Дикая Охота: Легенда о Всадниках

Глава 4: Семь молний для моего сердца

Трек: Demons – Imagine Dragons – Глава 4

Сон был единственным убежищем от ужасов яви – тем хрупким коконом, где я могла забыть о дрожи в костях, о шепоте ветра за стенами, что нёс с собой эхо далёких копыт. Но даже его безжалостно вырвала из меня первая молния, вонзившаяся в темноту, как клинок из чистого света.

Сначала не звук, а свет – иссиня-белый, ядовитый, на миг прожигающий веки и заставляющий зрачки сжаться в игольное ушко, будто кто-то влил в глаза расплавленный металл. Слепящая вспышка врезалась в сетчатку кровавым ожогом, оставляя после себя фантомные искры, пляшущие под сомкнутыми ресницами, и лишь потом, с опозданием в одно судорожное сердцебиение, грохот. Короткий, сухой, как лопнувшая струна мира, оглушительный хлопок, от которого задрожали стены нашего хлипкого убежища и с полки посыпалась пыль. Мелкие частицы прошлого закружились в воздухе, попав в лучик лунного света, пробивавшийся сквозь щель в ставне, и стали на миг звёздной пылью, прахом наших жизней, взметнувшимся от небесного гнева. Я вдохнула этот прах, и он осел на языке, напоминая о всех ночах, когда мы с Йеном прятались под одеялом, шепотом делясь страхами.

Я вздрогнула, вырванная из небытия, и мгновенно осознала себя. Сердце, сперва замершее в панической паузе, пустилось в бешеную пляску, молотя по рёбрам с такой силой, что казалось, оно вот-вот пробьёт грудную клетку и вырвется наружу, трепеща в холодном воздухе. Я лежала, не дыша, вжимаясь в тонкий матрас, впитывая спиной ледяной пот страха. Рука инстинктивно потянулась к соседней лежанке, ища твёрдый бугор плеча под грубым одеялом, то плечо, что столько раз служило мне опорой в эти проклятые ночи.

Пустота. Холодная, мокрая от пота простыня, смятая, будто в ней ещё теплился отпечаток его тела, но теперь она остывала, как могила.

«Нет». Мысль, не слово, а чистый, животный укол паники, острый, как игла в сердце. Он же был здесь. Я сама чувствовала его жар, его лихорадочную дрожь перед тем, как я легла спать – он ворочался, бормотал что-то бессвязное. Он не мог просто уйти. Не в такую ночь, когда небо рычало, как раненый лев, а ветер стучал в ставни кулаками, полными ярости.

Тишина, последовавшая за ударом, была хуже грома. Я прислушалась к дыханию дома, к этому хрупкому ритму, что связывал нас всех в одну нить выживания. Из-за тонкой перегородки доносился тяжёлый, ровный храп отца и тихое, прерывистое посвистывание матери во сне, словно она пыталась насвистеть мелодию забытой колыбельной, чтобы унять ночные тени. Они спали. Вопреки всему, вымотанные до последней капли – отец с его мозолистыми руками, мать с её усталыми глазами, – они спали крепким, мёртвым сном, и в этом была какая-то жуткая, противоестественная нормальность. Их сон был формой капитуляции, последним приютом, куда не долетали ни раскаты грома, ни тревоги за детей, ни тот шепот в ушах, что нашептывал о приближающихся тенях.

Вторая молния рассекла небо, как нож – плоть. Хищным зигзагом вонзилась где-то совсем рядом, за окном, оставляя после себя запах палёного озона, едкий и металлический, что щипал ноздри. Вспышка осветила комнату на миг до жуткой проявленности – голые стены, покрытые паутиной трещин, как шрамами от былых бурь, тени, пляшущие в углах, словно притаившиеся демоны, и пустую, смятую постель брата, где простыня ещё хранила вмятину от его тела, но теперь она казалась могилой. Сердце моё провалилось в пустоту, а потом выскочило в горло, бешено колотясь. По коже побежали мурашки, холодный ужас сковал тело, начиная от кончиков пальцев и поднимаясь волной к затылку, где волосы встали дыбом. Йен. Где он?

Надо будить родителей. Кричать. Поднимать на ноги всю деревню, с её сонными тенями и перешёптываниями у очагов. Но ноги не слушались, приросли к матрасу, как корни к земле, а голос застрял в пересохшем горле. Я видела их сонные, испуганные лица – отца с его бородой, спутанной сном, матери с её руками, что всегда пахли хлебом и травами, – их немой вопрос, полный беспомощности, и понимала: это ничего не изменит. Если это Всадники, они никого не спасут, их копыта растопчут всех, кто встанет на пути. Если это просто гроза – зачем будить эхо страхов в сердцах соседей? Мало ли куда вышел Йен? Ему плохо, жар жжёт его изнутри, может, воздуха захотелось, чтобы остудить этот внутренний пожар? Воды, холодной, из колодца, чтобы смыть пот с лица? Эта жалкая, слабая надежда заставила меня двигаться. Одеваться. В темноте, на ощупь, я натянула грубую шерстяную юбку, пропитанную запахом дыма от очага, старую кофту, что обнимала тело, как вторая кожа, но теперь казалась слишком тяжёлой. Пальцы плохо слушались, путались в завязках, будто чужие, онемевшие от холода ночи, мысли метались, как пойманные в ловушку птицы. Каждый шорох за окном – то ли ветер в листве, то ли шаги, – отдавался в висках.

