Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц

Две могилки и удачная партия для брака

Запредельная дерзость и абсолютная бессердечность, с которыми преступницы вершили свои ужасные дела, могли сравниться лишь с глупостью мужчин, ставших их жертвами, с бестолковым простодушием мужей и отцов этих преступниц. Мужчины видели, как их приятели и родственники один за другим умирали в муках, внезапных, необъяснимых и поразительно схожих, однако так и не удосужились попытаться разгадать ту тайну, которую, похоже, знали (или же о которой догадывались) практически все женщины [в Надьреве].

Среда, 16 августа 1916 года

Анна Цер лежала на полу в своем доме.

Ее спина покраснела и нестерпимо зудела. Она провела на мешковине, которую постелила для нее повитуха, уже несколько часов, и от грубой ткани на ее коже появилось множество мелких царапин. Анна была вся в прилипших к ней нитях дерюги и истекала потом. Она не успела прибраться в доме и теперь металась в грязи и пыли. От всего этого она невыносимо страдала и готова была просто сойти с ума.

Ее жесткие каштановые волосы разметались по шее и плечам. Анна лихорадочно провела ладонью по лбу, чтобы убрать с него мокрые пряди, но те вскоре снова оказались на прежнем месте. Крупные жгучие капли пота заливали ей глаза, они катились по ее лицу, словно ручьи слез.

Анна в очередной раз охнула, ухватилась за мешковину обеими руками и выгнулась от боли, которая насквозь пронзила ее. Она слышала, как ее собственные крики переплетаются с хриплыми командами повитухи, которые та отдавала, склонившись над ней.

После того как волна боли прошла, Анна медленно, осторожно выдохнула и сосредоточилась на словах повитухи. Она напомнила себе, что раньше, когда она прислушивалась к этим отрывистым командам и следовала им, ей становилось легче.

Вскоре она почувствовала, что тетушка Жужи положила ей на живот теплую влажную ткань и теперь осторожно прижимала ее к телу. От компресса исходил слабый запах растительного масла, входившего в состав эликсира, который повитуха использовала, чтобы расслабить мышцы и приглушить боль.

Боль медленно проходила. Анна, обессиленная, откинулась на мешковину. Ее ноги дрожали от изнеможения. Ладони горели от того, что она слишком сильно сжимала грубую дерюгу.

Анна была женщиной небольшого роста и хрупкого сложения для женщины с Венгерской равнины[1]. Если бы она отличалась красотой, ее можно было бы назвать миниатюрной, но Анна представляла собой сплошные бугристые кости с хилыми мышцами. Когда эта беспорядочная геометрия жестких углов двигалась, складывалось впечатление, что она в любой момент может случайно наткнуться на окружавшие ее предметы.

Ее кожа была почти прозрачной. Под ней, словно на каком-то причудливом витраже, просматривались тонкие голубые вены. Анна всегда была тощей и костлявой, без капли жира, только теперь появившийся солидный живот выдавал ее беременность.

Тетушка Жужи провела с Анной бо́льшую часть дня. Она ходила вокруг нее, тяжело ступая босыми ногами по прохладному земляному полу. Свои ботинки она оставила на крыльце, появившись ранее в тот день в доме Анны вместе с ее мужем Лайошем, которого с тех пор тетушка больше не видела. Она начинала уже беспокоиться, куда он мог подеваться.

Тетушка Жужи, как всегда, была одета в черное хлопковое платье с фартуком поверх него. В карманах своего фартука она хранила все самое необходимое. В одном из них находилась трубка из кукурузного початка и небольшой мешочек с ее любимым табаком, а также коробок спичек. В другом был стеклянный флакон со специальным снадобьем, закрытый деревянной пробкой и завернутый в белую бумагу. Она считала его одним из ключевых элементов своего магического ремесла.

Повитуха порылась в кармане фартука и вытащила свою трубку. Она разожгла ее и сделала глубокую затяжку, обдумывая различные варианты сложившейся ситуации. Она помнила, что Лайош никогда не уходил слишком далеко. Исходя из этого, она решила, что он мог либо валяться в хлеву, либо застрять в корчме. Повитуха выдохнула маленькое прозрачное облачко белого дыма, которое ненадолго повисло перед ней, прежде чем раствориться в воздухе. Где же все-таки был Лайош? Этот вопрос ее занимал все больше.

