Хивок. Сборник рассказов

Редактор Галина Рудакова

Корректор Ольга Беспалова

Фотограф Герта Евменеева

© Денис Макурин, 2018

© Герта Евменеева, фотографии, 2018

ISBN 978-5-4493-5005-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление. Кто мы, люди?

К великому сожалению, в двадцать первом веке печи мало востребованы. Прогресс и цивилизация в каждом доме – не прибавить, не отнять! На смену неотъемлемой части деревенской избы и всеобщей любимице – русской печке – пришли бездушные котлы и паровое отопление. Раньше-то печь и кормила, и банькой была, и от всех недугов лечила, а уж сколько про неё сказок сказано – и говорить не приходится. И всё это оттого, что живая она. Правильно сложенная печь и дышит правильно. Размеренно дышит: вдох – выдох, вдох – выдох! Вражду и злой умысел забирает, душевное тепло да уют возвращает. Это вам не электрический котёл, у которого вместо души датчики.

Вместе с печами не стало и печных дел мастеров. Кто-то скажет: «Пустяки! Чтобы сложить печь, достаточно самоучителя». Тот, кто постарше, поспорит: «Чтобы сложить печь правильно и учесть все нюансы – нужен опыт!» Но на самом деле для того, чтобы печь ожила да ещё и душой дома стала, тут одной теорией и практикой не обойтись, здесь понадобится нечто большее. Прежде чем печь начнёт излучать не только тепло, но и счастье, прежде чем вокруг неё всё оживёт, в печь необходимо вложить частицы собственной души и добра. Помните пословицу «Что посеешь, то и пожнёшь»? То же самое и с печью: построишь её с любовью и чистым умыслом – будет счастье. А потому дальнейшее повествование пойдёт не столько о печке, и даже не о жизни, связанной с ней, сколько о человеке, без которого не было бы ни печки, ни происходящего возле неё.

Печник, о котором я хочу вам рассказать, когда-то очень давно строил русскую печь в деревенском доме у моих дедушки и бабушки. Мне тогда было лет девять, не больше, но, несмотря на столь юный возраст, я отчётливо помню то время, и поэтому мне не составит большого труда описать всё в мельчайших подробностях.

Звали печника Добрынин Иван Иванович. А какая ещё может быть фамилия у человека, который делает добро и несёт тепло в каждый дом? Деда Ваня, как я его называл, несмотря на преклонный возраст, был широкоплечим, мускулистым мужиком среднего роста; лицо загорелое, покрытое множеством морщин, особенно когда он улыбался: тонкими, как лучики, – у глаз, глубокими и мелкими— на лбу, широкими, вырытыми годами, – на щеках. Волосы у него были седые, густые, но практически прозрачные, а под носом красовались такие же белые усы, большущие, как у грузина. Когда он заходил к нам в избу, ему приходилось сильно наклониться, чтобы не удариться лбом о дверной косяк, и только потом, выпрямившись, поздороваться басом. У него были огромные ручищи, а его ладони – шершавые и твёрдые, как доска. Всем своим видом он напоминал мне Илью Муромца или дядьку Черномора из сказки Пушкина А. С., только этот занимался не ратным делом, а самым что ни на есть мирным. Когда он перешагивал порог нашего дома, казалось, что вместе с ним входило летнее тепло и солнце. Такой человек единым словом мог согреть, будь у тебя на душе тревога или за окном— зимняя стужа. Без всяких преувеличений это был солнечный человек.

Приходил деда Ваня не слишком рано, где-то к девяти часам. Заносил в дом три десятка кирпичей. Затем замешивал раствор: зачерпывал из бадьи мокнущую там глину, добавлял песок, всё перелопачивал и давал раствору немного постоять. Перед тем как его расстелить, ещё раз перемешивал, после чего приступал к кладке печи.

Каждый кирпич подвергался шлифовке: все неровности, острые грани и заусенцы стачивались абразивным камнем. Затем кирпич погружался в ведро с водой, где насыщался влагой. И только после этого он находил своё место в кладке. Огромная, мозолистая рука укладывала кирпич на «постель», осаживала, прижимала и выравнивала его. После чего мастерком заполнялись швы, а ладонь снова проходила по кладке, убирая подтёки и излишки раствора.

«Кто мы, люди? – обращался деда Ваня ко мне. – Кто мы, если не такие же кирпичики? Нас вот так же жизнь насыщает знаниями, стёсывает всё лишнее, и в итоге каждый находит своё место под солнцем».

