Когда ангелы слепы

Был у них и свой, совершенно особенный, тип берета. Этот берет имел низкую круглую тулью, в форме тарелки, и широкие горизонтальные поля из двойной материи с толстой подкладкой, с наружного края разрезанные на две или три части. В целом же, берет у ландскнехтов, на фоне пестроты остального одеяния, имел простой и невзрачный вид, и многие предпочитали ему куда более пышные и красивые рыцарские береты. Также как и люди благородного происхождения, ландскнехты имели право носить на своих беретах страусиные перья.

В обуви же у них не было совершенно ничего особенного. Как и многие другие, они носили тупоносые и очень широкие кюхмаулеры – «коровьи морды», или такие же тупоносые, но не слишком широкие, энтеншнабели- «утиные носы».

Волосы старались стричь как можно короче, что делали вполне из практических соображений. Весьма часто отпускали усы и бороды, но, при этом, будучи верными самим себе, оставляли их лишь на одной щеке, тогда как другую гладко выбривали. Полную бороду, как правило, было принято носить только среди командиров.

В целом же все, без исключения, ландскнехты одевались в едином стиле, но при этом нельзя было найти и двух одетых совершенно одинаково. Император Максимилиан I своим специальным указом освободил сие воинское сословие от всех правил, регламентирующих тип и покрой одежды для остальных сословий, и даже стоимость и качество материала, из которого она пошита. Ему принадлежит знаменитая фраза: «Их жизнь настолько коротка и безрадостна, что великолепная одежда – одно из немногих их удовольствий. Я не собираюсь его у них отнимать.»

Был и совершенно особый тип ландскнехтов. Вместо беретов они носили разноцветные колпаки с бубенцами, а вместо камзолов с буфами такие же пёстрые обтягивающие костюмы. Главным их отличием, кроме самой одежды, было то, что кроме участия в битвах, они занимались ещё актёрским и цирковым ремеслом, развлекая своих товарищей во время походных стоянок или давая небольшие представления на городских площадях.

Пожалуй, единственной вещью, объединяющей абсолютно всех этих солдат удачи, был меч кацбальгер, висящий у каждого ландскнехта на левом боку. Кацбальгер был дополнительным оружием ближнего боя. Многие солдаты им вообще не пользовались. Он был скорее символом, отличительной чертой, означавшей принадлежность к этому воинскому сословию.

Кроме кацбальгеров, неизменно висящих на правом боку, у сидящих возле таверны солдат был неимоверных размеров цвайхендер – огромный двуручный меч с широкой поперечной гардой, похожий на оружие какого-нибудь мифического гиганта. Не столь устрашающе, хотя и не менее внушительно, выглядел знаменитый фламберг – большой полуторный меч с волнообразным клинком. Чуть более изящным казался гросс-мессер – большая двуручная сабля. Почти у каждого при себе была немецкая пика-spitz или, куда более традиционная, алебарда. Двое держали при себе огнестрельные аркебузы, уже начавшие уступать своё место куда более мощным мушкетам.

Сию истинно мужскую компанию немного разбавляли несколько kampfrau, бывших обычно жёнами, сёстрами или дочерьми ландскнехтов. На них, как правило, лежала вся, так называемая, женская работа по уборке, стирке и приготовлению пищи, коей было достаточно в походном полевом лагере. Иногда они принимали участие в битвах, чаще всего просто грабя убитых и добивая раненых.

У некоторых на лицах, кроме жутких боевых шрамов и следов от перенесённой оспы, виднелись следы и совершенно новой болезни, пока ещё не столь широко известной в Германии. Этой болезнью был сифилис.

Заметив, с каким увлечением её сыновья рассматривают впервые увиденных ими солдат-ландскнехтов, фрау Гретта, не скрывая своего раздражения, стала объяснять им, что люди, за которыми они сейчас наблюдали, есть самые ужасные, отвратительные и непотребные, какие только могут быть. Сделав сыновьям выговор, она потребовала, чтобы отныне они обходили подобных людей за версту.

