- -
- 100%
- +
Но если слова не даются просто так, то их можно поработить, купить. С этой мыслью Владимир Федорович, когда умерли родители и ему осталось немалое наследство, решил устроить типографию и, издавая книги, сделаться, так сказать, властелином слов. В этих же целях, а вовсе не для того чтобы иметь представление о печатных новинках, он подписался на многочисленные журналы и скупал в огромных количествах книги. А чтобы быть совсем уж своим в мире слов, заводил бессчетные знакомства в кругу литераторов, журналистов и издателей.
Когда же до Владимира Федоровича донесли, что его корректор Райский, этот маленький невзрачный человечек, оказался писателем, тоже, в некотором роде, властелином слов, он проникся к нему уважением, а еще большим уважением – к самому себе. Как же, под его началом служит писатель, автор популярного романа! Чтобы об этом стало общеизвестно, Владимир Федорович стал водить своего подчиненного на всевозможные литературные вечера, каковые сам посещал.
Райский был этому счастлив. Его скучная жизнь, ограничивавшаяся прежде типографией и препровождением времени с Агриппиной Павловной, вырвалась за эти унылые пределы.
Вскорости весть о нем как о том самом Ближневе распространилась по Москве. Его и без Владимира Федоровича, с болезненным чувством проглотившего эту пилюлю, стали приглашать на вечера – так называемые литературные «среды», «четверги», «пятницы» и т. д., чтобы он прочел главу-другую из «Семейства Снежиных», и он ощутил данное обстоятельство как приход заслуженной славы.
Райский пил эту славу большими глотками, и она переменила его. Куда подевался забитый, неуверенный учителишка! Теперь это был развязный и сообщительный, выпячивающий себя молодой человек.
С каким упоением, с каким выражением читал он перед публикой отрывки своего романа! Сопровождал он чтение богатыми жестами и мимикой: вскидывал брови, словно удивляясь поступкам персонажей, театрально взмахивал руками в кульминационные моменты, проводил ладонью по лбу, когда действие после них замедляло ход. На то, как принимала его выступление публика, Райский, увлеченный собой и сюжетом, внимания не обращал. Иначе заметил бы, что его чрезмерная жестикуляция вызывает улыбки и переглядывания.
Увы, писательско-журналистская братия с прохладцей и иронией встретила новичка. Во-первых, имелось непонимание, откуда он вообще взялся, то не было его и не было, ни со статьей, ни с рассказиком никаким прежде нигде не выступал, ни в газетенке какой бы то ни было, ни в журнальчике, а тут вдруг сразу роман, да еще в таком уважаемом издании, как «Вестник Европы»; многие подозревали, что тут дело может быть нечисто, к тому же к этим подозрениям еще и зависть к его успеху примешивалась. Во-вторых, самолюбование, сквозившее в каждом движении Райского, не позволяло окружающим взглянуть на него с симпатией и с открытой душою.
Не ждали его распростертые объятия ни в кружке Каткова при журнале «Русский вестник», где собирались литераторы консервативного толка, ни в доме поэта Мантейфеля, куда приходили писатели, напротив, передового направления, ни где-либо еще. Тут, кроме личных впечатлений, сыграли роль политические предпочтения. На взгляд консерваторов, в «Семействе Снежиных» Райский мыслил слишком вольно, на взгляд демократов – слишком косно. И так было на всех литературных собраниях, на всех литературных вечерах, обедах, ужинах и проч. Особенно обидно было в случае с Катковым: тот никак не помнил, что помог Райскому, присоветовав место в типографии, и был с ним весьма сух.