А на следующий день он рассказывал мне про то, какие печи встречались в его судьбе: большая «набивная» печь, пахнущая мамиными пирогами и картошкой в мундире; огромные остовы русских печей на пепелище, напоминающие скелеты невиданных зверей; маленькие «буржуйки», прожорливые, но согревающие всех, кто поместился в землянке, и вселявшие надежду; «голландки» – красивые и статные, говорящие о скорой Победе; заводские печи для обжига кирпича, сулящие скорое светлое будущее.

Так он приходил каждый день и выкладывал по три-четыре ряда. А я всё это время наблюдал, путался под ногами и слушал деду Ваню. Впитывал его слова, насыщал свою душу добром и светом.

Примерно через месяц печь и дымоход были закончены. Испытания прошли успешно, и теперь каждый день над нашим домом струился белый дымок. В скором времени печь полностью просохла, а раствор набрал положенную ему прочность, и вокруг неё закипела совсем другая жизнь. Деда Ваню я с тех пор не видел, но его слова вспоминаю до сих пор: «Кто мы, люди? Кто мы, если не такие же кирпичики?»

Часть I. На фоне серого неба

Страх

Страх бывает разный, например, за себя или за кого-то. Бывает, сковывает или, наоборот, подгоняет. В двухтысячном я испытал все его оттенки на себе.

Помню первые дни, когда вернулся домой из Чечни. Все друзья и знакомые были неподдельно рады: живой, руки-ноги на месте, и голова вроде бы тоже.

Самые частые вопросы были:

– Ну, что там? Как? Страшно было?

А я, если честно, не знал, что рассказывать, потому что страх действительно меня посещал. На любые расспросы я отвечал:

– По-разному было.

Получалось, что в глазах друзей я – герой. И в то же время мне врать не приходилось. Но кто что ни говорил бы и как ни идеализировал бы – страшно было!

Обстановка в Чечне начала обостряться в девяносто девятом с середины июня, что практически совпало с моим призывом в армию. О том, что боевики активизировались, мы узнавали из новостных передач и на политзанятиях от комсостава. Чем опасен террор в Чечне и какую угрозу обществу он несёт, все прекрасно понимали. Поэтому, как только появились первые известия о нападении на погранзаставы, я точно знал, что поеду на войну.

В августе, когда начались полномасштабные бои в Дагестане, я написал рапорт, в котором просился на службу в Чеченскую Республику. Тогда ещё никакого страха или тени сомнения и близко не было! Мечталось о подвигах, орденах и славе. Но на моё прошение был дан отказ, и первая партия ушла без меня. Правда, через три недели я вновь стоял в штабе и отвечал на вопросы:

– Готов? Не передумал ли?

Я ответил, что нет, не передумал. И после аттестации отправился на переподготовку в Челябинскую область.

В Чечне вовсю шла наземная операция. Наши войска освобождали один населённый пункт за другим. Кольцо сжималось вокруг Грозного, а в отместку ваххабиты сбивали нашу авиацию из ПЗРК*. Я же в это время проходил подготовку в составе инженерно-сапёрной роты на Урале.

Гоняли нас до седьмого пота каждый день на протяжении двух месяцев. Утром марш-бросок на полигон, там отстрелялись – и бегом в казарму, сдаёшь оружие, идём строем на обед, после обеда чистишь оружие, приводишь себя в порядок. На другой день занятия в классах по минно-взрывному делу, а после ужина вновь получаешь автомат, грузишься в бортовой «Урал» – и снова на полигон, на так называемые «ночные стрельбы» (стрельбы в тёмное время суток). На третий день «по тревоге» бежишь в автопарк, помогаешь механикам получить аккумуляторы и установить их на бронемашины. После обеда чистка оружия, вечером приводишь себя в порядок. И так каждый день, как по нотам: стрельбы – чистка оружия, занятия в классах – ночные стрельбы, работы в автопарке – чистка оружия.

Стреляли много, очень много. Минимум по три рожка-магазина к автомату, это девяносто патронов, плюс по улитке к АГС**. Но стрелять – это ерунда и поначалу даже нравилось, проблема была в том, чтобы забить эти самые рожки. Ящики, а затем и цинки с патронами вскрывались только на стрельбище, поэтому снарядить магазины в тепле не было возможности. Вот и приходилось забивать их прямо на морозе. В рукавицах неудобно, всё делалось голыми руками, а патроны при минус двадцати здорово жгутся. Но со временем перестали обращать внимание и на это. Всё было доведено до автоматизма. Мы с оружием разве что не спали. Да и вообще я к своему автомату привык так, что практически сроднился с ним, он был продолжением или частью меня. И мне уже совсем не терпелось на войну. Стрельбы по металлическим и фанерным мишеням – это пустяки, здесь каждый герой, мне же нужно было испытать себя в настоящем деле.

