Дорога домой

ИЛ, солдаты, дети. рассуждения.

Почему они не встретятся

В городах давно уже голый черный асфальт и грязная взвесь из-под колес пролетающих автомобилей, а здесь – снег. Черный, ноздреватый, грязно-серый, как заношенная старая скатерть, которую скоро уберут в стирку и застелят земной стол новой, нежно-зеленой, с цветами и травами. А пока весна рыжими проталинами прошлогодней травы начинает сворачивать зимнюю скатерть с опушек лесов и полян, мы, проваливаясь на подтаявшем насте, бредем вдоль болота к затерянному в лесу «передку» одного из участков Северо-Западного фронта.

Воздух… он здесь прозрачный, его можно пить, потому что он ощущается физически, как вода, он наполнен запахами прелой травы, болотного мха, сосен и елей. Запах табака здесь разносится, наверное, на километры, обозначая присутствие человека. Я сижу на поваленном дереве и смотрю на высоту. Болото, небольшой песчаный кряж с кривыми, чахлыми елками, а за ним – высотка, небольшая, километра два в диаметре, поросшая лесом, как нос утопающего в болоте человека, вынырнувшего из трясины, пытаясь схватить ноздрями живительный глоток воздуха.

Между нами метров двести. Только что я был там. Там, в окопах и воронках, в ходах сообщения, землянках и блиндажах лежат солдаты, и я их видел. В ржавых касках, раскинув руки, они обнимают в последнем рывке землю и, свернувшись калачиком, как в утробе матери, получив очередь в живот, они остались в утробе земли. Я был там, я их видел, их много, очень много. Глядя на высоту, я вижу, как грибами из траншей торчат их каски. Мне кажется, я вижу, как поднимается дым самокруток над траншеями, они беззвучно говорят и смеются над какими-то своими шутками, как рассыпанными иглами блестят вдоль бруствера штыки винтовок. Встали… рывок… вот пятеро пулеметчиков выбежали на кряж с левого фланга, раскинули сошки «дегтярей» и кинжальным огнем в упор со ста метров ударили по немецкой траншее на другой, противоположной стороне. Их нашли раньше, несколько лет назад. Пять пулеметчиков на песчаном кряже, разорванные немецкими минами. С правого флага, блестя иголками штыков, молча, цепью – пехота… рывок… траншея… черные пятна…а шинели убитых на склоне солдат похожи на крылья странной неведомой птицы.

Я их видел. Они дошли до немецкой траншеи и в ней остались. Их нашли, и я могу Вам рассказать о них, я могу представить, глядя на зазубренный край ржавой солдатской лопаты, как они рубились в рукопашной с врагом. Как потом, отбив у врага этот кряж и подножье высоты, хоронили товарищей, как готовились отбивать немецкую контратаку, укладывая на бруствер противотанковые гранаты. Я видел их, положенные их руками, я дышал с ними одним воздухом, потому я могу представить, как они умирали, разрываемые снарядами и минами, сползая, раскинув руки по стенкам окопов, с немецким железом в груди. Я хочу почувствовать ту боль, которую чувствовали они, и я пытаюсь это сделать здесь, в тишине, у подножья высоты, потому что хочу остаться или стать человеком. Я могу представить, как в болото падал объятый пламенем штурмовик, как метался, пытаясь отстегнуть ремни, в горящей кабине молодой парень. Мы можем это представить, потому что мы рубились к месту его гибели под дождем на вездеходе четыре часа. Мы видели реки, ручьи и болота, над которыми он воевал и за которые он погиб. Мы выворачивали из болота его грозную боевую машину. Мы – взрослые мужики – стояли у его кабины, видели эту мощь Советской брони и представляли ее, объятую пламенем, несущуюся с неба.