Третья молния. Она ударила, казалось, прямо в макушку нашего дома, разрывая крышу невидимым копьём. Ослепительно-белый свет ворвался в щели ставней, затопив комнату на мгновение слепящим, мертвенным сиянием, где каждый предмет предстал в резком рельефе.Это уже не было просто грозой. Это было нападение. Небо объявило войну нашей хлипкой крепости, а его молнии – стрелы, нацеленные в наши сердца.

Я, не дыша, приоткрыла дверь в основную комнату, и сквозняк лизнул лицо холодным языком, неся с собой запах сырости и сна. Родители не проснулись. Отец повернулся на другой бок, его храп на миг прервался, и он что-то пробормотал во сне, а мать автоматически приткнулась к его широкой спине, ища защиты даже в мире снов, её рука легла на его плечо, а пальцы сжались в кулак. Эта картина – такая обыденная, с их спутанными одеялами и тихим дыханием, и такая хрупкая, как стекло, – пронзила меня острее любой молнии, разрывая грудь на части. Нет. Я не стану их будить. Не стану вносить в их жизнь новый виток ужаса, не стану красть этот последний островок покоя. Если это конец – пусть хоть последние мгновения их покоя никто не нарушит. Пусть их сон будет тем единственным миром, куда Всадники не смогут добраться, где отец всё ещё сильный, а мать – тёплая, как летний хлеб.

Я натянула сапоги, пальцы одеревенели от холода и страха, шнурки будто стали живыми змейками, выскальзывая из непослушных пальцев, и каждый узел казался последним, что удержит меня от падения в бездну. Я чувствовала себя предательницей, крадущейся по собственному дому, уносящей с собой горечь возможной потери, которую они узнают лишь утром – если рассвет не принесёт с собой только пепел и тишину.

Четвёртый удар. Он прозвучал чуть дальше, но от этого не менее угрожающе. Вспышка осветила дорогу за окном серебристым блеском, выхватив из тьмы лужи, а раскат прокатился по небу долгим гулом. Сердце моё ёкнуло и замерло, пропустив удар, а потом рванулось вперёд, как лошадь под хлыстом. Молния ударила в поле. В то самое поле, где я нашла его в тот раз – пьяного, беспомощного, потерянного в тумане своих демонов, с глазами, полными теней, что он прятал от всех. Глупая, безумная мысль родилась в голове, разогретой страхом: а что если… они указывают путь? Семь ударов… семь молний… Нелепая, детская магия отчаяния, но другой надежды у меня не было. Это был зов, и я должна была на него откликнуться, даже если он уведёт меня прямиком в пропасть.

Я отворила наружную дверь и выскользнула в ночь. Воздух был насыщен электричеством, пах мокрой землёй, прелыми листьями и грозой, тяжёлой, металлической. Небо, чёрное-чёрное, как чернила, разрывали всполохи где-то за лесом, где деревья склонялись, шепча молитвы. Я замерла на пороге, вглядываясь в мглу, сердце стучало в ушах. Ничего. Ни души. Только завывание ветра в ветвях и тревожный шепот дождя, который только-только начинал сеять тяжёлые, редкие капли, падающие на кожу с лёгким шлепком

«Йен!» – крикнуть? Нет. Нельзя. Крик мог разбудить родителей. Горло сжалось спазмом, и я подавила этот порыв, закусив губу до крови – солёный вкус смешался со вкусом страха, металлическим и горьким, стекая по подбородку.

Я побежала. Не вокруг дома, как думала сначала, осторожно огибая лужи, а напрямик, через огород, к тропинке, ведущей в поле. Колючие ветки малины хлестали по ногам, царапая кожу сквозь ткань, оставляя жгучие полосы, цеплялись за юбку, рвя подол с треском, мокрая трава леденила босые ступни внутри сапог. Я бежала, спотыкаясь о кочки, что выныривали из темноты. Воздух свистел в ушах, смешиваясь с нарастающим шумом дождя. Мир сузился до полоски грязной тропы, до темноты впереди, что манила и пугала, и до бешеного стука крови в висках.

Пятая молния. Снова в поле. Чётко, недвусмысленно. Я увидела на миг знакомый пригорок, корявый дуб на его вершине, раскинувший ветви, как когтистые руки, на мгновение окрашенный в неестественный, фиолетовый цвет. Я прибавила скорости, хотя ноги стали ватными, подкашиваясь на каждом шагу, а в боку закололо.