Дом, в котором сейчас находилась тетушка Жужи, изрядно угнетал ее. Он был совсем небольшим, а потолок – таким низким, что повитуха при желании могла, приподнявшись на цыпочках, прикоснуться к нему своей пухлой рукой. На голых стенах находилось лишь несколько католических икон, вставленных в самодельные рамы. Они свисали с крюков на грубой бечевке, которую Анна взяла в хлеву. Повитуха в очередной раз убедилась в том, что у католиков в Надьреве – самый незавидный удел, что они здесь – беднейшие из бедных и зачастую не имеют и клочка земли. И Анна – яркий тому пример.

К дальней стене был криво прислонен разваливающийся буфет. На одном крюке рядом висело рваное полотенце, на другом – календарь, подарок сельского совета. На полу валялось старое деревянное ведро, которым Анна носила воду из колодца, рядом стоял табурет. На столе стояло несколько мисок, некоторые были треснуты либо с отбитыми краями. Там же находилась парафиновая лампа, для которой у Анны, похоже, никогда не хватало масла. Вдоль стены располагалась единственная в доме деревянная скамья, на которой можно было посидеть – и ничего больше. Чтобы поспать вместе с детьми, Анна раскатывала на полу комнаты соломенные циновки. Когда Лайош приходил из корчмы, он валился здесь же на пол, оглашая комнату своим хриплым храпом.

Дом был наполнен нищенским хламом, душераздирающей смесью разбросанных повсюду старых вещей, напоминавших о несложившейся жизни. Тетушка Жужи чувствовала себя среди них оскорбленной. Все эти вещи имели примерно такую же ценность, как и та грязь, которую она выметала с дорожки на своем дворе. Однако она была расстроена этим зрелищем еще и потому, что оно напомнило ей о ее собственной прошлой бедности и лишениях давних лет, о которых она предпочла бы начисто забыть.

Дом состоял из единственной комнаты и кухни, и входная дверь никогда не закрывалась, поскольку у нее не было засова. Надьрев был деревней с домами без замков, засовов или защелок. Обычно это вполне устраивало тетушку Жужи, но не в этот день.

Она бросила взгляд на дверь. Та была испещрена царапинами и глубокими порезами и выглядела так, словно ее перетащили из еще более ветхого дома. Она криво висела в проеме, и слабые лучи света проникали в комнату сквозь образовавшиеся щели.

В течение всего дня тетушка Жужи подходила к окну, чтобы посмотреть на мешанину беленых хибар. Домишки были совсем крошечными и расположены так же беспорядочно, как сломанные ветки, упавшие на лесную тропинку. В большинстве из них не было и четырех комнат, а чаще всего они могли похвастаться лишь двумя. Деревня представляла собой паутину из грунтовых дорог и тропинок, плотно заставленных такими домами. Повитуха могла убедиться в правдивости старой венгерской пословицы, которая гласила, что крестьянин строил дом там, где кирпич случайно выпадал из его телеги.

Тетушка Жужи еще раз задумчиво затянулась из своей трубки, не отрывая взгляда от окна. Она могла видеть во дворе маленькую дочь Анны, для которой та смастерила куклу из кукурузной шелухи и бечевки. Маленькая девочка любила играть с ней в маленьком дворике на клочке травы перед домом у канавы, устроившись прямо среди кур.

Повитуха также видела, как сын Анны то входил во двор, то выходил из него. Вот он неторопливо появился в калитке с длинной прочной веткой и деревянным ведром. Ему было семь лет, и бо́льшую часть лета он проводил на берегу Тисы, ловя рыбу своей самодельной удочкой. Теперь он вернулся с реки, так как ему было поручено присмотреть за младшей сестрой.

Даже при закрытой двери тетушка Жужи слышала, как в деревенской корчме скрипят табуреты и скамьи. Корчма была пристроена к крошечному дому Анны Цер, и до тетушки Жужи отчетливо доносилось, как в ней то повышается, то понижается накал страстей по мере того, как она наполнялась послеполуденными посетителями.

Громкий шум вывел повитуху из задумчивости. Она повернулась к двери – и увидела, как дверная ручка дергается вниз и вверх.

У тетушки Жужи не имелось никакой возможности забаррикадировать дверь. Скамья была слишком короткой, чтобы подпереть ее под ручку, и в распоряжении тетушки Жужи больше не было ничего подходящего для этих целей. Дом превратился в ловушку.

Случилось то, чего повитуха как раз и опасалась все это утро.

Дверь широко распахнулась, с размаху ударившись о стену, и со скрипом вернулась на прежнее место.