А я стоял и думал, какой восторг, именно щенячий восторг, я бы испытал, попав сюда в свои 14 лет. Я помню, как я хотел хоть одним пальцем прикоснуться к проржавевшей винтовке за витриной музея. Именно к проржавевшей, к той, где была надпись «Найдена на полях сражений». Мне казалось, что только она настоящая, ведь ее точно держал в руках солдат той войны. Но не увидят дети ни высоты, где до сих пор в туманной дымке дождя мелькают над бруствером солдатские каски, ни грозную машину Ил, своим бронекорпусом возвышающуюся, как скала или памятник погибшему экипажу над болотом. Не вдохнут влажный, морозный воздух с запахом костра, не почувствуют вкус кроваво-красной брусники, не увидят то, что видели в последние минуты жизни их прадеды, не увидят красоту своей страны. Не выпьют у костра самого вкусного чая из безымянного ручья. Не будут думать о душе, о жизни, о себе и своем месте в этой и другой жизни, глядя на медленно ползущее по поленьям пламя костра.

Почему? А потому, что кто-то решил, что это не нужно, опасно и вредно. Потому что кто-то, сидя в кабинетах различной высоты и значимости, так решил. Потому что педагог с сорокалетним стажем, воспитавший целые поколения граждан этой страны, сказала мне: «Я больше не могу!!!». Не может, потому что ей не дают! Потому что вместо помощи и содействия – стена безразличия и безответственности. Потому что, лучше ничего не делать, чем, не дай Бог, ошибиться! Потому что лучше заменить запах костра бездушным светом монитора. Ведь так безопасней, нет, не для детей, а для себя – взрослого, красивого, успешного, находящегося на пике карьеры. Потерять все это из-за какой-то «сумасшедшей» тетки, которая тащит детей в какой-то дикий лес. Ведь проще для отчета вывести их на митинг у памятника и сказать красивую речь, показать военное кино, а кому надо – тот оценит «мудрость» руководителя и безопасность «патриотического» мероприятия.

Только вырастет что? Аморфное нечто, не знающее ни Родины, ни могил дедов своих. А куда пойдет это нечто? И хотят ли они быть этими аморфными амебами?

Ведь тому, кто толкает людей на преступления и бунт, не нужны согласования и СанПины, он просто выведет пацанов и девчонок на площади, загадив им мозги за заморские деньги, одурманив громкими лозунгами. Бросит их в топку бунта ради своей выгоды, и не сможем мы уже рассказать правду об истории своей страны, потому что не станет уже нас. Потому что из-за трусости сотен человек, тысячи, десятки, а, может, сотни тысяч не увидят солдат на пригорке и не узнают об их славе, не почувствуют той боли, не осознают величия их подвига.

Вы, решающие за них, что им нужно, вспомните, что Вас поставили на посты и рассадили по кабинетам, чтобы помогать нам, «сумасшедшим», везти их на встречу с Великим прошлым. Я очень хочу, чтобы лежащий в болоте грозный Ил, хранящий в себе душу молодого пилота, почувствовал на своем исковерканном вражеским снарядом борту тепло детской ладошки, с трепетом прикасающейся к его разорванным стальным листам, чтобы в болотном оконце отражались восторженные ребячьи глаза. Чтобы у костра на меня смотрели не только мудрые, избитые жизнью, все в ней видевшие глаза взрослых людей, но и задумчивые, теплые своей невинностью детские, светлые и пытливые взгляды с играющим в них пламенем костра! Чтобы на болотном кряже встретились наконец солдаты и правнуки!

Исчезнувшие

Как приходит весна в наш обычный лес? Ну, конечно, зеленеет трава, появляется листва, первые цветы. А внешне ты видишь, как единственная в лесу зелень елей и сосен исчезает, сливаясь с общей зеленью леса, как пропадают ярко зеленые, даже зимой, пятна изумрудного болотного мха, вливаясь в общий ковер лесного, зеленого покрывала травы. И солнце… Солнце совсем другое, с зеленоватым отливом пробивается через маленькие листочки, разгоняя из самых дебрей засевшую там зимнюю тьму. Тьма забивается под выворотни корней, где местами еще лежит снег и как причудливый темный старик, сгорбившись, прячется там.