Вернувшись домой, фрау Гретта и служанка Урсула, надев кухонные передники, занялись приготовлением абендброта. Причём готовка говяжьих рулетов с тушёной зауэркраут была почти целиком возложена на Урсулу. Сама же хозяйка дома делала простые хлебные колобки из овсяно-ржаного теста. Вынимая эти хлебцы из печи, она снимала их с противня и, один за другим, укладывала в большую соломенную корзину. Когда корзина оказалась полностью заполненной, она накрыла её белой холщовой салфеткой и сверху положила небольшой матерчатый кошелёчек, наполненный пфеннигами.

Незадолго до ужина, когда на улице уже достаточно стемнело, хозяйка дома вместе со своей служанкой спустились к чёрному ходу, ведущему в крохотный боковой закоулок. У входа в него уже собралась привычная компания из полутора десятка бездомных, каждое воскресенье в это самое время приходивших к их дому за подаянием.

Едва скрипнула дверь, и на пороге появилась хозяйка богатого дома с корзиной в руке, сия убогая компания сразу подалась к ней. Тусклый свет масляного фонаря в руках у Урсулы был единственным светочем в кромешной тьме закоулка.

Шепча своими беззубыми ртами благодарности и молитвы, бездомные тянули к ним свои грязные и увечные руки, надеясь поскорее заполучить свой воскресный хлеб. Нисколько не чураясь их неприглядного вида, фрау Гретта открывала свою корзинку и каждому в руки давала по два ещё тёплых хлебца. Затем добавляла к ним по одному пфеннигу. Особое внимание она уделяла бездомным женщинам, укутанным в дряхлые лохмотья и почерневшими от грязи руками обнимающих своих спящих младенцев, ещё не ведающих, кем на этот свет они родились. Им она всегда давала по четыре хлебца и по три пфеннига.

Когда корзина с хлебом и кошелёк с мелочью опустели хозяйка замахала рукой, давая понять, что милостыня закончилась. «Ну всё, прочь! Пошли прочь! Приходите через неделю, как всегда,» – стала прогонять бездомных Урсула. С поклонами и благодарностями те потянулись к выходу из закоулка. Фрау Гретта с Урсулой вернулись в дом. Ненадолго оживший узкий городской закоулок вновь погрузился во тьму.

Уже в середине следующей недели, в канун праздника Воздвижения Креста Господня, должно было состояться грандиозное воздаяние, обрушившееся на головы еретиков-лютеран, пойманных в Кёльне, к которому на своей воскресной проповеди призывал отец Якоб. Сие «божеское воздаяние» готово было произойти на одном из грандиознейших аутодафе*, время от времени происходивших в Кёльне со времён начала борьбы с лютеранами.

Ещё за два дня до праздника Воздвижения в город стал стекаться народ, привлекаемый зрелищем аутодафе, словно грандиозной мистерией. Те, у кого были с собой хоть какие-то деньги, останавливались на квартирах или постоялых дворах. Те же, у кого за душой был лишь ветер, ели и спали прямо на улице. Особенно много среди собравшихся было бездомных, живущих подаянием, и всякого тёмного люда, ведущего бродячую жизнь. Казалось, что весь Кёльн превратился в один огромный странноприимный дом.

В церковной части города, под сенью Большой церкви Святого Мартина, на Старой Рыночной площади, были возведены огромные подмостки, длиной в сорок и шириной в двадцать пять метров. Вокруг этих подмостков поставили восемь деревянных колонн, выточенных из цельных сосновых стволов, и сгруппированных парами по периметру. На арке, возвышающейся над подмостками, висели геральдические щиты с гербом архиепископа Кёльнского – чёрным крестом на белом поле, и гербом Священной Римской Империи – двуглавым чёрным орлом на золотом поле, а над ступеньками, ведущими на помост, парили ангелы с трубами. Над самой площадью, меж крышами домов, был натянут неимоверных размеров тент, сильно затенявший всё, что было под ним. Вдобавок ко всему, всё окружающее пространство украшали разного рода флаги, вымпелы, цветные ленты и занавеси.

Вокруг Старого Рынка было возведено множество галерей со скамьями, способными вместить огромное число желающих поглазеть на будущее «представление». Кроме того, любопытными зрителями были увешаны ветви деревьев, крыши и карнизы домов, набиты балконы и окна близлежащих домов.

Всё началось около полудня, с появления его святости архиепископа Кёльнского Германа фон Вида – единственного, как светского, так и духовного владыки огромной части рейнских земель, но, главное, одного из семи курфюрстов-электоров, своим голосом влияющих на избрание императора Священной Римской империи. Сопровождала владыку рота гвардейцев и целая свита из пажей, священников и монахов.

