Вечный Китай. Полная история великой цивилизации
- -
- 100%
- +
Последнее письмо, в котором он смирился с собственной участью, но не с судьбой своих стихов, пришло ко мне в январе 1968 года. Я вновь написал ему, но ответа не последовало.
Месяцы и годы проходили, от Арманда не было ни единой весточки. Мои неоднократные попытки разыскать его с помощью писем оказались тщетными. У него был дядя, брат отца, профессор в университете США. В нашей переписке я нашел его адрес и написал ему. Дядя ответил, что знает о нашей дружбе, но ему, давно живущему в Америке, было еще труднее получать новости со старой родины. Он считал, что возможно, Арманд не умер, но находится в каком-нибудь отдаленном пограничном районе, обреченный на работу на ферме или в тюрьме. Дядя также безуспешно писал своей невестке, матери Арманда.
В октябре 1976 года, чуть больше месяца спустя после смерти Мао, «Банда четырех» пала, и я понял, что наконец-то появилась возможность что-то узнать. Я пытался найти Арманда и встретиться с ним во время своей первой поездки несколькими месяцами ранее, весной, но Тяньцзинь был строго закрытым городом, куда иностранцам въезд был воспрещен. Я вернулся на следующий год.
Несмотря на тайно распространявшиеся новости о том, что отстраненный от власти Дэн Сяопин готовится вернуться к руководству и, возможно, будет объявлена всеобщая амнистия для всех осужденных во время Культурной революции, моя вторая попытка отправиться в Тяньцзинь на поиски Арманда не увенчалась успехом. Что же с ним случилось?
К этому времени я должен был узнать правду. После десяти лет молчания и двух поездок в Китай мне просто необходимо было попасть в Тяньцзинь, добраться до того переулка рядом с Хоупэй-роуд, собрать хоть какую-то информацию, которая могла бы пролить свет на то, жив ли он, заключен в каком-то лагере или погиб в те трагические месяцы 1968 года. Мои надежды не угасали, но это было все равно что искать иголку в стоге сена, не зная, есть ли она там вообще.
И вот, когда я начал планировать свою третью поездку в Китай, заново открывая для себя страну после почти триумфального возвращения Дэн Сяопина, на мой старый адрес пришло письмо, написанное дрожащим, но сразу узнаваемым почерком. Оно было от Арманда: он был жив, только что вышел из тюрьмы и был признан невиновным.
Я плакал от радости и перечитывал письмо сотни раз. Не теряя времени, я тут же начал планировать поездку. Наконец, после почти двадцати лет, половина из которых прошла в молчании, мы с моим китайским другом юности сможем встретиться лично и обнять друг друга.
Шел февраль 1979 года, Китай готовился к празднованию 30-летия основания Народной Республики. Из посольства в Риме мне пришло приглашение присоединиться к делегации из пяти итальянских журналистов, которым по случаю торжества предстояло путешествовать по великой стране практически без ограничений. Делегацию возглавлял Энцо Бьяджи[23], для которого это была первая поездка, а я считался «ветераном». И сейчас я беру в руки дневниковые записи об этом незабываемом дне.
30 апреля 1979-го года. Я нахожусь в Тяньцзине, его родном городе. Узнаю, что он лежит в больнице, где специалисты по акупунктуре пытаются вылечить паралич, поразивший его во время тюремного заключения. Наша встреча не входит в официальную программу, она выбивается из графика, создавая, казалось бы, непреодолимые здесь проблемы. Но Бьяджи проявляет решимость, обсуждает детали с Чжу, нашим переводчиком, объясняет исключительность ситуации и вручает ему экземпляр небольшого сборника стихов Арманда Су, который я напечатал за несколько дней до отъезда – исполнение давнего обещания, которое я не смог выполнить ранее.
Чжу медленно и вдумчиво перелистывает страницы, рассматривая фотографии поэта, «пишущего по-итальянски, владеющего двадцатью одним языком, всемирно известного эсперантиста, невинной жертвы Великой смуты». Я смотрю на него с замиранием сердца, понимая, что, возможно, проделал весь этот путь в Китай в третий раз только ради встречи с Армандом. В глубине души я чувствую свое право на это, но тут же усмиряю порывы, осознавая, в какое затруднительное положение ставлю бедного Чжу, внезапно оказавшегося перед дилеммой.
