы – пробитые солдатские каски, сотни, тысячи касок. Когда смотришь в закатном небе на эти каски, кажется, что сейчас в тишине встанут их хозяева и строем уйдут в алый шар закатного солнца, унося с собой боль поражений и торжество Победы.
Недалеко от озера Барское у подножия очередной номерной высоты в черной торфяной болотине – воронка. Эту воронку, как пулевое отверстие в теле Земли, оставил после гибели, упавший здесь в годы войны, Советский самолет Ил-2. И саднит эта рана уже 70 лет, и болит она в земле и в душах ребят из поискового объединения «Северо-Запад», которые с 1997 года пытаются вырвать из этой раны имя, историю и тело пилота, управлявшего машиной. В течение 19-ти лет сначала подручными средствами, потом малой механизацией в виде самодельных талей и блоков руководитель «Северо-Запада» Илья Дюринский и его товарищи бьются здесь за Память. Вопреки болоту, погоде, насмешкам и ухмылкам, и даже здравому смыслу, пытаются отобрать у болота имя и судьбу героя. 19 лет! Да они выросли на этой воронке, из зеленых подростков с романтическими горящими глазами превратились в серьезных мужиков, которые четко понимают чего хотят, для чего им это, а главное – знают, что не сдадутся, не уйдут, не бросят его, навсегда оставив безвестным. Несколько недель, как нарыв, раздирая болотную подушку лебедками старых УАЗов и ГАЗиков, обрывая карданы и сжигая сцепление, выдирают из болота куски обшивки и детали бронекапсул, несмотря на дожди и отсутствие каких-либо комфортных условий.
«Война не закончена, пока не похоронен последний солдат…» – знаменитая фраза, которую таскают из угла в угол, зачастую не вникая в смысл этого высказывания, не вникая и не чувствуя всей боли, которую видим и чувствуем мы, понимая, чего стоила Победа. Война идет и сейчас, именно здесь, в лесах и болотах, война за каждое имя, за каждую загубленную душу, война с болотом, болотом черствости, трусости, непонимания и тотального безразличия, не всех, но многих. И в этой войне борьба с природным болотом не самое страшное.
Каждый день с болота, как сводки с фронта: оборвали лебедку – ремонтируем, сдохла помпа – качаем ведрами, извлекли бронеспинку, панель приборов, загнуло раму на УАЗе. Но ребята не сдаются и не сдадутся. И вот, вечером, когда я сидел и смотрел на темные воды тихой реки Назия, позвонил Илья: «Подняли летчика, приезжай!» И кажется, встала одна тень в каске и ушла в багрово-алый шар солнца… Полчаса в пыли и реве квадроцикла, бешеная скачка по бездорожью и болотным кочкам – и передо мной, свернувшийся в позе зародыша, человек или силуэт человека, изломанная фигура в разодранном летном обмундировании и коротких, обрезанных для удобства управления самолетом, сапогах. Да именно не кости в чистом виде, а силуэт, фигура человека, болото хорошо сохраняет свои жертвы.
Он лежал на краю болотной бездны изломанный страшным ударом, сорвавшим его с неба и бросившим огненным смерчем в бессмертие, а мы стояли над ним, взрослые мужики и женщины, а ведь каждый из нас сейчас вдвое старше его, шагнувшего в вечность в свои 20 лет, стояли и думали о нем. Я смотрел на одинокую звездочку младшего лейтенанта на сохранившемся погоне с голубым кантом и думал о том, что он совершил, что успел до того, как погибнуть? Что? Он успел главное – не струсить, не предать, не солгать своей стране, своему народу, своей семье.