Гвардейцы были вооружены алебардами и облачены в белые ливреи, перечёркнутые большими чёрными крестами. Юные пажи, одетые в такие же белые с чёрными крестами ливреи, шли группами по восемь человек и несли мечи в дорогих позолоченных и посеребренных ножнах. Священники и монахи представляли, в основном, вселяющий во всех страх и почтение, доминиканский орден. В то время, когда эта священная процессия проходила по городу, с башен церквей вовсю раздавался колокольный звон.

Едва они подошли к рыночной площади, шеренга охранявших её аркебузеров грянула мощным ружейным залпом. Вперёд вышли двадцать монахов-доминиканцев с белыми свечами в руках, и с пением псалма стали сопровождать к подмосткам огромных размеров распятие.

Вечерело. На город опускалась ночь. Но из-за огромного количества горящих факелов и свечей площадь была освещена словно днём.

Задолго до начала самого действа подмостки заполнила толпа молящихся, стоя на коленях и воздев руки к небу старавшихся замолить как свои грехи, так и грехи тех, кому на этих подмостках предстояло выслушать свой приговор. Прямо перед ними, в виде небольшого полукруглого театра, возвышались места всех важных персон, должных присутствовать на аутодафе. Первым среди них, естественно, был архиепископ, с несколькими наиболее близкими к себе прелатами занявший верхний ярус. Сразу под ними расположились доминиканцы, во главе с отцом Йоахимом Кальтом- инквизитором Кёльнским, Майнцским и Трирским, преемником самого Якоба ван Хогстраатена. В самом низу сидели так называемые гаффели – ремесленные старшины, в чьих руках находилась власть в остальной части Кёльна, с 1475 года имевшей статус свободного имперского города- «freie reichsstadt», присвоенный его ремесленной части императором Фридрихом Третьим. Был среди них и глава кёльнских оружейников Янс Ульрих.

Само действо началось ближе к ночи, когда город окутала тьма, и Старый Рынок остался чуть ли не единственным освещённым местом.

Первыми на подмостки стали выводить приговорённых к различного рода епитимьям, считавшимся наиболее лёгким наказанием, на которое могла осудить инквизиция. Подавляющее большинство из них не имело совершенно никакого отношения к лютеранам. Многие из них были схвачены, что называется, за компанию, во время многочисленных облав. Или же, признав свою малую вину, смогли убедить святых отцов в своём искреннем раскаянии. Среди них мог быть водонос, давший еретику кружку воды, или пекарь, продавший еретику хлеб.

Приговорённый к обычной епитимье, к примеру, должен был поститься со дня святого Михаила и до самой Пасхи; один день поста мог замениться уплатой милостыни бедняку. И каждый постный день должен был по семь раз на дню читать Pater noster* и Ave Maria*. Но, самое главное, в качестве паломника он должен был посетить с дюжину кёльнских и других немецких церквей, и отовсюду иметь заверения от их служителей. Были и более снисходительные епитимьи, как-то: уплата шести золотых рейнских гульденов на строительство кёльнского собора и обязательное посещение обедни по воскресеньям и всем праздникам.

Осуждённых на разного рода епитимьи было около двухсот. Стоящий за кафедрой глашатай, держа перед собой уже заранее заготовленную кипу бумаг, произносил имя каждого, стоящего на подмостках, и сообщал о наказании, на которое тот осуждается. Сия длительная и скрупулёзно тщательная процедура закончилась ближе к полуночи. Многие из зрителей, утомлённые часами нудного монолога, разошлись по домам. Наблюдать за дальнейшим ходом аутодафе остались в основном лишь родные и знакомые тех, кто выслушивал свой приговор, и тех, кому ещё предстояло его выслушать.

После полуночи стали оглашать имена приговорённых к большому паломничеству и ношению покаянных крестов. Сами по себе эти наказания также являлись епитимьями, но епитимьями куда более суровыми, нежели прежние. Виноваты эти люди были ровно в той же степени, что и все предыдущие, но, по каким-либо частным причинам, получившими чуть более тяжкое наказание.