Он бросает на меня понимающий взгляд, и я осознаю его желание помочь.
– Что ж, давайте посмотрим, – произносит он и исчезает с буклетом в руках, направляясь к менеджерам нашей принимающей организации, шумно обедающим за ширмой в том же зале, что и мы.
Последний кусок не лезет в горло, я пытаюсь проглотить его, запивая чаем. Боюсь, что эти чиновники в застегнутых до самого горла пиджаках не смогут понять невинность моей неожиданной просьбы, что их решение будет зависеть от разрешения министерства иностранных дел в Пекине, что в итоге мне сообщат о болезни моего друга и невозможности навестить его в больнице, да еще и в 21:30 вечера, что завтра Первое мая и у нас и без того плотный график, что мы должны вылететь в Нанкин[24]утром следующего дня и так далее…
Короче говоря, я готов к отказу. Энцо садится рядом со мной на диван, и мы остаемся в ожидании ответа. «Вот увидишь, – говорит он, – мы получим разрешение. Я пойду с тобой».
Появляется Чжу с двумя чиновниками, его лицо сияет.
– Что ж, пойдемте, – говорит он. – Мы позвонили в больницу, и ваш друг ждет вас. Вам разрешено передать ему подарки, которые вы привезли. Идемте.
Кажется, теперь я знаю, что такое счастье. Это клубок волнений, сердцебиения, смятения, желания разрыдаться. Описать его словами невозможно. Знаю лишь, что Энцо берет меня за руку и с победоносной улыбкой говорит: «Держись!» Я не могу найти свою комнату, теряюсь на лестнице и оказываюсь на другом этаже. Меня спасает портье, который провожает меня до номера. Я беру свои вещи, и мы уезжаем. Микроавтобус уже готов и ждет нас в саду.
Пока мы едем по полутемному городу, я размышляю об исключительности происходящего со мной, чувствую, что это навсегда останется одним из самых значимых событий в моей жизни. Проехав немного, мы оказываемся перед дверью, которая тут же открывается. Там нас уже ожидают. Меня представляют начальнику больницы. Он знает обо мне все: меня ждали уже несколько дней, с тех пор как история Арманда была опубликована на целую страницу в «Тяньцзинь Рибао», ежедневной городской газете, и в «Гуанмин Рибао», газете интеллектуалов. Там говорилось и обо мне: «Скоро к нему приедет итальянский друг, который собирал его стихи».
Я иду по полутемному коридору к стеклянной двери, из которой льется яркий свет. Я чувствую, что он там. Момент торжественный, меня охватывает трепет. Начальник открывает дверь, и я вижу его в полном облачении, в старом пиджаке, как на фотографиях двадцатилетней давности. Он с трудом поднимается с плетеного кресла у кровати, медсестра помогает ему. Вся команда заботится о нем, даже врач, бегло говорящий по-французски, который когда-то лечил алжирского политического лидера Бумедьена[25].
Мы долго стоим в молчаливом братском объятии, и слезы горячо струятся по моей шее. Затем он смотрит на меня, плача, и, почти прижимаясь ко мне, шепчет сквозь слезы: «Брат, мой брат. Наконец-то!»
Меня усаживают на стул рядом с ним и тут же подают ритуальный жасминовый чай; на блюдце выложены привычные сигареты, конфеты. У всех проступают слезы. Чжу даже вытирает их носовым платком.
– Двадцать лет! – говорю я. – Двадцать лет – это немалый отрезок жизни, и вот мы наконец-то вместе.
Арманд с нежностью смотрит на меня, мы начинаем разговаривать, и я прошу Чжу переводить присутствующим каждую реплику нашей беседы, совершенно непринужденной, словно между двумя родственниками, которые после долгой разлуки снова встретились и должны восполнить пробелы в жизни друг друга.
Я протягиваю ему книжку, на обложке которой красовалась его юношеская фотография. Он замирает, явно удивленный.
– Но как! – воскликнул он. – Она уже напечатана?
С удовлетворением перелистывая страницы, он внимательно рассматривает свои фотографии.
