Дикая Охота: Легенда о Всадниках

– Селеста?Ты… как ты здесь? Уходи. Уходи отсюда, пока не поздно. Сейчас же. Ты не должна этого видеть, не должна… – он попытался высвободить руку, но хватка моя была железной, пальцы белели от напряжения.

– Что видеть, Йен? Что ты несёшь? – я трясла его, вцепившись в рубаху, мокрую и тяжёлую, чувствуя под пальцами жар его тела, как от печи. – Ты болен, у тебя жар! Пойдём домой, ну пожалуйста! Мама уже волнуется, она всегда чует, когда ты… когда мы в беде. Помнишь, как в детстве? Ты обещал, что всегда вернёшься ко мне!

– Поздно, Селеста! Поздно для обещаний, для сказок у очага! – он крикнул, и в его глазах мелькнула та самая знакомая ярость. – Ты ничего не понимаешь! Они уже здесь! Я чувствовал это всё время – эти дни, эта слабость, что вползала в кости, этот огонь внутри, что жрал меня заживо… это был знак! Знак, что они в пути! А сегодня… сегодня я знал, слышал их шаги в голове, их шепот в крови! Я вышел их встретить!

– Почему? – закричала я, и мой голос сорвался в истерике. – Почему они придут именно за тобой? Что ты сделал, Йен?

– Я не хотел! Клянусь тебе, сестрёнка, я не хотел навлечь это на нас! Я хотел защитить тебя, всех – маму с её тихими песнями, отца с его вечными историями о былом. Но я не смог! Во мне нет этой силы, той, что в тебе тлеет, как искра! Есть только эта… эта ярость! Эта боль, что раздирает на части! Они приходят за такими, как я! За теми, кто горит изнутри, кто зовёт их сам, не зная того! Мы для них как факелы в ночи, Селеста – видимые, манящие!

Он рванулся, пытаясь оттолкнуть меня, его рука дёрнулась резко, но я вцепилась в него мёртвой хваткой, обвивая руками его горящую руку, прижимаясь к нему мокрой щекой, чувствуя, как его жар проникает сквозь холод, как биение его сердца эхом отдаётся в моём.

– Нет! Это неправда, Йен! Чушь, которую они нашептали тебе в бреду! – я рыдала, и слёзы тут же смывало дождём, смешиваясь с водой и грязью, стекая по лицу горячими дорожками. – Мы спрячемся! В лесу, в старой хижине, где прятались детьми!

Он посмотрел на меня, и на миг в его безумных глазах что-то дрогнуло – трещина в броне, просеялась, как луч сквозь тучу. Сквозь маску исступления проглянул тот самый мальчик, мой брат, который боялся темноты и любил слушать сказки у очага, его губы дрогнули в полуулыбке, горькой и нежной.

– Сестрёнка… моя маленькая, упрямая сестрёнка, с твоими косичками и этим взглядом, что режет острее ножа… – он попытался поднять руку, дотронуться до моего лица, стереть каплю с щеки, но пальцы его дрожали. – Ты не можешь помочь. Никто не может. Это моя дорога, я выбрал её своей злостью, своим страхом, что гнил во мне, как яд. Они уже в меня вошли. Уходи. Пожалуйста, ради меня. Я не хочу, чтобы ты видела конец. Не хочу, чтобы ты помнила меня таким – сломленным, зовущим их. Забудь эту ночь. Живи. Для мамы, что поёт тебе колыбельные… для отца, что учит тебя плести сети… для себя, Селеста. Ты – огонь, что не погасить.

– Нет! – мой крик был полон не только ужаса, но и гнева – гнева на него, на его смирение, что жгло меня, как кислота, на эту несправедливость, что крушила наш мир.

И в этот миг воздух вокруг изменился. Ливень не прекратился, но его шум словно ушёл куда-то далеко, приглушённый новой, абсолютной тишиной, что сжимала барабанные перепонки. Пахнуло озоном – густым, удушливым, – и… холодом. Могильным холодом, идущим из ниоткуда, из трещин в реальности, обжигающим лёгкие, как иней на оголённой коже. Он вырывался изо рта густыми, тяжёлыми клубами пара. По коже побежали мурашки, а волосы на затылке зашевелились. Мир затаил дыхание, и в этой паузе послышался далёкий, нечеловеческий шёпот – или это эхо в голове?