Был январь, боевики вырвались из осаждённого Грозного и рассредоточились по селениям Аргунского ущелья. В один из дней прозвучала команда:

– Сержантский состав, строиться! – мы поняли, что это отправка в Чечню.

Подъём был в 4.00 утра. Без суеты и лишнего шума наша группа экипировалась, получила вещмешки, но автоматы нам не выдали. Наверное, тогда-то и прозвенел в моей душе первый тревожный звоночек. Ещё не страх, а только беспокойство. Сами посудите: на войну и без оружия – аттракцион невиданной глупости! Тут поневоле заволнуешься.

На КамАЗе нас перебросили в Екатеринбург. Там сформировали отряд, выдали новую форму, жетоны с личным номером и сухой паёк на три дня. Поездом мы отправились на Кавказ.

Вторая волна беспокойства застала меня в Краснодаре. Там у нас состоялась пересадка, и мы почти целый день болтались по перрону в ожидании нужного нам поезда. В какой-то момент подошёл эшелон с разбитой бронетехникой, я осмотрел его и почувствовал дыхание войны.

Как сейчас помню: на платформах разорванные БМП с пятнами запёкшейся крови на броне, танки с оторванными и перевёрнутыми башнями, обгоревшие БТРы. Жуткое зрелище. Поражало и то, что вся эта техника была открыта для общего обозрения. Я подумал: «А как же родители тех, кто сейчас в Чечне? Кто-нибудь подумал о том, что испытают матери, увидев залитые кровью бронемашины? Почему весь этот ужас не закрыли брезентами?» После увиденного романтики в моей голове изрядно поубавилось. Я как будто протрезвел и только сейчас понял, что там, куда я так стремлюсь – убивают.

Драматичности картине добавил небольшой случай с отслужившим в Чечне солдатом. Был ли он с этого эшелона, или сам по себе, не знаю. Мы стояли на перроне, солдат переходил по воздушному переходу. Увидев нас, он остановился, окликнул, спросил:

– Парни, вы в Чечню?

Мы хором:

– Да, на юга!

– Не ссыте! Всё будет нормально! Я сам оттуда, – замахнулся и с криком: «Угощайтесь!» – бросил нам банку сгущёнки.

Хорошо, ни в кого не попал. Банка упала на перрон и раскололась по швам. Я смотрел на вытекающее сгущённое молоко и думал: «Вот они, плоды войны: изуродованная техника, контуженные дембеля».

Далее был Моздок, и наш отряд с ещё десятком попутчиков погрузились на военно-транспортный вертолёт Ми-26. Шестьдесят человек по техническим характеристикам для Ми-26 – это нормально, можно и больше, но то ли винтокрылая машина была поизношена временем, то ли лица у нас были немного шире тех самых нормативов, только с ходу мы не взлетели, а сначала попрыгали по аэродрому. Так экипаж подстраховался, проверив, сможем ли мы взлететь вообще. Было ли мне в тот момент страшно? Да, было. Я боялся, что эта грохочущая махина развалится в воздухе.

Вертолёт летел низко, поэтому разглядеть то, что происходило на земле, не составляло труда. Под нами мелькали воронки и окопы, затем я увидел обгоревшие и раскуроченные бронемашины, кульминацией стал уничтоженный войной город. Больше всего меня поразил перевёрнутый трамвай с зияющей дырой в борту. Но и это ещё не всё. Остроты ощущениям придавала не покидающая меня мысль о том, что с любой высоты по нашей вертушке может быть произведён выстрел проклятущим ПЗРК. Я думал: «Вот сейчас психанёт какой-нибудь моджахед и шандарахнет по нашему Ми-26, и шлёпнется тогда наша «корова»*** в ближайший орешник. А чем нам отбиваться от головорезов Хаттаба? Луками и стрелами что ли? Оружия-то нам до сих пор не выдали!»

