Румпельштильцхен

Глава 1

Если верить утверждениям некоторых знающих людей, то существует определенный тип мужчин, доблестные представители которого сразу же после развода с женой сначала поспешно покупают себе мотоцикл, а затем начинают назначать свидания девятнадцатилетним девицам. Что же касается меня, то сам я для начала сначала выправил помятое крыло своего «Карманн-Гиа» и полностью перекрасил весь автомобиль в спокойный бежевый цвет, который очень хорошо сочетается с цветом песка на пляжах нашей Калусы. Свиданий же я не назначал вообще никому на протяжении целых шести месяцев после того, как суд вынес свое окончательное решение. Фрэнк, мой компаньон, утверждает, что все это крайне ненормально; именно он и является тем самым «знающим человеком», выдвинувшим теорию «Хонда + девица».

Но и сам ритуал «свидания» оказывается отнюдь непростой задачей для тридцатисемилетнего мужчины, прожившего в браке с одной и той же женщиной целых четырнадцать лет, да еще когда и сам он, этот мужчина, к тому же одновременно является отцом дочери, которая совсем ненамного отстает по возрасту ото всех этих длинноногих девятнадцатилетних красоток с распущенными длинными волосами. Джоанно – тоже длинноногая и красивая по-своему – совсем недавно отметила свой тринадцатый день рождения, а еще стало заметно, что у нее начал увеличиваться бюст – событие, которого она с нетерпением ждала на протяжении последних нескольких лет своей жизни. Я безумно люблю ее, но теперь видимся мы с ней только по выходным (один раз в две недели), и еще мне дозволено брать к себе дочь ровно на половину ее школьных каникул.

По образованию я юрист, но это вовсе не означает того, что я же сам и занимался улаживанием всех дел вокруг своего собственного развода. В юриспруденции, точно так же как и в медицине, существуют свои собственные так называемые специалисты: юристы, занимающиеся исключительно вопросами недвижимости или только налогами, юристы, ведающие делами корпораций, специалисты в области авторского права или занимающиеся вопросами брачных, или семейных отношений; и вот этим последним – взять хотя бы Элиота Маклауфлина – больше подходит другое название – адвокаты по уголовным делам, потому что я уверен, что и сам он совершил крайне тяжкое преступление, позволив мне подписать то чересчур обременительное бракоразводное соглашение именно в том штате, который и так широко известен своим либеральным законодательством по части разводов. Но все же Элиот продолжал неустанно твердить, что именно я являюсь виновной стороной. А означало это следующее: хотя моей бывшей жене Сьюзен так и не удалось застукать меня «flagrante delicto»,[1] но тем не менее она все же прознала о том, что между мною и одной замужней тогда еще дамой по имени Агата Хеммингз имело место то, что иносказательно принято называть «связь». Кстати, с той поры со своим мужем дама эта тоже уже успела развестись, и теперь она проживает в Тампе. Но дело это уже прошлое, а что было, то прошло.