Мы чавкаем по заболоченной опушке леса в его сердце, обходя пока еще заметные зеленные, моховые, болотные окна. Мы, ребята – поисковики из отряда «Богатырь», и пацаны – солдатики из поискового батальона. Мы идем к месту трагедии, месту гибели боевой машины – самолета МиГ-3. Лес, наваленные дебри, черная вода в воронках, как вставшие на дыбы, огромные пауки, корни цепляют своими кривыми лапами-ветками за камуфлированные куртки – это здесь родное, это отсюда. Как инородное тело в этом царстве дерева, солнца и травы разорванный кусок дюралюминиевого крыла. Обгорелая, искореженная стойка шасси, раскиданные вокруг длинной глубокой борозды фрагменты кабины – органов управления. Здесь нас ждут еще одна тайна и еще одна судьба. Три дня работы, писк металлодетекторов, скрежет лопат о железо погибшей машины, лес превратился в плац для построения и постановки задач, в столовую под зеленой крышей для скорого перекуса, в место, где можно за скорым перекуром подумать, привалившись уставшей спиной к пахучему шершавому стволу ели. Растет на площадке гора исковерканного железа. Вот принесли отломленный кусок нижней части лопасти винта самолета – место запомнить, здесь, скорее всего, машина первый раз коснулась земли, лопасть и отбило. Слом в этом месте говорит о том, что двигатель, по всей видимости, работал, и это была не вынужденная посадка. Вот вырванный с корнем из тела ствол пулемета УБ, в ста метрах – рваные части патронного ящика от него. Бортовой комплект инструментов разбросан в радиусе двадцати метров, плоскогубцы завернуло узлом. На каждом шагу капли оплавившегося, как страшный дождь вечности, дюраль. Осколки остекления фонаря попадаются вместе с толстыми кусками частей блока двигателя, клапаны, поршни и шатуны опадали здесь страшным железным дождем…

Главное – два технологических лючка с серийным номером, согнутых страшным взрывом, но сохранившим нежнобирюзовую, небесную окраску того военного неба с грязными разводами зенитных снарядов. Их нашли опытные ребята – поисковики из «Богатыря», а сигнальный пистолет-ракетницу с вырванным куском ствола – совсем молодой солдатик из батальона. Так вместе день за днем мы восстанавливаем картину этого боя. В разных концах страны специалисты авиапоиска уже склонились над записями и сканами документов, как на икону смотрят в ночи после тяжелого трудового дня, щуря глаза, в экран монитора, отгоняя сон десятой за сегодня чашкой кофе. Им, наверное, еще сложнее. Тишина… мой рабочий день закончен. Взревев вдалеке дизелями, «УРАЛы» увезли пацанов в казармы, стих шелест шагов поисковиков, а я посижу. Есть о чем подумать.

Когда в лес опустилась тишина и из-под трухлявых пней стали выползать, почувствовав близящийся закат, рваные тени, прямо из ярко-красного шара заходящего солнца, надрывно ревя дымящим двигателем, появился самолет. Кренясь на правую плоскость, вместе с дымом разбрызгивая кипящее черное масло, он пытается выровняться, фонарь кабины закрыт, пламя, вырываясь из двигателя, начинает лизать правую плоскость, брызжущий из пробитых крыльевых баков бензин вспыхивает ярко-оранжевым протуберанцем. Это уже не самолет, это второе, отделившееся от большого, заходящего, малое солнце. В диком реве двигателя уже слышны хруст и визг разрушающихся без вытекшего масла редукторов и подшипников. Грязно-красный от копоти кок винта дернулся, клюнув к земле… Адский удар!!! Из последних сил ревет двигатель, свистит обломившаяся лопасть, ощущение, что это прямо над ухом… Сворачивающиеся в штопор лопасти винтов – земля брызгами из-под горящих капотов двигателя. Рев огня, человека, адового зверя войны??? Еще удар, взрыв, яркая вспышка, свист разлетающихся в диком хороводе шестеренок, шатунов, поршней и цилиндров. Огненный гриб, наполненный запахом сотен литров мгновенно сгорающего высокооктанового бензина и еще чего-то, может быть, человеческой плоти, и тишина… лишь шелестят, падая, мелкие капли оплавленного алюминия, вечного дождя памяти. И здесь тишина, только испарина на вдруг вспотевшем лбу, и четко ощущается врезающийся в спину шершавый ствол смолистой ели.