Когда вертолёт сел на поле, нас встретил какой-то полковник. Он оперативно вывел нас с открытого места и препроводил в тыл нашей группировки войск. Мы выстроились перед штабом в две шеренги. Из полуразрушенного здания вышел командир части (тоже полковник) и начал доводить до нас оперативную обстановку. Широко размахивая руками, он указывал на близлежащие горы. Из лужёного горла вырывались обрывки фраз:

– Враг сосредоточен там! – и он показал на гору слева от нас. – Враг там! – и рука указала на гору справа. – И враг там! – рука устремилась в сторону аэродрома. – А мы здесь! – продолжал орать полковник. – И наша задача – не пустить врага к населённым пунктам, что за моей спиной!

Я стоял, слушал и чувствовал, как адреналин во мне просто зашкаливает. Я топтался в нетерпении, озирался по сторонам и думал: «Господи, дайте же мне этот чёртов автомат!»

Затем были зачитаны списки, и наш отряд раскидали по подразделениям. Когда командир роты привёл доставшийся ему десяток солдат в расположение и мы зашли в разрушенное здание, моя нервозность стала спадать. Все разбрелись по зданию, и я наконец-то добрался до оружия.

Контрактники встретили нас радостно. В первую очередь их интересовало, нет ли у нас чего-нибудь съестного. Я с лёгкостью распрощался с остатками былой роскоши и отдал свой сухой паёк на растерзание страждущим, а сам приступил к чистке вверенного мне оружия. К слову, с автоматом я больше не расставался, и даже, когда спал, он лежал у меня под головой.

Первые две недели я здорово психовал. Постоянно носил бронежилет и надевал каску, как это было предписано уставом, а выезжая на задание или заступая в усиление, старался без надобности не высовываться из укрытия. Бывалый вояка, наверное, невольно ухмылялся, поглядывая на меня со стороны. Я озирался и вздрагивал при каждом выстреле. В оправдание всё же скажу, что трусость тут ни при чём, срабатывал инстинкт самосохранения.

Человек очень быстро адаптируется к любой обстановке, и война не является исключением. Я сам не заметил, как начал вызываться на зачистки, а заступая в караул, уже не брал каску и выбирал самый лёгкий бронежилет. Когда тебе восемнадцать, ты по своей сути безрассудный и хочется покрасоваться, к тому же я твёрдо верил, что меня не убьют.

И всё же моя уверенность пошатнулась. Я испытал настоящий шок, когда подорвались первые ребята. В это было трудно поверить, ещё с утра мы вместе курили и обменивались шутками, а уже днём их изуродованные тела выгружали у медсанбата. Ценность жизни не просто повысилась, она оказалась видимой, как и смерть, которая вдруг стала осязаемой: холодной, липкой и немой.

Спустя какое-то время страх трансформировался в злость. И даже если мысли о смерти ещё посещали, то я всё равно не знал, что такое быть убитым. Постепенно пришло понимание, что глупо бояться того, чего не знаешь.

В дальнейшем приобретённая злость здорово выручала в экстремальных условиях – я был собран, адекватен, быстро ориентировался в любой ситуации. Она помогала выживать. Вот только избавиться от неё потом было намного сложнее. Для восстановления душевного равновесия потребовались не месяцы, а годы.

Уже дома страх сделал новый виток и родился там, где его совсем не ожидал. Куда страшнее самой войны оказалась тишина. Вечером я долго не мог уснуть, а сомкнув глаза лишь на мгновение, вскакивал, объятый паникой с одной мыслью: «Что-то случилось!»

Там, на войне, каждую ночь вёлся беспокоящий огонь по близлежащим высотам. Стреляли и ухали из всех видов оружия, не жалея боеприпасов – чтобы уж наверняка! Чтобы ни одна гнида не могла подойти и совершить обстрел наших позиций. И вот под эту канонаду, под эту беспорядочную стрельбу… все засыпали. Проваливались в беспробудный сон, и каждый думал: «Раз стреляют, значит, часовые не спят. Значит, всё хорошо и ты живой!»

* ПЗРК – Переносной зенитный ракетный комплекс, предназначенный для транспортировки и ведения огня одним человеком.

**АГС – автоматический гранатомёт станковый.

***«Корова» – Ми-26, советский тяжёлый многоцелевой транспортный вертолёт. За свои габариты винтокрылая машина получила неофициальное название «летающая корова».

Сорока

Подбросил пару поленьев в буржуйку, подлил себе ещё немного горячего кофе из котелка, чёрного, как смола, присел на скамью и, обхватив кружку двумя руками, сделал глоток.