Послеполуденное солнце ярко осветило комнату и кухню. На мгновение тетушка Жужи смогла в потоке света разглядеть в дверном проеме только нечеткий силуэт Лайоша, однако ворвавшийся в дом отвратительный запах лучше всего подтверждал появление хозяина. От Лайоша разило спиртным, мочой и табаком. Этот запах насквозь пропитал его рубашку и брюки, которые он носил, не снимая, последние несколько дней. Зловоние, исходившее от Лайоша, ощущалось на несколько метров вокруг него.

Капли пота выступали на лице и на шее Лайоша. Он был таким же грязным, как те дворняги, которые бродили по деревенским улицам, и таким же блохастым. Его еженедельное купание в дубовой ванне во дворе не имело особого эффекта, так как он всякий раз никак не мог сосредоточиться на том, чтобы как следует намылиться. Слои грязи глубоко въелись в его кожу, обеспечивая прекрасное убежище для вшей и блох.

Сейчас Лайош был еще пьянее, чем утром. Большинство мужчин в деревне наслаждались первым глотком спиртного после завтрака, а затем уже – следующим глотком ближе к обеду, но ни для кого из деревенских не было секретом, что Лайош любил сделать большой глоток спиртного прежде, чем появится первый луч наступающего дня. То, что он пил, представляло собой смесь перебродивших слив и свеклы, иногда – абрикосов и испортившегося картофеля. Когда этого не хватало, он переходил на вино, которого в деревне всегда было в избытке.

Лайош наклонился к своей жене. Собственные ноги казались ему чужими, негнущимися и тяжелыми, как дубовые бревна. Он управлял ими с немалым усилием. Каждый неуклюжий шаг разжигал в нем новый приступ ярости. К тому времени, как он оказался своими грязными ботинками на мешковине, он представлял собой просто кипящий котел ярости. Он наклонился над Анной, хватая ртом воздух, чтобы дать себе паузу, затем дохнул ей в лицо запахом алкоголя и гнилых зубов и прокричал:

– Безмозглая тварь!

Затем Лайош сжал губы, на его лице появилось выражение глубокой сосредоточенности. Он постарался как следует сконцентрироваться, чтобы собрать во рту большой комок слюны, затем наклонил голову и сплюнул в сторону Анны, сопроводив это фразой:

– Если бы ты не была такой стервой, ты бы не беременела каждый год!

Анна крепко зажмурилась, когда Лайош ворвался в комнату. Теперь она закрыла глаза еще крепче. Грубые волокна мешковины врезались ей в ладони, когда она сжала их в кулаки. Начавшиеся схватки прекратились, теперь осталась лишь тошнота. Анна пыталась украдкой поглубже вздохнуть.

Лайош, выпрямившись, занес ногу, чтобы пнуть жену. Пошатнувшись при этом, он изо всех сил замахал руками, пытаясь восстановить равновесие, и отпрянул назад, как будто его кто-то ударил.

Тетушка Жужи воспользовалась этим шансом. Ее босые ноги громко прошлепали по полу, когда она метнулась к непрошеному посетителю, шурша юбкой на своих толстых бедрах. Раскинув руки, она всем телом набросилась на Лайоша. Трубка вылетела у нее из рук. Чувствуя в своих ладонях шершавую рубашку Лайоша, насквозь пропитанную потом, она изо всех сил вцепилась в нее. Престарелая повитуха, казалось, стала выше, чем была на самом деле. Она вряд ли могла справиться с мужчиной такого телосложения, как Лайош, однако ей помогло то, что он был ошеломлен ее внезапным нападением. Тетушка Жужи громко кряхтела, волоча его обратно через всю ярко освещенную комнату к двери, чтобы вытолкнуть затем наружу. По пути Лайош наткнулся на стол, что сопровождалось оглушительным грохотом.

Вышвырнув Лайоша, повитуха захлопнула за ним дверь и прижалась к ней всем телом, словно к баррикаде, в которой она вместе с Анной сейчас остро нуждалась.

Ранее в этот день, когда Лайош был чуть менее пьян, ему достало сообразительности вызвать повитуху, чтобы она приняла роды у его жены. Тетушка Жужи жила недалеко от дома Анны Цер, чуть дальше по Сиротской улице, в доме номер 1.

Дом повитухи был одним из самых красивых в Надьреве. Он располагался на обширном участке. Высокий деревянный забор практически скрывал сад, которым тетушка Жужи очень дорожила, от посторонних глаз. Весной и летом она заботливо ухаживала за великолепными цветами, которые покрывали двор перед домом, словно лоскутное одеяло.