В конце концов, Райский почувствовал, что он не стал своим в писательской среде, заметил, что начал утомлять своим романом. Он перестал быть новостью, превратился в надоевший вчерашний день. Чтобы исправить это положение, он решил написать на скорую руку что-либо новое. Статью или маленький рассказик. А лучше, он вспомнил свое увлечение поэзией, лучше всего стихотворение. На злобу дня! О том, скажем, как тяжко сейчас на Руси всем сословиям. Как ущемлены были при отмене крепостничества интересы помещиков и как мало дала крестьянам их эмансипация. Он где-то читал об этом, да и на вечерах об этом часто рассуждают и спорят…
Впрочем, признавался Райский сам себе, его мало интересовало, о чем спорят и что вообще происходит. Как будто он высказал все, что хотел, в своем «Семействе Снежиных», и всякий интерес к действительности после этого иссяк. А точнее – к действительности, не сопрягающейся с его писательской славой. Поэтому, подумал он, лучше написать на отвлеченную тему, но все же такую, чтобы его касалась. Ну конечно! О поэтической лире, вслед за Пушкиным и Некрасовым!
С такой идеей засел он одним февральским вечером за сочинение стихов, под бочком у Агриппины Павловны.
Но увы! Сколь ни старался и ни тужился, а не смог выдавить из себя ни строчки. Слова отвернулись от него, они ускользали, как рыба в воде (он вспомнил, как ходил в детстве на речку). Как будто они были обижены на него за что-то, за какое-то прегрешение против них. Он схватился за голову.
– Чего вы кручинитесь, душенька? – спросила Агриппина Павловна. – Все-то вас нет вечерами, пропадаете не пойми где, а как дома остались, так и в печали весь. Не мило вам у меня и со мной?
– Что вы, что вы! – целуя ей руки, горячо возразил Райский. – Милая вы моя и любезная, как вы могли такое подумать. Просто, – он вздохнул, – просто никак не могу ничего сочинить.
– Но вы же уже сочинили. Роман-то свой.
Райский так и вскинулся, обрадованный и утешенный.
– А может, вы и правы. Может, «Семейство Снежиных» – это все, что суждено мне осуществить на литературном поприще! Может, пора уже искать другое поприще! – Такой вывод как нельзя лучше перекликался с его мыслями, с его ощущениями, что он надоел и не прижился в писательском кругу.
– Слово-то какое некрасивое. «Поприще»! На прыщ похоже.
Райский засмеялся. Потом вспомнил прыщавое, но милое личико Дашеньки, дочки брандмейстера города Н., и вздохнул. О, как же это далеко – и позади. А что впереди?
– Завтра последний раз схожу на вечер к Мантейфелю – и все.
– И будете со мной по вечерам? А то мне скучно-то самой.
– Обещаю, разлюбезная моя Агриппина Павловна. – И он снова кинулся целовать ей руки.
Глава четвертая
У нигилистов
Агриппине Павловне было скучно без Райского, а Райскому было скучно с Агриппиной Павловной. Он с грустью шел к Мантейфелю, зная, что это в последний раз: хотя и чужой он там, а все ж там люди, умные разговоры, жалко этого лишаться и оставаться с одной только туповатой и недалекой Агриппиной Павловной. Да и какое такое новое поприще ему может быть уготовано? Писатель он – и никто больше!
В кружке Мантейфеля, не шибко известного и не шибко даровитого поэта, сочувствовали нигилистам – людям, не признающим установленный порядок вещей, революционерам. Иногда эти нигилисты, сами себя так не называвшие, туда захаживали собственными персонами. С мефистофелевскими усмешками слушали они читаемые авторами литературные произведения, и было непонятно, одобряют они то, что слышат, или нет. Скорее всего, им было безразлично.
Эти люди, все молодые и энергичные, вовсе не были сплошь поджигателями, как полагала Агриппина Павловна, и сплошь мошенниками и авантюристами, как расписывал Лесков. По крайней мере, Райский, смотревший на мир со времени своего писательства если не через розовые стекла, то весьма поверхностно, не обнаружил среди них ни одного поджигателя и мошенника.