Армейский кофе не имеет ничего общего с тем кофе, что люди привыкли пить, просыпаясь у себя в тёплой квартире по утрам. Ароматный кофе из кофеварки, обязательно с сахаром и разбавленный сливками, нежный и в меру горячий, его пьют, чтобы продлить удовольствие от сна. Пьют не спеша, пьют маленькими глотками и строят планы на день, а может быть, досматривают сон. Армейский кофе не похож на тот кофе, что привыкли пить в офисе, тот, что обычно пьют во время рабочего дня, из кофемашин, с плиткой белого шоколада или конфетами «Рафаэлло», обсуждая с коллегами последние новости. В армии кофе без сахара, он такой же ароматный, но с запахом костра. Его пьют, чтобы быстрее согреться и отвлечься от происходящего, чтобы вспомнить, как ты пил каждое утро тот самый кофе со сливками – дома.

Звучит команда: «Рота, строиться! Форма одежды любая!» Все, как один, отбрасывают свои дела и выбегают из палатки, накидывая бушлаты на ходу. Торопятся, но без лишней суеты, становятся в две шеренги. Наш третий взвод в полном составе, второй и первый – от силы процентов пятьдесят. Одно отделение первого взвода ушло в разведку два дня назад и до сих пор не вернулось с задания. Надеюсь, у парней всё хорошо и вылазка пройдёт гладко. В задачу того отделения входит выявление и уничтожение группы боевиков из семи человек, которую заметили с воздуха. Эти демоны обстреляли нашу «вертушку» с одной из высот, расположенной в сорока километрах от лагеря. Эту банду непременно найдут и ликвидируют.

Мы так с января воюем, шастаем по лесам и высотам, как партизаны. После тотального разгрома вражеской армии боевики рассредоточились на мелкие группы, и ловить их стало невероятно трудно. Днём они отсиживаются в землянках, а по ночам делают своё кровавое дело и обстреливают наши позиции.

Второй взвод понёс серьёзные потери в уличных боях примерно два месяца назад, а пополнение ещё не прибыло. Его, кстати, ждут со дня на день. А пока построились все, кто есть, и картина довольно удручающая.

Командир роты открывает список «Вечерней поверки» и не торопясь начинает выбирать двадцать человек, отсеивая тех, кто ещё не отдохнул с караула и кому заступать в усиление. Назначив ответственного за группу и составив короткий список, в котором оказался и я, капитан даёт команду: «Выйти из строя». После чего ставит простую задачу: доставить боеприпасы и сухие пайки на высоту закрепившейся и окопавшейся там десантно-штурмовой роте. Звучит команда: «Пять минут на сборы!»

В подобный караван я ходил уже десятки раз, знаю, что служба снабжения затарит килограммов по двадцать в каждый вещмешок, а ты карабкайся с ним на высоту по узкой горной тропе. Поэтому, как только зашёл в палатку, первым делом снял подкладку у бушлата, чтобы потом было не жарко идти. Затем выбрал самый лёгкий бронежилет, посмотрел на каску и шапку, но брать не стал. Подумал пару минут: фляжку взять с водой или гранату, – взял фляжку, сунул один магазин в нагрудный карман под броник, спарка магазинов уже на АКМ, рассовал по карманам спички, сигареты. Привычным движением закинул автомат на грудь. Попрыгал, вроде ничего не мешает и не брякает, выхожу строиться.

Командир взвода построил нас на прежнем месте и ещё раз пересчитал, уточнил маршрут нашего движения и местоположение роты десантников у капитана, затем аккуратно свернул карту в полевую сумку и дал команду: «Нале-во! Шагом марш». После чего мы направились в расположение роты обеспечения. Идти надо было метров триста, не больше, но идти через поле, где грязи по уши, поэтому в строю поднялся недовольный гул. Ну, на самом-то деле, могли бы и машину за нами отправить.

Вообще февраль – это самое отвратительное время на Кавказе. Ночью минусовая температура и выпадает снег, а к обеду всё тает и превращается в грязь. Вот мы и идём, смешивая берцами белое с чёрным. Постоянная облачность, сырость и хлюпанье под ногами действуют просто угнетающе.

Через десять минут мы уже грузим вещмешки и пару ящиков с минами в бортовой «Урал», ещё пара минут – и вот мы уже усаживаемся на броне у БТРа, отряхивая с ног огромные куски грязи. Первым выехал БТР, оставляя после себя синее облако дыма, через минуту, подёргиваясь и громко урча, тронулся «Урал». Помню, тогда подумал: «Ну, всё, с Богом».