В специальной яме во дворе тетушка Жужи обычно, независимо от погоды, разводила небольшой костер. Ее любимой старой собаке нравилось устраиваться на ночь на месте кострища.

Тетушка Жужи прожила здесь уже более пятнадцати лет. Сельский совет предоставил ей этот дом, когда ее официально назначили деревенской повитухой. Она получала за это вполне приличное жалование, однако наряду с этим привыкла требовать отдельную плату со своих клиентов. По договоренности с сельским советом тетушке Жужи запрещалось брать деньги у бедняков, однако она всегда находила способ получить вознаграждение за свои услуги.

Круг ее обязанностей был достаточно широк, поскольку фактически она выполняла также работу сельского врача. Официальный врач жил в Цибахазе, поселке в восьми километрах от Надьрева, и поездка оттуда занимала по разбитой колее полтора часа. У старого доктора Цегеди в Надьреве был обустроен медицинский кабинет, и доктор приезжал в деревеньку каждый вторник, если только дорога не была размыта или занесена сугробами, а такая неприятность могла продолжаться в течение полугода. В результате жители Надьрева привыкли полагаться лишь на помощь тетушки Жужи.

В кладовке рядом с кухней у нее располагался запас стеклянных флаконов, заполненных снадобьем собственного приготовления, в другом месте втайне от всех у нее хранился запас зелья посолидней.

Тетушка Жужи регулярно готовила новые порции своего снадобья. Она наливала кварту дистиллированного уксуса в керамическую кастрюлю и нагревала ее на плите или над костром у себя во дворе. Она постепенно убавляла огонь и, как только уксус достаточно нагревался, бросала в него несколько шестиугольных листов липкой бумаги для ловли мух, которую закупала целыми пачками в сельском магазине Фельдмайера на улице Арпада. Магазин находился недалеко от корчмы при доме Анны Цер.

Уксус на огне медленно выпаривался. Это был кропотливый процесс, который занимал несколько часов, но по его окончании тетушка Жужи получала желаемый результат: на дне кастрюли оставался концентрированный раствор «белого мышьяка», который повитуха осторожно разливала по флаконам. Из-за экстракта клея в липкой бумаге жидкость имела молочный цвет, но сам яд был без цвета и запаха, поэтому обнаружить его было практически невозможно. Тетушке Жужи нравилось похваляться, что «даже сотня врачей не смогла бы найти» следов ее смертоносной настойки в телах жителей деревни, ставших жертвами повитухи.

Анна снова приподнялась на мешковине и присела на корточки. Ее колени болели от напряжения, ее тощие ноги дрожали от усталости. Струйка пота побежала по ее спине, еще одна струйка проделала извилистую дорожку между двумя маленькими грудями.

Прошло больше часа с тех пор, как Лайош ворвался в дом. Резкий запах застарелой мочи, перемешавшись с отвратительным запахом из его рта, продолжал еще некоторое время стоять в воздухе, удушая Анну даже после его ухода. Только когда этот запах исчез, она смогла расслабиться.

Наступила еще одна схватка. Анна набрала полную грудь воздуха и принялась что было сил тужиться. Она стиснула зубы в напряжении настолько сильно, что почувствовала, как острая боль пронзила также и ее челюсть. Глаза Анны переполнились слезами. Она не смогла сдержаться и издала то ли стон, то ли крик, который, стремительно нарастая, ей самой показался совершенно безобразным.

Тетушка Жужи стояла перед Анной на коленях. Она подвернула свое платье, и ее оголившиеся колени вжались в земляной пол. Опершись руками о землю, она чувствовала, как та холодит ее горячие ладони. День уже клонился к закату, и в комнате стало сумрачно. Тетушка Жужи придвинула к себе лампу, достала из кармана фартука зеркальце и опустила его к самому полу. Сама она также пригнулась к земле. В зеркальце повитуха уже смогла увидеть макушку ребенка, который лежал на боку. Лоснящиеся пучки его спутанных каштановых волос были все в завитушках.

Повитуха знала, что ждать теперь осталось совсем недолго.

Анна сделала еще один глубокий вдох и вновь с громким стоном изо всех сил стала тужиться. Тетушка Жужи в свое зеркальце увидела, как головка младенца пропала, а затем снова появилась, открывшись на этот раз уже гораздо больше, чем раньше.

Еще один полустон-полукрик, еще одно бесконечно долгое усилие – и появилась вся головка младенца. Его влажные взъерошенные волосы обрамляли края крошечных ушек.