По завершении вечера, объявленного Райским последним для себя (вслух он об этом его участникам не сообщил, справедливо опасаясь, что те примут эту новость равнодушно), к нему подошел один из нигилистов, толстый молодой человек, одетый в богатую, но грязную соболиную шубу. Он представился Колобовым и пригласил его на свой вечер – вечер новой молодежи.
– Это все великосветский сброд, – сказал он, имея в виду публику у Мантейфеля. – А вы приходите послезавтра к нам; у нас собираются новые люди. Обстановка проще, зато беседы содержательнее. Богаче!
– Чем богаче?
– Идеями, разумеется!
Таким образом, пришлось расстроить Агриппину Павловну, сообщив, что разделаться с литераторами никак не получается и он вынужден продолжить к ним ходить: от страшного слова «нигилисты» он, чтобы пощадить ее чувства, воздержался.
В квартире, куда Райский явился в указанное время по указанному адресу, было яблоку негде упасть. Новые люди сидели на стульях или просто на полу, ходили, курили, так что дым стоял хоть топор вешай. И вели идейные беседы. Слышались слова: освобождение, эмансипе, народничество и даже революция.
Райский был представлен как писатель, сочувствующий новым идеям и всем вышеназванным словам. Все посмотрели на него бегло и снисходительно, во взгляде каждого читалось: мол, и не таких видали. Впрочем, снисхождение это было доброе, если оно может быть таковым. Как ни крути, а писатель – человек полезный для дела, при случае выступит в печати. Так, по крайней мере, сказал Колобов, называя фамилию Райского присутствующим. Едва удостоив Райского приветствием, все тут же вернулись к своим разговорам.
В одном углу группка из трех молодых людей и одной девушки рассуждала об институте брака. Собственно, рассуждение велось вяло, потому что все четверо единодушно думали, что институт этот свое отжил, и повторяли эту мысль на разные лады.
Райский подсел к ним. Группка тут же оживилась: новый собеседник мог добавить жизни в разговор.
– А какое вы имеете мнение на этот счет? – обратился к нему один из мужчин, с редкими рыжими усиками и ранней лысиной.
– По поводу семьи, что ли? – переспросил Райский и расправил плечи. – Да я на эту тему целый роман написал, поэтому мнение, какое-никакое, а имею! Как вы знаете, часто говорят: «семейные узы». Не в бровь, а в глаз: узы и есть! Цепь, колодки каторжника!
– Да-да, мы тоже так считаем, – закивала девушка.
Если бы не множество родинок, бугорками усыпавших ее лицо, ее можно было бы назвать миловидной, а так… Райский предпочитал не глядеть в ее сторону, и выходило, что он разговаривает только с молодыми людьми.
– Ведь любовь недолговечна, – продолжал он. – Через несколько лет муж может разлюбить жену, полюбить другую – например, ее подругу. Или ее сестру, как в моем романе. И эти узы будут только мешать искреннему чувству.
Все улыбались, когда Райский говорил, а когда закончил, то дружно прыснули от смеха. Он недоумевал. Отсмеявшись, другой молодой человек, жгучий брюнет с сизыми впалыми щеками, сказал:
– А нам объявили вас как передового. А вы тут про любовь, искренние чувства. Вы это серьезно?
– А что? – изумился Райский
– Да как что! – возмутилась девушка с родинками. – Учеными доказано, что никакой любви не существует. Одна физиология. Самец, самка, продолжение рода. Или вы думаете, Дарвин – дурак?
– Я не думаю, что Дарвин – дурак. Но я и не уверен, что он отрицает любовь.
– Да черт с ним, с Дарвином, не о нем речь! – вступил третий молодой человек, тоже брюнет, но с щеками румяными. – Вы скажите, неужели вы правда верите в любовь и в прочую романтическую чушь?