Ехали где-то час, может, чуть больше. И я, если честно, уже замёрз и начал дрожать, как осенний лист. Мне жутко надоело вот так просто сидеть и вглядываться в туман. Не терпелось как следует размяться, скорее бы уже доехать.

Выкатились на берег реки Аргун. И тут я про себя подумал: «Ну, слава Богу, приехали, а то чуть зад не отморозил». Дальше, куда ни взгляни – валуны, а за ними начинается лес, и БТРу с «Уралом» уже не проехать. Спешились, выгружаем и разбираем рюкзаки. Так и есть, натолкали в каждый вещмешок по двадцать, а то и тридцать килограммов, не меньше. Мешки, бедные, даже по швам трещат. Я зло ругнулся про себя: «Нашли мулов в этих проклятых горах!» И крикнул бы вслух, но подумал: «Что я, тряпка, что ли?» – взвалил мешок на плечи, немного попрыгал, чтобы поправить его у себя на спине, и отошёл от кузова машины.

Парни разобрали мешки, выстроились цепочкой. Первый – старший лейтенант с сапёром, замыкающий – ротный пулемётчик, я где-то в центре. Пошли потихоньку.

Начали подъём по узкой горной тропе, только что была грязь и серые валуны, а теперь заснеженный лес. От такой красоты даже дух захватывает, и на мгновение я забыл, где я и с кем. Тропа петляет вокруг вековых деревьев и, кажется, не будет ей конца. Так мы шли, наверное, около часа, сто потов сошло, от быстрой ходьбы дышалось с трудом. Подумал: «Ничего, терпи солдат, обратно-то налегке пойдём, да ещё с горы». Лейтенант кричит: «Полпути прошли, скоро привал!» Я чуть наклоняюсь и зачерпываю горсть снега на ходу, тут же немного откусываю, остальное растираю по лицу. Чувствую, как приятно защипало кожу, и тут же начали гореть щёки. Прошло-то минут пять всего после слов лейтенанта, я уже представил, как опустошаю полфляжки за раз – и тут началось!

Из-за деревьев и камней повылезали проститутки бородатые, как черти из табакерки, и давай лупить по нам из всех стволов, будто мы мишени в тире!

Где-то скинул рюкзак, спрятался за ствол дерева, стреляю очередями почти наугад, перед глазами всё плывёт, адреналина столько, что хватило бы троих с того света вернуть! Сердце так громко стучит, что не слышу, как лейтенант отдаёт приказы. Ещё талый снег по лицу сползает. Пытаюсь считать патроны, надо бы мелкими очередями, палец на курке, будто деревянный сделался, всё жмёт и жмёт!

В трёх-четырёх метрах от меня раздался взрыв! Это точно он, ни с чем не спутаешь. При этом не было ни раскатов грома, ни запаха гари, только чёрные камни и шматки грязного снега взвились в воздух и замерли! По времени – это доли секунды, а мозг, как фотоаппарат, запечатлел картинку – и всё. Всё! После этого темнота! Вся суета разом исчезла. Оказывается, умирать в восемнадцать лет совсем не страшно.

Через какое-то время прихожу в себя и чувствую, что меня тащат под руки два человека. Я лицом вниз, мои ноги волочатся, почему-то бормочу: «Бросьте меня, мужики, я умер. Вытаскивайте остальных». Они и бросают. Я ныряю лицом в снег и думаю: «Чего ж так буквально-то», – и снова теряю сознание.

Открываю глаза, лежу на снегу, вокруг всё мерцает, всё ослепительно белым- бело. Большие сугробы, большие белые шапки снега на деревьях, воздух такой лёгкий, прозрачный и свежий, мне ни холодно, ни жарко, ничего не болит и не беспокоит. Вокруг тишина, нет ничего, кроме оглушающей тишины и белого света. Я в раю!

Кто-то придумал, что рай – это пляж на берегу моря и ты, разнежившись, прячешься от полуденного солнца в тени под пальмой. А кто-то рассказывает байки про врата рая, райские сады и ангелов. Они же ничего не знают. Вот глупцы! Рай – это не место, рай – это безмятежное состояние души! Закрываю глаза…

Прихожу в себя, жутко трясёт и мотает из стороны в сторону. Вокруг темно и сильно пахнет бензином, по звуку надрывающегося мотора я уже догадался, что никакой это не рай, а самый обыкновенный «УАЗик-буханка». Про себя подумал: «Раз куда-то везут и очень спешат, значит, я до сих пор живой». Голова поплыла, и я снова отключился…