Кукушка, кому она кукует здесь годы? Мне сколько еще дышать, чувствовать, видеть и слышать? Или для них отсчитывает годы тишины, или сколько ее еще осталось? Когда они умерли? Все, кто остался в этом лесу? Тогда или когда ушли последние, кто их ждал дома, любил и смотрел с каждым годом все больше слепнувшими глазами в маленькое окно давно нечиненной хаты? Или когда ярко белела фата на голове недождавшейся невесты? Или когда дети, ни разу не видевшие отца, уходили за горизонт, а внуки несли в мусорный контейнер или на барахолку альбом с их старыми фотографиями и желтыми треугольничками коротких, фронтовых писем? Когда? Дольше всего они жили в сердцах матерей, ждавших до гробовой доски, и уходили вместе с ними в небытие безвестия уже навсегда. Они сейчас здесь, рядом смотрят на яркий шар огненного заходящего солнца, на начинающие зеленеть ветви деревьев. Они здесь всегда…

Но мы можем их вернуть, вернуть тем, кто хочет знать, кто хочет гордиться и передать эту гордость за них дальше, передать следующим. Они есть, их немного, но становится все больше. Это пока не «алмазная жила» из живых молодых глаз, а пока редкие самородки, но от нас зависит, сохранят ли они для своих детей эту память. Или мы так и уйдем с ней за горизонт, навсегда превратив их всех в бесформенные тени, прячущиеся в мраке лесного бурелома, где будет место и нам, ненужным и забытым.

ЭТО их дорога в вечную память, не в слова о вечной памяти, а в память, в головы и сердца своих потомков, потому что только в душах и сердцах молодых можно жить вечно. Не в граните камней и бетоне обелисков, а только в душах живых людей, живущих благодаря той жертве и помнящих о ней, остальное – фарс и камень. Он не живой без вечного огня, почетного караула и горы живых цветов ежедневно, а не только 9 Мая. А наша задача и роль – в их, Исчезнувших в огненных облаках жизнях, чтобы несли туда алые цветы молодые сердца. Подумайте… а нам чавкать дальше? И, может, рядом, на болотной тропке меня когда-нибудь сменит и Ваш сын, а, может, он успеет пройти со мной и с Вами вместе, и я расскажу ему про огненный шар МиГа.

Как страшно умирать!

Москва. Вечерние пробки на выезд, люди, спешащие попасть в свои дома, отдохнуть, забыться перед экраном, брызжущим негативом или приторным, ниже пояса пошлым юмором, погрузиться в виртуальный мир компьютерных игр, став властителем вселенной или брутальным супергероем, чтобы хоть на время почувствовать себя настоящим человеком. А мы пробираемся на выезд, чтобы покинуть город, мы едем на встречу с Настоящим человеком. Наш защитного цвета УАЗик «буханка» в столичных пробках выглядит как простой пехотный солдат Ваня на придворном балу среди лощеных, породистых гвардейских офицеров. Блестящие иномарки с опаской брезгливо расступаются перед нами. Леха Буравлев со спокойствием и достоинством сфинкса с высоты лифтованного кузова презрительно взирает на элитных водителей, пробираясь в потоке на выезд. Вперед, вперед, туда – к жизни, реке, лесу, людям – от экранов, гаджетов, склок, безразличия и черствости. Вырываемся на трассу, напряжение потока спадает. Все реже желтыми, причудливо искривленными в мокром стекле кометами проносятся мимо огни фар от встречных машин. Ночь. Мерное покачивание УАЗика на хорошем асфальте убаюкивает, и приходит спасительный сон, как саваном отгораживая от проблем и забот.