Мой компаньон Фрэнк говорит, что Калуса очень даже подходящее место, чтобы жить здесь постоянно, особенно если мужчина только-только развелся и неожиданно ощутил себя свободным, как вольный ветер. Сам же Фрэнк переселился сюда из Нью-Йорка (хуже этого ничего и быть не может!), а поэтому для него подобное признание можно счесть потрясающе великодушным. А сводились все его намеки конечно же к огромному числу женщин: вдов, разведенных, а также все тех же уже ранее упомянутых малолетних прелестниц, – заполонивших все самые роскошные пляжи Калусы в поисках утешение, каким на некотором этапе им и служили солнечные лучи, и все они – опять же по утверждению Фрэнка – уже вполне созрели для того, чтобы ими кто-нибудь овладел. Но вот чего мне бы больше всего не хотелось, так это связываться с этими едва достигшими брачного возраста девятнадцатилетними малолетками; только при одной мысли об этом меня просто оторопь берет. О чем с вами поговорить после этого? О последнем альбоме Флитвуда Мака? Что же касается другой крайности, этих туго утягивающих талию и подсинивающих седые волосы шестидесяти-семидесятилетних вдовушек, то должен признаться, что они тоже мало волнуют мне, мужчине средних лет. Да, именно средних лет. По моим собственным расчетам я думаю, что скорее всего мне удастся дожить лет так до семидесяти-семидесяти пяти (ведь большинство женщин становятся вдовами примерно в этом возрасте), а тридцать семь – это как раз ровно половина от семидесяти четырех, так что вот вам и результат. А вот разведенные дамы – это совсем другое дело! За последние несколько месяцев я на собственном опыте убедился, что именно эта категория представляет самый широкий выбор относительно желаемой комплекции, размеров и цвета волос, а еще я заметил, что больше всего разведенных женщин приходится на возрастной промежуток между двадцати шестью и тридцати пятью годами, как раз то, что как нельзя лучше подходить для мужчины моего возраста. Фрэнк со всей присущей ему фанатичной уверенностью, на какую могут быть способны только нью-йоркцы, твердит о том, что на самом деле нам с ним не везет только в том, что большая их часть приезжает сюда из штатов Среднего Запада. А все это оттого, что если взять и провести на карте от города Колумбус, штат Огайо, прямую линию, ориентированную строго на юг, то линия эта пройдет как раз через самый центр нашей Калусы. А Фрэнк говорит, что Калуса это своего рода Мичиган, но только на побережье Мексиканского залива. Что ж, может быть он и прав.

По восточному берегу залива Калусы проходит 41-е шоссе, более известное всем под названием «ТаМайами-Трейл». Фрэнк считает, что это название произошло от небрежно-просторечного произнесения английского «ту Майами», то есть «дорога на Майами». И может быть здесь он тоже прав; если ехать по 41-му шоссе в южном направлении, то через некоторое время оно выведет как раз на Элигейтор-Эли, который затем пересекает весь полуостров Флорида непосредственно до восточного побережья штата. От материкового побережья в море уходят пять отмелей, пять рифов, но только три из них идут параллельно побережью материка с севера на юг – Стоун Крэб, Сабал и Виспер. Рифы Фламинго и Люси образуют огромные ступени, поднимающиеся из воды, соединяя материк сначала с рифом Сабал, затем со Стоун Крэб, на котором и находится совсем недавно здесь открытый ресторан, в зале которого пела Виктория Миллер.

Выдавшийся тогда январский вечер был нехарактерен для Калусы. И хотя прибывающим сюда туристам постоянно обещали именно такую погоду, но сбывались подобные обещания нечасто. За все долгие зимние месяцы средняя температура воздуха для Калусы равна 62 градусам по Фаренгейту, или плюс 17 по Цельсию, но это может означать только то, что дневная температура здесь доходить где-нибудь до пятидесяти с небольшим градусов, а это слишком холодно для того, чтобы плавать в океане или в бассейне без подогрева, а ночью она может упасть градусов до тридцати, из-за чего тем, кто занимается здесь выращиванием цитрусовых приходится в спешном порядке разводить костры под деревьями. Но в тот день погода была поистине замечательная: в безоблачном голубом небе ослепительно ярко светило солнце, и было очень тепло – градусов около восьмидесяти, не меньше. Когда вечером того же дня я припарковывал машину на стоянке за рестораном, с залива то и дело налетал нежный ароматный ветерок, и легкое облачко на мгновение было закрыло собой диск луны в небе; а затем чернеющая под ногами земля снова была неожиданно залита серебристым светом. Откуда-то издалека доносились звуки фортепиано. Я направился туда, где звучала музыка.