Младенец медленно повернул голову влево, затем все его тельце повторило то же движение. Теперь ребенок лежал на другом боку.

Еще одно усилие Анны – и на свет появились плечики ребенка. Тетушка Жужи наклонилась так близко, как только могла, и вытянула руки ладонями вверх.

Анна коротко передохнула, тяжело дыша. Она жадно глотала воздух, словно пытаясь напиться им. Затем она издала истошный крик и, потужившись, сделала еще одно завершающее усилие. Ребенок полностью выскользнул наружу, словно змея из своей кожи, и оказался в руках у повитухи. Маленькая комната наполнилась мускусным запахом новорожденного.

Тетушка Жужи одной рукой нежно сжимала ребенку живот, другой рукой она осторожно погладила ему спинку, чтобы он начал дышать. Крошечный глоток деревенского воздуха наполнил младенцу легкие, и тот начал мяукать.

Тетушка Жужи положила малышку Анне на живот, где та сразу же принялась извиваться, прижимаясь к материнской груди. Она раскрыла свои розовые губки в виде крошечной буквы «о», предвкушая материнское молоко из соска. Анна обхватила свою малышку, придвигая ее поближе к соску. Та тесно прижалась к груди, и Анна смогла различить ямочки на ее миниатюрных щечках, когда та попыталась получить молоко. Когда за этим усилием ничего не последовало, малышка стала делать сосательные движения все активнее и активнее. Она наморщила свой крошечный лобик, и пучок мелких морщинок превратился в маленькие складочки решимости. Когда малышке стало ясно, что ее ожидания не оправдываются, что молока в материнской груди нет, она оторвалась от Анны и принялась издавать сердитые крики голода и презрения.

Анна уже не первый раз подводила своих детей с материнским молоком. Если бы она жила в административном центре Сольнок, она могла бы достать молоко на бесплатном рынке для кормящих матерей, но в Надьреве такого рынка не было. Анна искренне надеялась, что на этот раз все сложится по-другому. Она с нетерпением ждала, когда ее груди наполнятся молоком. Когда этого не произошло, она ощутила страх. Она посмотрела на своего ребенка, который был от напряжения весь красным, как вишня, и буквально дрожал от негодования.

Отчетливо и бесстрастно прозвучали слова повитухи:

– Ты хочешь, чтобы я поступила с ребенком так, как с ним следует поступить?

Сиротская улица была окружена лесом, где по вечерам можно было услышать вой камышовых волков и трели соловьев, которые разносились по тихим переулкам Надьрева. В этот вечер здесь веял легкий ветерок. На небе стояла практически полная луна, освещая в темноте путь Петры Джолджарт.

Петра вошла во двор дома, отворив калитку, и, приподняв свое длинное платье, перешагнула через канаву. Целый рой светлячков то вспыхивал, то гас вокруг нее. Воздух был почти неподвижен, и Петра на мгновение остановилась, чтобы прислушаться. Даже находясь в отдалении от своего дома, она могла слышать крики мужа. Она потянулась назад через канаву, чтобы закрыть калитку, затем двинулась по пожухлой траве через двор к дому тетушки Жужи.

Она увидела свет лампы, горевшей в доме повитухи. Затем прошла по ухоженной дорожке до входной двери, миновав кострище, где спала собака. Поднявшись на крыльцо, она постучала в окно. Она не могла заглянуть внутрь, так как повитуха всегда держала занавески задернутыми.

Дома находилась дочь тетушки Жужи, Мара. Она была на несколько лет старше Петры, имела мужа и двоих маленьких детей. Молодая семья Мары делила дом с повитухой, «жила с ней на одном хлебе», как любили говорить в деревне. Тетушка Жужи была вполне довольна таким положением дел. Ей дарила наслаждение сама мысль о том, что ее семья находилась рядом с ней. Помимо страха бедности, ее на самом деле постоянно терзали опасения, что ее дети могут бросить ее, – и она делала все, что было в ее силах, чтобы этого не случилось. Тот факт, что она вышла замуж за того, кого цыгане называют гадзо, за белого человека, не принадлежащего к цыганскому сообществу и покинувшего ее дом много лет назад, нисколько не беспокоил повитуху.

Мара была у тетушки Жужи старшим ребенком, за ней следовали двое сыновей. Старший из них был женат, а младший уже успел развестись. Повитуха в разговорах с деревенскими всячески давала понять, что освободившуюся вакансию следует заполнить.