– Я был так молод, прошло столько времени, – с горечью, но со счастливыми глазами замечает он.
Он рассказал мне, что с ним происходило, начиная с января 1968-го года, с момента последнего письма. Весной его арестовали и осудили, приговорив к двадцати годам тюремного заключения. Причина? Он обожал Запад, владел иностранными языками, одевался по-европейски. Значит, он был «контрреволюционером». Возмущенный, он кричал судьям: «Фашисты!» Его заключили в городскую тюрьму, запретив иметь ручку и бумагу, но разрешив читать книги и журналы, которые мать привозила ему раз в месяц. Ему также позволили оставить старый итальянский словарь Палацци, но стихи приходилось сочинять «по памяти», в уме. Время коротал, закручивая болты. Таковы печальные противоречия Китая…
А что теперь? Его просьба о пересмотре дела была удовлетворена. Его признали невиновным. Более того, его история теперь приводится как пример «положительного элемента», своего рода национального героя, на которого должна равняться молодежь. Теперь ему назначат государственное пособие по нетрудоспособности, выделят комфортабельную квартиру в доме «бывших иностранных капиталистов», и он сможет возобновить литературную деятельность.
Вот один из тех, кто выжил в кампании «Сто цветов»[26], политическом периоде либерализации культурной жизни, начавшемся в Китае в 1957-м году и вскоре свернутом из-за опасений вызвать демонстрации и восстания масштаба прошлогодних венгерских, – кто сумел выжить – его имени суждено войти в историю.
Постскриптум. С того знаменательного дня прошло еще десять лет. Я встречался с Армандом Су еще восемь раз. В последний раз, в 1988-м году, он неподвижно лежал на кровати, не в силах ни писать, ни читать, ни даже говорить.
В 1980-м году, еще до обострения болезни, он женился на молодой работнице Тяньцзиньской ковровой фабрики Ван Руиси. В следующем году у них родилась дочь Ина, первая идеограмма[27]ее имени означает «Италия».
Арманд мечтал увидеть страну своего второго родного языка, но болезнь не позволила ему осуществить это желание. Он ушел из жизни в возрасте 54 лет осенью 1990 года.
В 1966-м году, в свои тридцать лет, предчувствуя тяжелые испытания, которые выпадут на его долю, он написал свое последнее стихотворение на итальянском языке, завершающееся словами:
«Здесь я останавливаюсь и в последний раз прощаюсь с юностью».
Он, конечно, и представить себе не мог, какое страшное пророчество заключено в этих простых строках. А может, и мог, ведь это привилегия поэтов.
Для меня период переписки с Армандом Су до его заключения в тюрьму был периодом окончательного «открытия» Китая. Я готовил университетскую диссертацию о китайской революции, с головой погружаясь в изучение ее истории и цивилизации; исследования завораживали меня, и я понял, что это станет областью моих научных интересов на всю оставшуюся жизнь.
В попытке приблизиться к Китаю, я отправился в авантюрное путешествие, длиной в несколько месяцев, на грузовом судне, которое останавливалось в различных азиатских портах, но не следовало дальше Индии. Этот необычный опыт окончательно определил мое призвание журналиста, уже прочно укоренившееся в моей душе. Выбор, который, как теперь ясно, был предначертан моей судьбой и характером. Ничто не происходит случайно, и жажда знаний сопровождает нас всю жизнь, утолить ее может лишь смерть. Да и то, возможно, не до конца.
С 1958 года итальянские (и западные в целом) газеты начали плотную антикитайскую кампанию, опасаясь скорого «вторжения» народной армии на остров Тайвань. Спор вокруг островов Куэмой и Мацу, гарнизоны которых держат националисты Чан Кайши[28], достигает максимального напряжения в августе. Китай внезапно «попадает в новости». И это пугает.
Моя коллекция газетных вырезок растет, и к концу лета я заполняю ими целый альбом. Вот некоторые заголовки тех статей, встревоживших западный мир: «За 7 дней сто тысяч пушечных выстрелов», «Нападет ли Мао в полнолуние?», «Чан призывает эвакуировать Тайбэй», «Тревога на Дальнем Востоке», «Воздушный бой в небе Квемоя», «Мао: не трогайте нас, иначе будет война», «Американские самолеты над Китаем», «Чан хочет бомбить Китай».