Ресторан под названием «Зимний сад» открылся в октябре, в самом начале сезона. В Калусе каждый год примерно добрая дюжина новых ресторанчиков заявляет о своем праве на долгое существование, но если к концу сезона вдруг удастся выжить хотя бы одному из них, то уже только этот единственный факт будет можно почитать за свершившееся чудо. По утверждению моего компаньона Фрэнка, в Калусе ни одна первоклассная затея не имеет абсолютно никакого шанса на успех, потому что приезжие «жлобы» (он их иначе и не называет) заняты исключительно поиском местечек, где практикуются так называемые «семейные обеды» (за все про все – четыре доллара девяносто пять центов). «Зимний сад» же был поистине первоклассным заведением, и если верить Фрэнку, выходило, что заведение это неизбежно закроется через месяц-другой после открытия. Обслуживание здесь было на самом высоком уровне; ресторан этот отличался от всех прочих своей изысканной кухней (в городе как наш, где путешествующие владельцы трейлеров колесят по городу в поисках пиццерий и разного рода закусочных, где торгуют гамбургерами, подобная роскошь – это верный способ разориться), а внутреннее убранство ресторана было уже само по себе ошеломляющим. Интерьеры были спроектированы одним из наших клиентов, человеком по имени Чарльз Хоггс. Кстати, идея создания парка для прогулок в самом центре Риверпойн принадлежала ему же. Раньше на месте ресторана «Зимний сад» действительно существовал сад-питомник, и сохранившуюся оранжерею Чарли использовал под вход в сам ресторан, пристроив к ней холл, а позади него и главный зал, поделенный стеклянными перегородками на целую анфиладу небольших похожих друг на друга комнат. В дневные часы «Зимний сад» был всегда закрыт, так что ослепительное солнце не создавало здесь никаких проблем для посетителей. Владельцы ресторана воспользовались услугами одной женщины по имени Катрин Бренет, с кем мне не так уж давно пришлось познакомиться в силу своей профессии, и должен заметить, что знакомство это оказалось далеко не из самых приятных. Так вот, в ее обязанности входило следить за тем, чтобы во всех помещениях заведения всегда стояли свежие цветы, которые должны были почти каждый день доставляться сюда из ее магазина «Ле Флер де Лиз», что находялся в центре города на Саут-Бейвью, по соседству с Роял Палмс Отель. Мне казалось, что хозяева «Зимнего сада» сделали это скорее всего ради Викки.

Тогда, в середине шестидесятых Викки пела хард-рок, но музыка, что по мере моего приближения к ресторану становилась все громче и громче, напоминала скорее что-то из репертуара биг-бендов поры конца тридцатых-начала сороковых годов, незадолго до того как ей или мне было суждено появиться на свет. Сам я родился в 1943 году, через год после того, как мой отец ушел на войну. Но на самом же деле, сражаться на фронтах Второй мировой войны ему вовсе не пришлось. В связи с тем, что до войны отец был практикующим юристом в Иллинойсе, то попав в армию, он тут же был назначен в канцелярию генерального прокурора военно-юридической службы, в связи с чем ему было присвоено офицерское звание и большую часть войны он провел в Форт-Брегг. Демобилизовался отец в 1945 году в звании подполковника. В годы отрочества и юности, проведенных мною в Чикаго, я слушал ту музыку, что была характерна для периода перехода от поп-музыки к року. Тогда моими кумирами (помимо Элвиса, разумеется) были группы, названия которых по нашим сегодняшним меркам звучат уж как-то чересчур сдержанно: «Эллегантс», «Эверли Бразерс», «Плейтерс», «Чампс», «Дэнни энд Джуниорс» и тому подобные. Виктория Миллер не спешила появляться на сцене до тех пор, пока рок не завоевал себе прочных позиций. Это было в 1965 году, ей тогда только-только исполнилось двадцать, а мне было уже 23, и я в то время уже изучал юриспруденцию в Нортвестерне, решив пойти по стопам своего отца. К тому времени я, по-видимому, был уже слишком взрослым и решительно настроенным на свою будущую карьеру, чтобы продолжать еще и следить за тем, какие события происходят в мире популярной музыки; три недели назад при нашей первой встрече Викки упомянула название своего первого хита, разошедшегося в свое время миллионным тиражом, и ставшего «золотым» диском пятнадцать лет назад, и мне пришлось долго напрягать память, чтобы вспомнить его. (Да, кстати, назывался он «Безумие»). Группа с которой Викки выступала, называлась «Уит», и песня эта – позднее вышедшая отдельным синглом – вошла в альбом, записанный студией «Ригэл Рекордз». Сейчас такой фирмы уже нет, а в те годы у них были студии в Новом Орлеане.