Райский пожал плечами. Ему было не по себе, что его считают за человека отсталых взглядов, но отступать с заявленных позиций тоже не хотелось. И он сказал:
– Верю, но с оговорками. Как я уже сказал, надо брать в расчет скоротечность любви: никакой любви до гроба не бывает. Поэтому заключать церковный брак, предполагающий именно такую любовь, по меньшей мере неблагоразумно. Свободные отношения – вот что нужно человеку и обществу.
– Ха-ха! – засмеялся вдруг тот, что был с рыжими усиками. – Занятная штука получилась. Райский – это же у Гончарова такой персонаж в «Обрыве». А те мысли, что говорите сейчас вы, тоже Райский, проповедовал у него другой персонаж – Волохов.
– Не люблю я этого Гончарова, – покачала головой девушка. – Он выставил Волохова, передового человека, таким подлецом, что прости господи!
– Верочка! – воскликнул румяный брюнет. – Что еще за господи!
– Ах, верно, Мишенька, прости, пожалуйста, я забылась.
– Это мы уговорились не произносить в обиходе слов «боже» и «господи», – пояснил Райскому румяный брюнет, звавшийся, оказывается, Мишенькой. – Мы – атеисты! А вы, кстати, атеист?
– Пожалуй, – сказал Райский.
– А вот и ваша неправда! – воскликнул рыжеусый. – Если вы действительно Ближнев…
– Да, я Ближнев! – тут же подтвердил Райский.
– …Если вы Ближнев, – продолжал рыжеусый, – то я подозреваю в вас сочувствие к религии. С каким участием вывели вы в своем «Семействе Снежиных» священника – отца Филиппа. Он у вас там даже больницу для крестьян учреждает, чем священник в действительности никогда заниматься не станет. Они только денежки с крестьян привыкли драть, куда уж им о них заботиться.
Хотя рыжеусый и напал на Райского, но ясно было, что он прочитал его роман, и Райский проникся к нему симпатией.
– Как приятно, что вы помните содержание моего произведения. Что ж, – развел он руками, как бы в бессилии перед очевидностью фактов, – и среди священников встречаются неплохие люди. А среди передовых – подлецы, – прибавил он, вспомнив о Волохове.
– Нет уж, – произнесла девушка с родинками. – В этом мы с вами никогда не придем к согласию. Передовой – всегда хороший, ретроград – всегда плохой.
– Как все просто у вас, – улыбнулся Райский.
– А жизнь вообще простая штука!
– Ну да, физиология и все прочее.
– Да, физиология и все прочее! – Девушка начинала горячиться.
Мишенька постарался ее успокоить:
– Верочка, не набрасывайся так на господина Райского. Он у нас впервые и не привык к обращению, что принято меж нами.
– Отчего ж, – возразил Райский. – Я ничего… Я очень даже…
Однако же ему неловко было слышать о физиологии из уст девушки. Сугубо с этой точки зрения отношения мужчины и женщины он никогда не рассматривал. Посему он был смущен, а вдобавок еще огорчен, что не сумел себя поставить как следует в новом обществе. Он замкнулся и больше участия в беседе не принимал, а только давал односложные ответы, если вдруг к нему обращались.
В другие свои посещения этой нигилистической квартиры Райский тоже большей частью молчал и был скучен. Внимания ему уделяли мало, только Колобов на правах хозяина пытался вовлечь его в общий разговор да рыжеусый – его звали Алексеем – изредка задавал вопросы касательно его романа «Семейство Снежиных». Райский в такие минуты оживлялся, но всякий раз наталкивался на насмешливый взгляд Верочки и тотчас тушевался и опять делался немногословен.
И все же он продолжал ходить на эти собрания. Он находил в этом практический интерес: собирал материал для будущего романа – подумав, он решил, что все-таки продолжит писать и дальше, чтобы утереть нос всем этим литераторам, не оценившим его так, как он того заслуживает. Новый роман должен был быть, по его далеко идущим планам, как раз о молодежи, наподобие той, что бывала в квартире Колобова.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.