И вдруг напряжение исчезает, как туман, Вашингтон отступает, госсекретарь Джон Фостер Даллес заявляет о готовности встретиться с Чжоу Эньлаем, заключается перемирие.
Новость от 2-го октября – занимательный репортаж о Мао, который «пишет стихи и разбрасывает их». Затем чиновники собирают листы бумаги, разглаживают их и аккуратно хранят. После пятидесяти дней воинственных репортажей внимание к этой теме внезапно угасает. Колебания новостей о Китае характерны для 1960-х годов, и я научился не придавать большого значения сообщениям, поступающим почти исключительно от американских агентств, с изрядной долей враждебности, а вернее сказать – ненависти по отношению к Китаю.
Это были годы «великой тьмы», освещенные для меня общением с Армандом Су. Апокалиптические прогнозы, регулярно озвучиваемые прессой, я чередовал со сладостным чтением китайской пропаганды: журналы, которые прислало мне посольство в Берне, были инструментами чистой пропаганды. Бравурные истории, рассказанные и проиллюстрированные в них, были настолько категоричны, что вызывали только улыбку. Однако за журналистской суетой, за напускной наивностью авторов скрывалось горячее желание рассказать о социальных улучшениях, о «кампаниях по исправлению», направленных на решение гигантских проблем, порожденных экономической отсталостью, и стремление показать рождение нового человека.
Такая откровенная риторика нуждалась в щедрых, сочувствующих читателях, способных понять драматизм исторической ситуации, в которой возник этот «новый Китай». Для меня особенно интересными были фотографии, представляющие собой необычное и настоящее окно в ту необъятную страну, которая переживает трансформацию. Люди были изображены такими, какие они есть – простыми и бедными, как и их тяжелая жизнь в деревнях и на фабриках, примитивная урбанизация, усилия по восстановлению территории, опустошенной веками наводнений и превращения в пустыню, и при этом – неизменная политическая иконография с Великим Кормчим[29] в центре. Явная пропаганда, которая меня устраивала, поскольку позволяла заглянуть в некоторые фрагменты неизведанного.
Мы, живущие по эту сторону мира, ничего не знали о Китае тех лет. Мао несколько раз хоронили заживо, единственные новости поступали от миссионеров, недавно изгнанных и ненадолго вернувшихся, чтобы попрощаться с семьями перед отъездом на новое место. Их рассказы по понятным причинам были враждебны новому коммунистическому режиму, который выдворил их после вынужденных «признаний» в шпионаже. Никто не поведал нам о том, что произошло на самом деле: о революции[30], японском вторжении[31], гражданской войне, трагедии разоренной Страны.
Миф о Шелковом пути
От моего дома до Пекина – 7892 километра по воздуху, а по суше – более 15 000. В моем детстве это расстояние казалось непреодолимым, но желание пройти его было велико.
Мой первый полет весной 1976 года в основном следовал по Шелковому пути. Тогда маршрут из Парижа в Пекин, пролегая через Альпы и Адриатическое море, идеально повторял древний путь, пересекая Албанию, Армению, Персию, Белуджистан и, после остановки в Карачи, поднимаясь вверх по Инду и через Гималаи, вновь шел древними караванными путями между Кашгаром и Урумчи, пролетая над Синьцзяном, Ганьсу, Нинся, Шаньси.
С высоты я любовался широкими рукавами Желтой реки[32], а когда увидел змеевидную Великую стену, почувствовал, как сердце заколотилось от уверенности, что моя мечта побывать в Китае сбывается. Еще несколько часов – и я ступлю на «землю обетованную», на планету, где до сих пор лишь немногим иностранцам выпадала честь побывать.
В моей душе бушевали эмоции, пока я парил в небе, которое скоро потемнеет с наступлением ночи, уже предвкушая необъятную землю, по которой мне, как и Марко Поло семью веками ранее, предстояло пройти.