В вестибюле ресторана висела афиша с фотографией Викки. Она была укреплена на одной из тех деревянных треног, что очень напоминают собой мольберт художника. Нет никакого сомнения в том, что фотография эта была сделана профессиональным фотографом. На том фото длинные черные волосы, обрамлявшие лицо Викки, казались слишком уж приглаженными, улыбающиеся губы лоснились глянцевым блеском, а в зрачках ее темных глаз сверкали те точечные блики света, подметить которые могут только профессиональные фотографы, что позволяет им сделать фотографию «живой». Викки казалась совсем не похожей на себя, на том фото не было совершенно видно ее характера. А еще на той афише она выглядела намного моложе своих почти тридцати пяти лет, и мне показалось, что фото это было сделано еще тогда, когда Викки была в зените славы, в дни когда она наслаждалась пьянящим успехом, обрушившимся на нее после выхода трех ее альбомов. Надпись под фотографией гласила: «СЕГОДНЯ В ПРОГРАММЕ: ВИКТОРИЯ МИЛЛЕР, СТУДИЙНАЯ ПЕВИЦА». «Студийной» певицей Викки не была вот уже почти двенадцать лет. И вот теперь с пятницы она пела в «Зимнем саду». Я же шел туда в воскресенье. Все дело в том, что весь этот уикэнд я провел вместе со своей дочерью Джоанной, и все это время мы были на моей яхте, названной мною «Пустозвон» (это единственное материальное приобретение, доставшееся мне от брака), на которой мы доплыли до Санибеля и вернулись затем обратно, и теперь прошло лишь всего полчаса, как я отвез Джоанну обратно к Сьюзен. В тот вечер мне впервые выпала возможность побывать на выступлении Викки, и я ждал этого с большим нетерпением.

Тем временем часы показывали уже без десяти минут девять, и хозяйка, одетая в длинное черное платье с высоким разрезом до самого бедра, подвела меня к столику, находившемуся у самой сцены. В Калусе было много «семейных» ресторанов, практиковавших ранние ужины для пожилых горожан, и цены для них при этом были существенно снижены. Для этих же «халявщиков», как я обычно называл их, когда мне особенно хотелось досадить своей бывшей жене, устраивали также и специальные «удешевленные» сеансы во многих городских кинотеатрах: иди в кино на пять вечера, и за вход с тебя возьмут всего полтора доллара. Но что касается «Зимнего сада», то здесь хозяева пытались привлечь совсем другую клиентуру, так сказать более утонченную и возвышенную, чем все эти трясущиеся от старости леди в своих неизменных танкетках и их незадачливые спутники в пестрых гавайских рубашках. В «Зимнем саду» время ужина наступало только в семь часов вечера. У Викки было запланировано по одному концерту каждый вечер, в девять часов. Время это было выбрано с таким расчетом, чтобы ее выступление могли увидеть и те, кто уже отужинав, задерживался в ресторане, чтобы посидеть в холле и пропустить еще бокал-другой вина, а также и те из посетителей, кто был непрочь провести здесь несколько часов, остававшихся до полуночи, отдавая предпочтение более крепким напиткам. Расположившись за столиком, я огляделся по сторонам: в помещении помимо меня находилась еще небольшая горстка людей – не очень-то обнадеживающий признак.