26 февраля 1942 года искрящаяся в солнечных лучах белым снегом укатанная полоса фронтового аэродрома, рев авиационных двигателей и деловая суета механиков, снаряжающих в бой грозные боевые машины. Смеющиеся красивые молодые парни в летных комбинезонах, собачьих унтах, теплых меховых шлемофонах, с летными очками-консервами, будто сошли с агитационных плакатов «Сталинские соколы». Хлопок – в высь взлетает красная ракета, и звено ЛаГГов, поднимая снежную поземку, уносится в голубую высь. Покрытая девственно белым снегом, земля, линия горизонта соединяет невозможное, две стихии – землю и небо, стирая границы между белым и голубым. Там впереди они едины. Молодой летчик с любопытством осматривает землю и чистое небо, сердце наполнено восторгом полета и всесилия человека, в 20 лет покорившего небо. Вперед, вперед к подвигу. Вперед, туда, где враг марает крестами своих крыльев наше голубое небо, туда, где гусеницы их танков рвут белый покров снега с нашей земли, превращая его в черно-кровавое месиво, замешанное на крови наших солдат. Он ведет свой самолет туда, вперед, где на реке Ловать немцы пытаются прорвать нашу оборону. Он всесилен, он не боится смерти, потому что ему 20 лет.

Вот белое покрывало земли начинает пестреть черными кляксами воронок, прерывистыми пунктирами траншей и точками артиллерийских и минометных позиций. Вот голубое небо рвут и пачкают кляксы зенитных разрывов, в сердце кипят ненависть и жажда мести за поруганную землю. Лицо пилота становится сосредоточенным, он сгибается в чашке сидения, пытаясь слиться с боевой машиной, стать с ней одним целым. Впереди цель – река Ловать и ненавистные немецкие самолеты. Что может противопоставить им он, сержант, имеющий десяток часов налета? Им, прошедшим и покорившим всю Европу? Им, увешанным крестами «рыцарям», между делом расстреливающим остатки боекомплекта по колоннам беженцев, женщин и детей? Немного или все! Ненависть! Ненависть и жажду мести! Бой. Все смешалось – крылья, винты, рев моторов, треск очередей пушек и пулеметов. Небо смешалось с землей, поменялось местами в еще непридуманных фигурах высшего пилотажа. Свои, чужие, темень в глазах и удар – один, второй. Дым в кабине. Забрызганный маслом из пробитого двигателя козырек фонаря, пламя, лижущее удлиненный капот ЛаГГа и подбирающееся к кабине. Лихорадочный взгляд на землю, и как вспышка в затуманенном боем мозгу: «Жииииить». Жить, чтобы что-то успеть, полюбить, родить, воспитать сына, дочь, работать, строить страну, сажать красивые сады. Мама, а как же она??? МАМА… ЖИИИИИТЬ. Вот на реке, скованной льдом, как родной аэродром прямой участок… Туда, скорее туда. Туда, чтобы жить… Пламя пожирает деревянный самолет, затрещала горящая шерсть на унтах, как гигантская сковорода раскалилось пилотское кресло, значит, пламя уже снизу и сгорел парашют. Значит, только вниз, только на реку, только вместе с машиной. ЖИИИИИТЬ!!! Нельзя… Нечестно умирать в огне в двадцать лет!!!!! ЖИИИИТЬ – шепчут лопающиеся от бензинового пламени нецелованные мальчишечьи губы… ЖИИИИИТЬ – бьется в затухающем от боли сознании единственная мысль. И как дар Божий, как избавление от мук – темнота. Руки в горящих перчатках отпускают ручку управления, объятый пламенем самолет бессильно клюет носом, мощный трехлопастной винт разбивает толщу февральского льда. Удар, взрыв, шипение гаснущего пламени и третья, черная стихия воды, поглощает истерзанную машину и человеческое тело. А смерть освобождает душу, и тишина…

Передо мной через семьдесят пять лет тот винт, уже покрывшийся ракушками и проржавевший, но сохранивший на своих исковерканных лопастях следы того страшного удара и копоть того пламени. Надо мной – чистое, голубое, без единого облачка небо, не измазанное пятнами зенитных разрывов, а подо мной – чистый, без воронок и следов пламени, белоснежный лед реки Ловать. Мои друзья склонились над обгоревшими останками навеки двадцатилетнего сержанта Дмитрия Павловича Малькова и исковерканными обломками его ЛаГГа… Он прилетел. Через 75 лет, но прилетел. Алексей, житель деревни Черенчицы Старорусского района Новгородской области, показал Саше Морзунову, где лежит в реке самолет. Ребята из Новгородского клуба дайверов на дне нашли обломки машины. Валентин нашел в архиве документы пилота. Серега Степанов, Мишка, Славик, дядя Витя, Люба неделю на ветру и морозе со льда поднимали его обгоревшее тело из реки. Мы помогли ему долететь. А когда мы закончили, Серега Степанов, взрослый мужик, ветеран Мясного бора, поднявший, наверное, тысячи бойцов, ночью истошно кричал на весь старенький деревенский дом, ставший нам приютом на эти дни: «Гооорююю, гоооорюююю!!!»