Миф о Шелковом пути пленил меня до глубины души, он стал целью, к которой я стремился любой ценой. Это был великий миф о пространстве и времени. Пространство, над которым я пролетел бы со скоростью самолета, немыслимой для темпа движения караванов семь веков назад; время, вместившее в себя века, начиная с эпохи Римской империи, правления Цинь Шихуанди[33], первого императора Китая, и до империй Хань[34] и Тан[35], для которых Шелковый путь был прежде всего идеей, мощной идеей, соединяющей неведомые и далекие миры.
Коллективное воображение человечества, живущего на востоке или западе мира, в кардинальном разделении планеты, которое сейчас успокоилось благодаря историческим и географическим условностям, при упоминании легендарного маршрута возвращается к одному из самых захватывающих приключенческих мифов. Сразу же возникает ощущение идеи, пересекающей евразийский континент еще до того, как она проложит свой путь, почти неизбежной дороги цивилизаций, движимых жаждой общения. То, что Шелковый путь – это идея, а не реальность, объясняется еще и тем, что его на самом деле не существует в одном единственном виде.
Существует множество Шелковых путей, как сухопутных, так и морских, которые имеют общие точки отправления и прибытия, но их маршруты переплетаются и расходятся, иногда на значительные расстояния. И, что еще более удивительно, центром их пересечения, местом встречи, служит одна из самых загадочных пустынь планеты – Такла-Макан[36], «место, откуда не возвращаются».
Пересекая границы этой смертоносной песчаной ловушки, длиной в 1600 км и шириной в 500 км, Шелковые пути приобретают свой мистический и легендарный статус, усиливая культовость мифа.
Он, несомненно, является архетипом, олицетворяющим стремление людей идти вперед, исследовать, общаться, а также – жажду приключений, которая всегда сопутствует великой жажде денег и торговли. Это стремление настолько глубоко укоренилось в человеческой природе, что объединяет то, что было связано еще с древних времен – Евразийский континент.
Можно поверить, что Шелковый путь существовал на заре цивилизации, будучи естественным путем формирования ДНК homo sapiens, который, наблюдая за восходом Солнца, стремился двигаться в том направлении. Его происхождение не могло быть иным – это был обыкновенный импульс, вызванный любопытством.
Ex Oriente lux[37] – свет, несомненно, должен был стать первым чудом, увиденным человеком. Поклонение солнцу было естественным, как и стремление найти место его «зарождения». Поэтому нет причин сомневаться, что Шелковый путь задолго до своего признания был стихийным «Путем Солнца», источником жизни и естественного интеллектуального развития человека.
Пустыня Такла-Макан открыла миру чудом сохранившиеся тела древних путешественников, оказавшихся там на многие века раньше, чем считалось прежде. Удивительно, что среди путешественников были представители различных рас, в том числе европейцы; останки тел сохранили черты лица, волосы и даже белокурые бороды, свидетельствуя о древних, не известных нам «путях», соединявших Восток и Запад за десять веков до нашей эры.
По этим древним тропам, преодолевая непроходимые горные хребты, такие, как Тянь-Шань, или пересекая негостеприимные пустыни вроде Такла-Макана, люди далекой древности отправлялись в невообразимо отдаленные земли. Это также подтверждает, что Шелковый путь, термин, введенный в конце XIX века немецким исследователем Фердинандом фон Рихтгофеном, обозначал не что иное, как сеть караванных маршрутов, соединявших крайние точки планеты, по которым отправлялись отважные путешественники.
На протяжении веков цивилизации, культуры и религии медленно пробирались по этому огромному пространству между двумя крайними точками Старого Света, созревая под разными солнцами, вдохновляясь различными идеями, представляя разные расы, но, неосознанно стремясь ко встрече друг с другом – именно на этих караванных путях.
В древности Шелковый путь был чем-то вроде скоростной трассы глобализации – если позволительно использовать современный термин, сам по себе не очень приятный – благодаря необъяснимой склонности человека бросить вызов одиночеству, вырваться из своего окружения, попытаться совершить нечто великое. Просто осмелиться.
Вероятно, именно скифы, кочевое индоевропейское население, превратили его в торговый путь по меньшей мере за семь-восемь веков до нашей эры, когда в своих миграциях с северо-запада Центральной Азии до Каспийского моря они впервые принесли на Запад шелк, который греки высоко ценили задолго до основания Рима.