В Калусе почти каждый ресторан или бар старался предложить хоть что-нибудь из разряда «живых» развлечений, но чаще всего «развлечение» это состояло из какого-нибудь одного единственного бородатого переростка, бренчащего на гитаре и исполняющего под собственный аккомпанимент одно из двух: или что-нибудь из фольклора или же «…мелодию, которую я сочинил прошлым летом во время путешествия в восхитительных горах Северной Каролины». Но все же следует сказать, что человек, сидящий теперь за роялем, был на самом деле настоящим музыкантом, заслуживающим внимания. Ему удалось сделать себе карьеру концертного пианиста, после чего он отошел от выступлений, уехал из Нью-Йорка и обосновался в доме на рифе Сабал у нас в Калусе. Он часто аккомпанировал гастролировавшим певцам в зале «Хелен Готлиб Мемориал Аудиториум». Было видно, что «Зимний сад» ни в чем не скупился на то, чтобы переманить к себе клиентуру от своих многочисленных конкурентов. Январь в Калусе был решающим месяцем сезона, и если им не удастся заработать большие «бабки» теперь или за последующие месяцы, то очень возможно то, что после Пасхи они просто напросто окажутся не у дел.

Ровно в девять свет в зале погас, и чей-то голос объявил: «Дамы и господа… Мисс Виктория Миллер». Викки появилась подобно призраку. Она была одета во все белое и тут же оказалась в круге яркого света, который решительно вывел ее на небольшую сцену. Викки слегка дотронулась до плеча аккомпаниатора, поприветствовав его таким образом, и, застенчиво склонив голову, встала у рояля. Затем она вскинула голову и отбросила назад свои длинные черные волосы, при этом лучезарно улыбнувшись присутствующим. Окружавший Викки круг света плавно исчез, и ему на смену пришло холодное голубое сияние, придававшее ослепительно белому платью Викки какой-то ледяной оттенок. Прозвучало несколько затянутое музыкальное вступление. Казалось, что Викки хотела сначала перевести дыхание. Она взяла в руки микрофон и запела.

Если быть до конца честным, пела она ужасно.

– И как я сегодня? – спросила она.

Мы ехали в моей «Карманн-Гиа», двигаясь по кольцевому шоссе Люси-Сэкл. Часы в машине показывали время – 23:05. Викки сменила свое концертое платье на повседневную одежду; на ней была темно-синяя юбка, открытые лодочки на высоких шпильках, белая блузка и светло-голубой кардиган. Они сидела в довольно свободной позе, закинув ногу на ногу и нервно покачивая при этом ступней. В жизни кроме Викки мне приходилось знавать еще одного человека, которому приходилось выступать на публике. Это был студент университета в Нортверстерне, подрабатывавший по выходным в зале, где проводились кулачные бои. В его задачу входило развлекать публику в перерывах между поединками. После каждого такого выступления нервы у него были взвинчены до предела, и казалось, что он весь вибрирует, словно высоковольтный провод под напряжением. С Викки сейчас творилось нечто подобное, она сидела рядом со мной, и ее откровенно била дрожь. И это было мне на руку, потому что в тот день я рассчитывал наконец-то затащить ее в постель.

– Ты были просто неотразима, – сказал я.

– Как ты думаешь, им понравилось?

– Конечно, они все были просто без ума от тебя, – ответил я.

– Я уже как-то подумала об этом, но, ведь нам не дано предугадать…

– А разве ты сама в этом не уверена?

– Нет, абсолютно нет.

– Но ведь ты же сама слышала, какие были аплодисменты, – продолжал я настаивать на своем.

– Да, сегодня они действительно много хлопали, – согласилась со мной Викки.