Мы все горели вместе с Димой Мальковым, мы горели с ним неделю, вынимая из черной воды его оплавившееся в алюминиевые слитки сидение, черные, до сих пор пачкающиеся копотью пряжки парашюта. Мы чувствовали, что он хотел нам сказать. Как страшно умирать в двадцать лет, как страшно сгорать заживо в самолете… как страшно ничего не успеть в жизни, ничего и все! Успеть умереть за свою страну, умереть страшной смертью и кануть в безвестие. Если бы все, слышите, все граждане нашей страны горели бы вместе с Димой Мальковым, то не было бы в стране столько равнодушных и пустых людей, и больше никогда не сгорали бы заживо наши парни, защищая нашу землю и наше небо. Помните, очень страшно умирать в двадцать лет, мне это передал сержант Дмитрий Павлович Мальков, сгоревший заживо в своем самолете 26 февраля 1942 года у тихой Новгородской деревни Черенчицы. И вы, умудренные жизнью и опытом дяди и тети, с непониманием, а иногда брезгливостью смотрящие на наш замызганный УАЗик из салонов своих крутых авто, подумайте, а что я сделал, чтобы мой сын не горел заживо за штурвалом боевого самолета или рычагами танка? Ведь они, наши дети, могут оказаться лучше нас и по-настоящему любить свою землю. И им, не дай Бог, придется сесть в боевые машины, чтобы исправлять наши с Вами ошибки. Потому что любая новая война начинается, когда забываются итоги предыдущей. Когда люди становятся черствыми и равнодушными к чужой боли, к своей Земле, к своим предкам.

Справка:

Сержант Мальков Дмитрий Павлович, 1920 года рождения, уроженец д. Анциферово Кольчугинского района Ивановской области. Он пропал без вести 26.02.1942 на Северо-Западном фронте.

Согласно архивным данным его ЛаГГ-3 входил в состав 416 ИАП и был сбит в воздушном бою 26 февраля 1942 года. По документальным свидетельствам самолет упал под лед, на поверхности остались осколки, и извлечь его из воды было невозможно.

Экспедиция по подъему самолета, обнаруженного ПО «Находка» экспедиции «Долина» памяти Н. И. Орлова, проходила в феврале 2017 года в Старорусском районе Новгородской области.

31 мая 2017 года на военно-мемориальном кладбище Ярославля был с почестями похоронен Дмитрий Павлович Мальков. Его провожали в последний путь его родственники – семья племянницы Натальи Евгеньевны, поисковики, юношеские патриотические клубы, кадеты, жители области и много-много неравнодушных людей, кто ждал героя. Родственники нашлись благодаря сюжетам с места подъема боевой машины Дмитрия Павловича Малькова.

После публикации рассказа в социальных сетях наш друг и коллега, чистый и светлый человек из Украины, Александр Пятаченко написал стихотворение о летчике Дмитрии Павловиче Малькове.

О летчике Дмитрии Малькове

Кровь героев на железе

Утро. Голубое-голубое, как бесконечность, небо… Звенящая тишина, в которой слышно, как ветер играет опавшими листьями. Все спят в машинах и палатках; даже сон здесь глубокий и спокойный, как будто охраняет его кто-то. Мы одни на километры, даже звери дикие сюда не заходят.

А мне не спится. С тех пор, как стал описывать, что происходит и что я чувствую в экспедициях, как будто толкает кто, выталкивает из палатки именно в те моменты, в которые совсем все по-другому. Почему? Ведь я 16 лет в экспедициях не писал, думал – да, но как-то все в себе, как-то больше анализировал, на себя примерял, думал, но по-другому, как-то даже объяснить не смогу сейчас.