Паломничества, налагаемые инквизицией, делились на малые и большие. В случае малого паломничества наказанный обязан был посетить известные церкви и монастыри недалеко от дома, или же в соседней провинции. В случае же большого паломничества, необходимо было посетить какую-либо одну или несколько известных на весь мир величайших святынь, например: собор апостола Иакова в Сантьяго де Компостелла, собор Богоматери в Реймсе, собор Богоматери в Париже, кафедральный собор в Шартре, Руанский собор, церковь Святого Михаила в Хильдесхайме, церковь Святого Михаила в Фульде, или же, наконец, собор апостола Петра в самом Риме. Идти на поклонение святым местам следовало пешком, как бы далеко они ни находились, и, главное, отовсюду приносить заверения от служителей о своём визите.

Куда более драматично обстояли дела с ношением покаянных крестов.

Традиция этого вида наказания восходила к святому Доминику де Гузману, приказавшему бывшим еретикам носить на груди два меленьких крестика, как знак их греха и раскаяния. Теперь же на осуждённых надевали два больших холщовых полотнища, вдоль и поперёк перечёркнутых большими крестами; один крест был на спине, другой на груди. Иногда, впрочем, ограничивались одним крестом.

Ношение крестов рассматривалось, прежде всего, как унижающее наказание, и воспринималось как худшая участь по сравнению с постом или паломничеством по святым местам. Облачённый в холщовое полотнище с крестами был предметом всеобщих насмешек и испытывал постоянные трудности в повседневной жизни. Ему ещё труднее, нежели всем остальным, становилось зарабатывать себе на жизнь. К примеру, если он был мастером и занимался каким-нибудь ремеслом, то почти все его бывшие клиенты, на протяжении десятилетий покупавшие нужный товар именно у него, сразу же находили себе других мастеров, даже если их товар и не был так же хорош.

Но, пожалуй, самой кошмарной частью этого наказания были публичные бичевания, к которым, как и ко всему остальному, приговаривался осуждённый. Каждое воскресенье во время обедни полунагой кающийся с розгой в руке подходил к священнику, и тот этой розгой на глазах у остальных прихожан наносил ему строго отмеренное количество ударов. Кроме того, в первое воскресенье каждого месяца кающийся должен был после обедни обходить все дома, где когда-нибудь видели еретиков, и получать там такие же удары розгой. Также он обязан был сопровождать все торжественные процессии и, оставаясь полунагим, получать удары при каждой остановке и по их завершению. Естественно, что многие всеми правдами и неправдами стремились избавиться от наложенного на них клейма, но в случае малейшего отступничества, они навлекали на себя ещё более тяжкую кару.

Срок наложения епитимьи никогда не устанавливался заранее и длился ровно столько, сколько было угодно инквизитору. В случае с тяжёлыми формами наказания он мог длиться до самой смерти, и лишь решение инквизитора могло положить ему конец. Случаи окончательного выполнения строгой епитимьи и её снятия были скорее исключением.

Всего же, к различного рода епитимьям, включая как относительно лёгкие, так и самые строгие, было приговорено около трёхсот пятидесяти человек. Практически всем, помимо прочего, необходимо было выплатить и немалые штрафы.

Уже глубоко за полночь наступил черёд тех, кого обвиняли непосредственно в самой ереси. Кроме прямых последователей учения Мартина Лютера и активных проповедников его идей среди них были и те, кто сознательно оказывал им какую-нибудь помощь, укрывал их, давал им пищу и кров, хранил их вещи и книги, или же, попросту, откровенно им сочувствовал.

Из полторы сотни осуждённых, представленных в этой группе, убеждённых лютеран, сознательно отрёкшихся от католичества, не было и половины. По большей части это были лишь их «пособники» и «сочувствующие». Учитывая, что большинство из них признало свою вину и в слезах взывало святых отцов о прощении, вполне заслуженным наказанием для них сочли тюремное заключение.

В отличие от приговорённых к епитимьям, чья вина была невелика, осуждённые на тюремное заключение привлекали куда большее внимание судей и следователей инквизиции. Во-первых, их вина была куда более тяжкой – многие сознательно помогали еретикам, зная, что за это полагается наказание, но главное – их показания и признания помогали ближе подобраться к самой гидре ереси: крупным деятелям Реформации и их ближайшим сторонникам. Не зная удержу в своём «праведном» гневе, служители священного трибунала и их подручные из заплечного цеха пропускали подозреваемых через все молохи и жернова, пытаясь выведать ещё что-нибудь о своих заклятых врагах. Измученные голодом и допросами, зачастую искалеченные пытками, несчастные готовы были на всё, лишь бы прекратить свои мучения; хотя заменить их теперь могла только тюрьма. Те же, кто несмотря на все испытания, не отрёкся от своих убеждений, готовились отправиться на костёр.