Автомобильное движение на Люси-Сэкл все больше выводило меня из себя. Из ресторанов выходили на улицу засидевшиеся посетителя, и шумные компании великовозрастных деток съезжались сюда, чтобы присоединиться к сверстникам, веселящимся в двух расположенных недалеко от шоссе дискотеках. Поток автомашин на Сэкл был всегда очень напряженным. Днем здесь было невозможно припарковаться, а ночью – проехать. И вообще, вся эта чертова дорога была одинаково неудобна всегда и для всех, кроме, наверное, владельцев расположенных здесь разного рода маленьких магазинчиков, торгующих сувенирами, а также ювелирных магазинов и множества супермаркетов. Но со Стоун-Крэб на материк можно было попасть лишь по одному единственному шоссе, проходившему по изогнутому мосту, соединявшему Стоун-Крэб с Сабалом; и далее путь пролегал по кольцевой дороге на Люси, а там уж было можно выехать наконец на Кортез-Козвей. Слева от меня неожиданно раздалась автомобильная сирена, и я быстро вывернул руль вправл и тут же тихо выругался, увидев, что с той стороны с нами поравнялась машина с компанией развлекающихся подобным образом подростков; сидевший рядом с водителем парень смотрел в нашу сторону.

– Как ты думаешь, они много разговаривали? – снова спросила у меня Викки.

– Ты о ком?

– О зрителях. Пока я пела.

– Нет, что ты!.. Это не принято.

– Правда?

– Ну… я хотел сказать… а разве ты сама не знаешь?

– Если сказать честно, то нет, – ответила она.

– Что ты имеешь в виду?

– Я никогда не выступала «живьем».

– Никогда?

– Никогда.

– Это когда твои записи стали хитами?

– Да.

– И ты не пела со сцены?

– Нет. – Почему же?

– Эдди был против этого.

– Эдди?

– Мой продьюсер. В «Ригэл Рекордс».

– А-а…

– Эдди тогда все говорил, что это может плохо сказаться на продаже записей. Ему хотелось, чтобы все шли и покупали мой голос в записи. Понимаешь?

– А может быть он в этом был и прав…

– О, разумеется! Знаешь, все-таки три «золотых» диска – это много.

– Конечно, – охотно согласился я.

– Но ты думаешь, я им понравилась, а?

– Они все были просто без ума от тебя.

– А я так волновалась… Это было заметно? То, что я волновалась?

– Ничуть.

– Я бы сейчас с удовольствием бы выпила чего-нибудь, – продолжала она. – И еще мне хочется травки. У тебя дома есть травка?

– К сожалению нет, – ответил я.

– Ну тогда может быть ты не будешь возражать, если мы сейчас отправимся ко мне?

– Ну…

В этот момент я думал о ее дочери. Я думал о том, что у меня дома нет шестилетней дочери, чья комната находилась бы на другой стороне коридора, как раз напротив маминой спальни. Я думал, что в моем доме есть прекрасный большой бассейн, в котором мы могли бы порезвиться перед тем, как приступить к делу более основательно. Я думал, что у меня в спальне стоит замечательная по своей величине, просто-таки королевских размеров кровать, и что как раз в то утро она была застелена свежим бельем, и еще я думал, что нам оставалось только забраться на это царское ложе, чтобы наконец свершилось то, что уже и без того манило нас обоих и в то же время раз за разом откладывалось вот уже на протяжении трех недель – а в действительности же, трех недель и еще двух дней, потому что познакомились мы на открытии галереи вечером в пятницу три недели назад, а сегодня было воскресенье – потому что пришло время в полной мере познать истинный потенциал наших отношений, и одновременно с этим все там же, на моем королевском ложе, сегодня ночью должен был завершиться период наших, так сказать, пробных ухаживаний, и уж там-то, в моем доме никакая шестилетняя девочка-ангелочек не будет бродить ночью по коридору и не станет просить мамочку дать ей попить. Я не хотел ехать к Викки, и мое это «ну…» неприкрыто указывало на это – едва дрогнувший голос и уловимые в нем нотки сомнения, говорящие скорее о нежелательности подобного решения, на самом же деле всегда были верными спутниками ничем непоколебимого упрямства.

– Вот тебе и «ну», – сказала Викки мне в ответ, и оба мы замолчали.