И тут хляби небесные разверзлись окончательно. Ливень обрушился внезапно и сокрушительно. Он хлестнул по лицу, залил глаза и моментально промочил одежду насквозь. Бежать стало невыносимо тяжело – сапоги вязли в размокшей земле, превратившейся в жижу, чавкающую под ногами, мокрая юбка облепила ноги, сковывая движение, тянула вниз, к этой земле, которая так и хотела принять меня в свои объятия. Я боролась с ней, с ветром, что хохотал в лицо, с дождём, что бил, как плеть, с собственной слабостью, выдёргивая ноги из хлюпающего плена.

Шестая молния осветила мир всполохом апокалипсиса – синим, мертвенным пламенем, что на миг заморозило хаос в статуе. И в её синевато-мёртвенном, на миг застывшем свете я увидела Его.

На пригорке, под одиноким дубом, стоял Йен. Неподвижный, как изваяние из чёрного гранита, спиной ко мне. Ливень хлестал его по спине, по плечам, вода ручьями стекала с его тёмных волос. Он был без плаща, в одной тонкой рубахе, прилипшей к телу и светящейся в темноте мокрым шёлком, обрисовывая каждый мускул, каждую линию его напряжённой спины. И над ним, сквозь разрывы туч, бил холодный, равнодушный свет луны, окутывая его призрачным, неземным сиянием, будто он уже принадлежал другому миру – миру теней и эха – и был лишь памятником самому себе, одиноким и обречённым.

«Йен…» – его имя застряло у меня в горле беззвучным спазмом. Он был жив. Цел. Но вид его был таким неестественным, таким пугающим, что ноги подкосились, и я притормозила. Затем я спряталась за стволом старой ольхи, вжалась в шершавую, мокрую кору, что царапала щёки, пытаясь унять дрожь, что била тело мелкой судорогой, и пыталась отдышаться. Что он делает? Зачем он здесь, под этим проклятым дубом, в разгар бури? Вопросы бились в голове, но ответа не было – только ледяной ужас, ползущий по позвоночнику.

И он начал двигаться. Медленно, ритуально, как во сне. Широко расставил ноги, вобравшись в землю корнями, поднял голову к небу, к бушующей стихии, подставив лицо под удары ледяных струй, что хлестали по щекам, по векам, смывая пот и слёзы. А потом раскинул руки в стороны, будто отдавая себя целиком – ладони раскрыты, пальцы дрожат, как листья на ветру. Поза была одновременно жалкой и величественной.

– Йен! – на этот раз крик вырвался, сорвавшись с губ хриплым воплем, который тут же утонул в рёве непогоды.

Он не обернулся. Не услышал или сделал вид. Был глух ко всему, кроме зова, звучавшего в его собственной душе – зова, что гремел громче грома, глубже, в костях и крови.

Седьмая молния. Она ударила не в поле, а куда-то совсем рядом, ослепив и оглушив, как взрыв в замкнутом пространстве. Казалось, мир взорвался в белом огне, вспышка прожгла веки даже сквозь сомкнутые глаза, оставив после себя радужные круги. И в оглушительной тишине я услышала его голос.

– ЗАБИРАЙТЕ МЕНЯ! Я ЗНАЮ, ЧТО ВЫ ЗДЕСЬ! Я ЖДАЛ ВАС, СЛИШКОМ ДОЛГО ЖДАЛ! ЗАБИРАЙТЕ! Я НЕ БОЮСЬ, Я ГОТОВ! – слова его хлестали воздух, полные ярости и мольбы, и в них сквозила та самая лихорадка, что жгла его изнутри, делая голос хриплым.

Лёд в моих жилах сменился адреналином, жгучим и стремительным, как лесной пожар. Я выскочила из-за дерева, побежала к нему, по колено в грязи, что чавкала под сапогами, спотыкаясь о корни, падая на колени в лужи, снова поднимаясь, не чувствуя ни усталости, ни холода, ничего, кроме всепоглощающей потребности до него добраться – обнять, встряхнуть, вытащить из этой бездны.

– Йен! Йен, нет! Что ты говоришь, чёрт возьми?! – я подбежала к нему, схватила за руку, пальцы впились в его запястье, как когти. Его кожа была обжигающе горячей, даже сквозь ледяной дождь, будто внутри него пылал пожар, неугасимый и яростный, передающийся мне через прикосновение. – Очнись! Это я, Селеста!

Он обернулся на мой крик, и его лицо в полумгле было неузнаваемым – искажённым безумием, что плясало в чертах, делая их чужими. Глаза горели, но были пусты, устремлены куда-то внутрь себя или в потустороннее, сквозь меня, сквозь этот мир, не фокусируясь на моём лице. Дождь стекал по его щекам, смешиваясь с чем-то, что было похоже на слёзы, но слёзы не от горя, а от исступления – они блестели, как осколки стекла, падая на землю.