Офицерский погон, медаль «За оборону Ленинграда», разодранный комбинезон, летный планшет, смятый и зажатый исковерканным железом, и как снег белоснежный шелк парашюта. И он, пока неизвестный летчик, сокол, чей полет и жизнь прерваны рейнским железом, черной силой стали, чьи устремления и мечты оборвались здесь, у подножия высоты, на которой ощетинившись стволами зениток и пулеметов, почти три года сидела элита Вермахта – горные егеря… В карманах пусто – ни документов, ни клочка бумаги… И опять ревут двигатели, выплескивается из жерла шланга помпы болотная жижа, и опять по грудь в черной холодной жиже мужики, внуки и правнуки рвут жилы, чтобы вытянуть из земной раны детали и мотор некогда грозной крылатой машины, чтобы по номеру на железе установить имя летчика и вернуть его с войны, чтобы хотя бы еще для одной семьи закончилась эта проклятая и Великая война. А он лежит, прикрытый свежим, изумрудным лапником на мягкой подушке из мха, и пустыми глазницами смотрит в голубое небо над соснами…
Как диковинный морской зверь, как огромный металлический спрут из трясины показался двигатель с изогнутыми, словно щупальца, лопастями винта, двигатель Ила – и вот они цифры!!! Сумасшедшая ночь «созвонов», интернет-переписки с ребятами, специализирующимися по авиации: Илья Прокофьев из Татарстана, Саша Морзунов и Игорь Кун из Новгорода, ребята из Питера и вот имя… Лежащий перед нами парень – мл. лейтенант Усов Леонид Павлович 1923 года рождения – не вернулся с боевого задания 25.07.1943, отстал от группы, пропал без вести!!! Как отстал? Под крыльями нет РСов, отстреляны все снаряды к пушкам, остались только боекомплекты к пулеметам, значит он вел бой! Что-то здесь на земле он заметил, мимо чего не мог спокойно пролететь. Может, он увидел залегшую под шквальным огнем нашу пехоту, может, увидел, как егеря перешли в контратаку, может, чья-то беда не позволила пролететь мимо, и он упал с неба коршуном, чтобы разогнать нацистскую стаю! Бился, огненным смерчем расшвыряв шакалью стаю, сделал минимум два захода, расстрелял почти весь боекомплект и, споткнувшись о вражескую трассу, упал, прервав свой карающий полет! Я думаю долго еще немецкие егеря с опаской смотрели в темнеющее небо, откуда свалился на них одинокий, но страшный советский самолет, за штурвалом которого был наш двадцатилетний герой Леонид Усов. И если выжили они в той войне, то долго, надеюсь, мучили их кошмары, в которых с неба на них падала страшная, огромная, сверкающая огнем орудий тень советского самолета!!!
А на завтра он уезжал домой, в родной Тамбов, где не дождались его мать, отец, брат – летчик-истребитель, прошедший всю войну, который долгие годы пытался выяснить его судьбу и добиться правды и ответа на вопрос, что значит «отстал от группы». Он уезжал, и мы молча смотрели вслед машине, на которой ребята из Тамбовского отряда «Альтаир» увозили его домой. А в небе над рекой Назия, над огромной, уже начавшей затягиваться воронкой, у озера Барское летел журавлиный клин, и мы увидели, как его догоняет одинокая птица, как она, пристроившись и тихо курлыкая, плывет по НАШЕМУ синему, СВОБОДНОМУ небу.
Звезды – в небе, звездочки – в земле
(В апреле этого года на местах боев и трагической гибели 2-й Ударной армии прошла экспедиция «Могилы прадедов». В ходе поисковых работ обнаружены останки 29 человек и места гибели двух самолетов У-2, на одном из них – останки летчика, имя которого пока не установлено).
Ночной полк, ночной бомбардировщик, ночной аэродром. Вся его жизнь с началом войны стала связана с ночью. Они все: летчики, штурманы, механики стали похожи на сов. С наступлением темноты они начинали свою трудную, смертельно опасную работу. Он полюбил ночь. Ее тишину, несуетность, ее черное бархатное небо. Словно тонкими иглами звезд исколот черный бархат занавеса, за которым что-то неизвестное, вечное. Стороннему человеку движение разбуженного в ночи прифронтового аэродрома могло бы показаться бестолковой суетой, но это четко отлаженный механизм. Он любил эту суету, ведь за ней – небо и свист ветра в расчалках крыльев и звезды, ставшие ближе.
Пакет – в планшет, резкий проворот винта, выстрелы мотора, огненные выхлопы из патрубков и четкое, сытое урчание мотора. «Кукурузник» – он по привычке погладил внешний борт кабины своей, пусть не могучей, пусть не такой грозной, как штурмовики, но такой родной машины. Молодой красивый парень натянул до глаз черную кротовую маску, опустил на глаза тяжелые очки-консервы и враз превратился в ночное приведение. Так по всей Земле ежеминутно Война превращала людей или в исчадие Ада, или в ангелов, этот Ад пытающихся остановить, а смерть ровняла их, превращая в искромсанные куски мяса, в обгоревшие человеческие обрубки или просто замершие на веки будто восковые куклы. Короткий разбег, эхом отражающийся от стены леса, рев мотора и обступивший бархат темного неба с яркими огоньками звезд на всем небосклоне. Мотор оторвавшейся от земли машины будто притих в восторге полета и робко, но четко тарахтит в ночной тишине, свист ветра гасит кожаный шлем.