Мы уже ехали по Козвей. Справа и слева от нас простирались воды залива, и из машины мне были видны огни нескольких стоявших на якоре яхт. Мы молчали всю дорогу, пока проезжали по мосту. Я остановился у светофора на пересечении Кортез-Козвей и 41-го шоссе. Молчание начинало затягиваться. К моему дому вела дорога, сворачивающая налево и ведущая на север; к дому Викки шло шоссе, уходившее вправо от перекрестка. А стоять на самом перекрестке у светофора на углу Кортез и 41-го шоссе приходилось всегда долго.

– Но выход-то мы могли бы найти… – я заговорил первым.

– Да?

– Сначала заедем к тебе за травкой, если только за этим дело стало…

– Да?

– А потом вернемся ко мне.

– Угу.

– Если, конечно, тебе этого хочется.

– Но мне очень хочется для начала закурить косячок, понимаешь?

– Отлично, если все упирается только…

– Так что давай, если это не трудно…

– Совсем не трудно…

– Тогда заедем сначала ко мне…

– Разумеется, так мы и…

– И я еще только заодно посмотрю, как там Элли…

– В этом даже что-то есть…

– И я еще попрошу няню задержаться ненадолго.

– А может быть она согласится остаться у тебя на всю ночь, – предположил я.

– Нет, вряд ли. Ей всего лишь пятнадцать.

– Ладно, тогда скажи ей…

– Я скажу ей, чтобы она задержалась еще на два или три часа – так нормально?

– Замечательно, – одобрил я.

– Вон свет зажегся, – сказала Викки.

– Что?

– Зеленый свет.

Всю дорогу от 41-го шоссе до Кросс Ривер Мол и затем еще на восток до самого дома Викки перед глазами моими то и дело проносились самые сладкие и соблазнительные видения. Еще бы! Мы были знакомы уже целых три недели и еще два дня, и за это время нам всего два раза удалось куда-то выбраться вместе: первый раз в ресторан, а во второй раз – на вечерний сеанс в кино. Как раз во время нашего второго свидания (ненавижу это слово) мы уже было очень удобно расположились на диване в гостиной ее дома, но тут в эту комнату вдруг вошла шестилетняя Элисон. Она терла кулачками глаза, и ей было очень интересно узнать, что же это за красивый дядя, и потом еще она попросила разрешения показать мне рисунки, которые она в тот день нарисовала в школе. Мне было показано четырнадцать рисунков. Это были очень неплохие рисунки. Я не знал даже полного имени маленькой нахалки – после развода Викки вернула себе свою девичью фамилию – но я тем не менее в душе проклинал эти ее изумительные способности к рисованию. А еще ей очень хотелось узнать, почему это вдруг у мамочки расстегнута блузка. Викки была без бюстгальтера; я сделал для себя это открытие за пятнадцать минут до того, как Элисон так не вовремя появилась в гостиной. Викки застегнула пуговицы, а Элисон уселась на ковер перед нашим диваном и начала опять водить по бумаге своими пастельными мелками, при этом ее длинные темные волосы постоянно спадали ей на глаза. Часы на каминной полке показывали уже без десяти час. Между прочим, ночи. Я спросил у Элисон, а не кажется ли ей, что сейчас уже самое время отправиться спать, чтобы завтра она могла бы легко проснуться пораньше и отправиться на солнечный пляж прямо с самого утра. Элли ответила мне на это, что она терпеть не может ходить на пляж. («На солнце я становлюсь красной как рак», – она прямо так и сказала). У Элисон был врожденный талант к рисованию. Часы прозвонили половину второго, и к этому времени она успела нарисовать для меня еще семь рисунков. Когда же она наконец зевнула, угасшая было во мне надежда на лучшее, возродилась с новой силой. Но Элисон просто-напросто вышла на минутку в кухню, чтобы сделать себе там бутерброд с арахисовым маслом и вареньем. Она и мне предложила откусить от него. Короче, ушел я оттуда в два часа ночи, размышляя по пути, какое наказание может угрожать мне за искусание шестилетних девочек в целях самообороны. Лучше всего было спросить об этом у Бенни Вайса, ведь он как-никак адвокат по уголовным делам.