В те времена Каспий был крайней границей известного мира. За ним, на востоке, простиралась лишь неизведанная даль, где восходит солнце. Позже, когда Шелковый путь оказался монополизирован персами[38], римляне тщетно пытались проложить по нему свой маршрут. Кровопролитные войны с парфянами[39] были не чем иным, как результатом их стремления получить доступ к этому пути, а целью был лишь шелк. Но все было напрасно.
Ханьский Китай еще в I веке до н. э. также пытался наладить связь с Римской империей, но тоже безуспешно. Парфяне прочно удерживали контроль, и все же эта загадочная дорога еще много веков служила связующим звеном между двумя далекими мирами, от долины Желтой реки до Средиземноморья.
Если бы не шелк, Рим, вероятно, не был бы так постоянно озабочен необходимостью контролировать этот путь. Для получения пряностей, в первую очередь перца, римляне уже успешно открыли морской путь в Индию, не встретив никаких препятствий. В конце концов, с шелком римляне познакомились через парфян, а самый надежный и к тому же короткий путь в Китай пролегал по суше.
Древние китайские историки оставили нам точные сведения об этом, и из их «Анналов» мы узнаем, что проблемой для Рима был прямой доступ к закупке шелка-сырца, поскольку римляне хотели производить собственную ткань. Парфяне фактически продавали римлянам не пряжу, а готовые ткани, тем самым получая дополнительную прибыль от ткачества, поэтому они решительно выступали против прямых контактов Рима с источником сырья – Китайской империей. С другой стороны римляне не разбирались в шелке и считали его растительной пряжей, получаемой из листовых волокон, а не продуктом деятельности шелкопряда.
Из записей китайских историков того времени мы также узнаем причину зависти парфян: они не могли обрабатывать ткань так же искусно, как римляне, и опасались потерять «клиентов», если те смогут напрямую закупать шелк-сырец у производителя.
Таким образом, кровопролитные войны, в которых Рим веками противостоял Парфии, были вызваны исключительно стремлением к контролю над Шелковым путем и, следовательно, доступом к Китайской империи. Одним из самых знаменитых конфликтов стала война 53 года до н. э., завершившаяся печальным поражением при Каррах, где пал Красс – полководец римских легионов.
Миф о Шелковом пути, подпитываемый древними хрониками двухтысячелетней давности, неразрывно связан с необъятными просторами этого маршрута и трудностями, создаваемыми и людьми, и самой природой. Но, несмотря на все препятствия, цивилизация упорно прокладывала себе дорогу, и в конце концов никакая военная сила не смогла бы ее остановить. Напротив, на протяжении долгого времени все евразийские регионы, через которые пролегал этот путь, были заинтересованы в обеспечении его безопасности и дальнейшем развитии. Так продолжалось почти пятнадцать веков, пока морские маршруты не стали более выгодными и безопасными, а династия Мин[40] вновь не отгородила Китай, возведя Великую стену.
Рано или поздно войнам между парфянами и римлянами суждено было завершиться. Пограничные раздоры древних персов казались анахронизмом на фоне великой идеи Шелкового пути. Рим уже задумывался о преодолении этого препятствия, разрабатывая новый северный маршрут. Начав путь из Дакии, современной Румынии, пересекая территории нынешних России и Казахстана, римляне должны были достичь Китая, спустившись с высокогорных пастбищ Синьцзяна.
Идея была многообещающей, но надвигающаяся угроза варварского нашествия отвлекла римских стратегов от этого проекта, заставив их задуматься об объединении сил для защиты империи, находящейся под угрозой. Возможно, новый путь, задуманный римлянами, оказался бы более успешным и, несомненно, сократил бы время в дороге, избавив от большинства опасностей, таящихся в бесконечных горных хребтах и бескрайних пустынях. Новая Serica Via Romana[41] могла бы стать своеобразной «скоростной магистралью», которая затем соединилась бы с северным караванным путем через Куку, Турфан и Дуньхуан, быстрее достигнув коридора Ганьсу, далее до Желтой реки и, наконец, до Чанъаня[42].