Он любил летать, мечтал о полете с детства, мечтал купаться в голубой лазури неба, управляя мощной серебристой, послушной его воле машиной. Но война оставила ему ночь, звезды и ненависть. Ненависть на тех, кто днем внизу жег города и села, кто делил его землю траншеями и колючей проволокой на линии фронта. На тех, кто вызверился на женщинах, стариках и детях, в скотных вагонах угоняя их в рабство, как сотни лет назад. Сегодня у него нет бомб, сегодня в его планшете пакет. Пакет командованию окруженной, задыхающейся от голода, истекающей кровью ран, захлебывающейся в растаявших весенних болотах, но не сдавшейся армии. А в этом пакете, быть может, спасение десятков тысяч судеб солдат, его ровесников, его одноклассников, однокурсников и теперь его однополчан. Каждый раз, вылетая через линию фронта в кольцо окруженной Армии, он думал о них. Думал о тех, кто внизу в кромешной темноте заболоченного леса, быть может, с последней надеждой в гаснущих от потери крови глазах слышит робкий гул мотора его самолета и надеется на его помощь. О тех, кто ежеминутно погибает от разрывов даже шальных снарядов, падающих в скучившиеся вдоль вязких от грязи дорог госпитальные и тыловые колонны. Он летел и думал о том, что должен долететь, должен хоть чем-то помочь тем внизу. И мысли эти не давали ему спокойно наслаждаться полетом, красотой и загадочностью ночного звездного неба. Потому что это была война. Внизу на заболоченной поляне, прозванной здесь «госпитальной», усталый врач тихо отошел от недавно принесенных и поставленных на краю этой поляны рядов носилок.
Там, тихо глядя в небо и светясь словно святыми ликами, восково-бледными лицами, лежали раненные, вынесенные с участка последнего прорыва. Тускло рубиновым огнем мерцали в свете луны звездочки на шапках и пилотках. Лихорадочно блестели глубоко ввалившиеся глаза, и от этого лица еще больше походили на иконописные лики. Врач, лечивший раненых еще в ту, Первую войну, обернулся, увидел провожающие его взгляды и подумал: «А ведь они Святые. Такие муки приняли за народ свой и други своя». И как детям Господа он ничем не может уже помочь, только проводить их в Вечность. Он даже страдания их облегчить не может, потому что окруженная армия использовала все медикаменты и даже бинты, затертые до дыр серые стираные тряпки, уже не достать.
А несколько пар глаз лежащих на мокрой земле солдат провожали, как будто ведя в темноте и поддерживая в небесной пустоте невидимый на фоне черного неба, лишь слышный по такому знакомому стрекоту, маленький самолетик и молодого парня в его кабине. И ворочалась, и оживала, шевелясь во тьме, вся поляна, и взгляды глаз устремлялись в небо, ориентируясь на тихий звук, и когда один взгляд угасал, впадая в подаренное болью беспамятство, или останавливался навеки, застекленев со звездами навсегда, его подхватывали другие, вырвавшиеся из горячечного бреда глаза, и вели, прочерчивая над лесом невидимую дорогу.
Они на пороге смерти как будто чувствовали, как там, за кромкой леса, дрогнули и задрались в небо, хищно принюхиваясь, стволы зенитки. Они, ведомые черным взглядом из-под козырька чужой каски, всматривались в звездное небо, жадно ловя вспышки выхлопов. Оскаленный рот, ломающаяся в оскале надменная улыбка, ставшая от напряжения вязкой слюна блестит на белых зубах. Вспотевшие руки на валиках наводки по сантиметру доводят стволы, продолжая траекторию полета самолета и в нетерпении готовящиеся прервать человеческую жизнь. Жизнь чьего-то отца, сына, деда, прадеда. Жизнь человека, мечтавшего о серебристом самолете в лазурном небе. Рык орудийных стволов, яркая вспышка пламени, осветившая лес внизу, кислый запах горелого пороха, звон сыплющихся стреляных гильз на станине орудия. Пунктирная ниточка трассеров снарядов и вспышка над лесом. А в этой вспышке разорванный, мечущийся в пламени человек… Стон на темной поляне. Разом остекленевшие навсегда десятки глаз. Оборванные жизни, надежды, мечты. И с этим стоном обвалившаяся на умирающих тишина. В этой тишине векового леса груда оплавленных обломков самолета с вплавившимися в алюминий человеческими костями. И радостный хохот вражеского солдата.
А через семьдесят шесть лет на поляне найдут так и лежащих в ряд на истлевших носилках со звездочками на голых черепах тех, кто не предал и не струсил. Они так и будут лежать, глядя уже пустыми глазницами в пасмурное весенние небо. Их вынесут к своим с поля боя. Вынесут и то, что найдут от того, кто мечтал о небе, все то, что осталось от него среди железных обломков машины. Вынесут их правнуки. А в это же время другой их правнук, науськанный кем-то там из вражеских внуков, будет жалеть немецкого зенитчика, может, как раз того, кто убил навечно чью-то мечту о голубом небе.