Само же тюремное заключение, учитывая серьёзность вины и степень заслуженного снисхождения, также как и епитимьи, имело множество степеней и градаций. Прежде всего, варьировался срок заключения, от минимальных десяти лет до пожизненного; часто назначался неопределённый срок, всецело зависящий от милости инквизитора. Само заключение, как правило, было двух типов: строгое – murus structus, и смягчённое – murus largus. В случае смягчённого наказания осуждённый, конечно, при условии своего подобающего поведения, мог свободно передвигаться по камере, на некоторое время выходить в тюремный коридор, общаться со стражами и даже с другими заключёнными. Заключённые в murus structus содержались в узких и тёмных камерах, будучи постоянно в ножных оковах, которые, в свою очередь, намертво крепились к стене. В обоих случаях заключённый содержался в одиночной камере, получал лишь хлеб и воду и не мог общаться ни с кем из находящихся за пределами тюрьмы, даже если это были его родные. Ещё более тяжёлой степенью наказания была murus strictissimus, предполагавшая как ножные, так и ручные оковы. Были и совершенно особенные виды заключения, такие как in pace. В in pace заключённого сажали в крохотную одиночную камеру, вход в которую замуровывали. Никто не мог проникать к нему, и никто не мог видеть его. Пищу ему передавали через крохотную специально устроенную форточку. Это была так называемая «могила живых».

После того как последний осуждённый на заточение покинул подмостки, наступил, пожалуй, самый одиозный и самый чудовищный акт аутодафе, а именно – осуждение мёртвых; тех, над кем уже, казалось бы, свершил правосудие сам Господь.

К опустевшим подмосткам подъехали две ужасного вида кладбищенские телеги, держа за своими потрёпанными бортами с две дюжины покойных, вырытых из могил перед судилищем. Дюжие могильщики, в чёрных старомодных капюшонах, один за одним стали выносить мешки с останками и аккуратно укладывать их на помост. Всю площадь мигом охватил жуткий смрад. Почти все, кто к этой минуте ещё оставался лицезреть происходящее, стали отворачиваться и закрывать лица.

Покойными, представшими перед судом, были те, кто, будучи схваченными вместе со всеми, умерли, не дожив до дня аутодафе. Даже смерть не избавляла их от присутствия на судилище. Они разделялись на тех, кто успел ещё при жизни покаяться и снискать прощение, и тех, кто умер, не сумев или не захотев его заслужить. Первых после оглашения приговора возвращали обратно в могилы, иных же, а вернее, их полуистлевшие останки, грузили в телегу палача, чтобы затем сжечь на костре.

Следом наступила очередь тех, кто не мог предстать пред судом даже мёртвым; тех, кому попросту удалось бежать. Именно эта категория подсудимых вызывала у святых судей наибольшую злобу, ибо считалось, что, упустив кого-то, они проявили слабость. Бежавших было немного, но и им предстояло выслушать свой приговор. Заменять их должны были жуткого вида тряпичные чучела, игравшие роль карикатурных изображений сбежавших подсудимых. Каждое такое чучело было облачено в жёлтую покаянную робу, в кои обычно наряжали еретиков, идущих на смерть, и на груди имело большую табличку с именем бежавшего, которого оно заменяло, и кратким описанием его вины. Естественно, что все эти манекены не могли быть отправлены куда-либо, кроме костра. После сожжения такого чучела, человек, которого оно изображало, формально считался мёртвым. Любое общение с ним было запрещено, а его убийцы не несли никакой ответственности.

Уже под самое утро, когда за правым берегом Рейна забрезжил рассвет, наступил черёд самого Адольфа Кларенбаха и его ближайших сторонников. Их было немного, человек тридцать, но именно они и были теми, из-за кого, собственно, и существовала инквизиция. Святой трибунал, его следователи и информаторы могли быть довольны, ведь в их руках был один из виднейших лютеранских богословов и активнейших деятелей Реформации. Особенностью Кларенбаха было то, что он, вместо того, чтобы отсиживаться под крылом у курфюрста Саксонского*, осмелился заявиться в Кёльн – церковную столицу рейха и главный оплот католицизма в немецких землях. Поймать и наказать столь наглого еретика католические инквизиторы считали своим святым долгом.

Первыми на подмостки взошли ближайшие соратники Кларенбаха: как те, что пришли из других земель, так и те, кто принял лютеранство уже в самом Кёльне. Многие из них, прекрасно сознавая, что никакой пощады им уже не снискать, готовы были к смерти ещё задолго до этого дня. Лишь некоторые решились вымолить себе пожизненный тюремный срок вместо неминуемой казни. Но кто мог наверняка сказать, что страшнее – короткая агония костра или бесконечно долгое и медленное гниение в холодном и сыром каземате. Перед тем как глашатай зачитал уже назначенные заранее приговоры, к каждому из стоящих на подмостках обратился сам отец Йоахим, в последний раз предлагая им отречься от своих заблуждений и спасти если не тело, то хотя бы душу. Но каждый стоящий перед ним сделал свой окончательный выбор ещё задолго до этой минуты.

Наконец, настал черёд кульминации. На подмостки вывели самого Кларенбаха. Израненные колодками ноги с трудом повиновались своему владельцу, длинные, окончательно поседевшие, волосы были всклокочены и растрёпаны по сторонам, выцветшие бледно-серые глаза светились одновременно отчаянием и злобой. Все, кто ещё оставался на Старой Рыночной площади, вновь с интересом стали следить за происходящим.

На несколько минут воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь порывами ветра, терзающими натянутый над площадью тент и гасящими горящие вокруг свечи. Но, казалось, никакой, даже самый сильный ветер не мог развеять ужасный смрад, охвативший площадь после суда над мёртвыми.

Первым молчание нарушил отец Йоахим. Встав со своего места, он подошёл к перилам, разделяющим этажи галерей, и с кипящей яростью взглянул в лицо Кларенбаха. Их глаза встретились. Казалось, они могли испепелить взглядом друг друга. Стоящий на галерее инквизитор торжествовал: тот, кого он обязан был уничтожить, был в его власти. Осталось лишь ещё раз призвать его к раскаянию и отречению от своих заблуждений.

– Адольф Кларенбах, именем Господа Бога и святой матери церкви, призываю тебя отречься от своих пагубных заблуждений и вырвать свою душу из когтей сатаны, – сказал он.

– Именно сейчас я и нахожусь в когтях сатаны, – сухо и кратко ответил ему еретик.

На минуту вновь воцарилось молчание. Вцепившись костлявыми пальцами в доски перил, отец Йоахим с ещё большей, просто испепеляющей, яростью взглянул на своего оппонента.

– Отрекись, Кларенбах! Отрекись, пока не поздно, – сквозь зубы процедил инквизитор.

– Мне не от чего отрекаться, – с решительностью обречённого ответил осуждённый на смерть. – Когда ты убьёшь меня, ты всё равно не добьёшься своего, а у меня будет жизнь вечная. Так что даже эта смерть меня не пугает, потому что я знаю, что Христос победит смерть, дьявола и ад, – добавил он и опустил голову.

Услышав окончательный ответ, отец Йоахим отпустил доски перил и, развернувшись, спокойно вернулся на своё место.

– Иди с миром, добрый человек. Святой матери церкви больше нечего тебе сказать. Мы отпускаем тебя, – с усталым спокойствием сказал он, напоследок трижды перекрестив того, кто ещё стоял перед ним.

И едва «отпущенный с миром» сошёл с подмостков, как его тут же схватили и куда-то поволокли.

Перед этим точно также были «освобождены» и три десятка его близких сподвижников. «Освобождая» таким образом наиболее упорных и закоренелых еретиков, инквизиция признавала, что больше не имеет надежды возвратить их в лоно истинной церкви, после чего сразу же передавала их в руки светских властей, чтобы уже они решили участь несчастного. По негласному договору, установленному между церковью и государством, все, кого инквизиция освобождала из-под своей власти, сразу же после «освобождения» приговаривались к смертной казни через сожжение на костре. Но приговор в исполнение приводили уже не монахи-инквизиторы, а городской палач со своими подручными.