Они появились без звука. Просто возникли из мрака и ливня, как кошмар, становящийся явью, материализуясь из самой тьмы, из самого страха, что таился в нас. Ни топота копыт, ни шелеста плащей.

Я никогда не видела их так близко. Издалека, с зажмуренными глазами, украдкой, в полуснах – да. Но сейчас они были здесь, в двадцати шагах, и они были огромными, больше, чем можно было представить в самых чёрных грёзах – исполинскими, подавляющими, как сама ночь.

Чёрные кони, выше любой деревенской лошади, с гривами, что текли, как нефть, и мордами, вытянутыми в оскал вечности. Их мышцы перекатывались под мокрой, лоснящейся кожей, копыта, подкованные во тьме не издавали ни звука, не оставляли следов на размокшей земле, словно они скользили по воздуху. Глаза сияли тусклым багровым светом, в котором не было ни злобы, ни жизни – лишь пустота и холодная решимость. Но страшнее были всадники. Высокие, закутанные в чёрные плащи, колышущиеся на ветру. Их руки в тёмных перчатках сжимали поводья с неестественной неподвижностью. И маски. Грубая, плотная ткань, темная и безликая. Они скрывали нос и рот, оставляя глаза в тени широких полей шляп, и от этого их невидящие лица казались еще более чужими и пугающими. Вспышки молний выхватывали из мглы лишь искаженные тени их профилей и отблески дождя на мокрой материи. И первый из них… у него был длинный черный кнут, витый, как змея. Они двигались не спеша, идеальной рысью, как части одного механизма.

– Нет! Нет! Уходите! – закричала я, повиснув на руке брата, пытаясь оттащить его, увести, спрятать за своей спиной, такой маленькой и беспомощной перед этой стеной тьмы. – Йен, побежим! Давай, ну же! В лес, за дуб – они не посмеют! Ещё не поздно! ПОЖАЛУЙСТА, ЙЕН, БЕГИ СО МНОЙ!

Он вырвал руку, резко, но без злобы – его пальцы скользнули по моим, оставив след жара. Его лицо исказила гримаса – не страха, а странного, торжествующего отчаяния, облегчения от конца муки, как у узника, что видит ключ в замке. Он принял это. Принял их, как неизбежность.

– Беги, Селеста. Этого не избежать, не переиграть, как в твоих играх с ветром. Я не хотел… не хотел этого для тебя, для нас, – он посмотрел на меня, и на миг в его безумных глазах мелькнул тот самый брат, мой брат, который смеялся над моими косичками и гладил меня по голове после кошмаров. – Я так счастлив, что ты – моя сестра. Ты всегда была сильнее меня – с твоим упрямством, что гнёт дубы, с твоим сердцем, что бьётся, как барабан свободы. Сильнее всех нас. Просто… живи. Вспоминай меня не таким, а тем, кто учил тебя ловить звёзды в ладони. И прости меня. Я недостоин. Недостоин такой сестры… таких родителей, что дали нам жизнь в этом аду.

И он поднял меня, как тряпичную куклу, со всей своей запредельной, болезненной силой, и швырнул от себя в грязь. В этом движении не было злобы – только последняя попытка оттолкнуть от пропасти.

Я отлетела, кувыркнулась по мокрой земле, ударилась головой о кочку, и мир поплыл, закружился в вихре боли и искр, наполнился звоном в ушах, острым, как осколки. Я пыталась подняться, но тело не слушалось, захлёбываясь кашлем, глотая грязную, горькую воду, что хлестала в рот, смешанная с землёй и кровью. В ушах звенело, а в глазах темнело.

Когда зрение прояснилось, залитое водой и слезами, что жгли щёки, я увидела, что они уже совсем рядом. Остановились, как статуи в аду. Первый всадник, с кнутом, был в трёх шагах от Йена – его конь дышал тихо, пар вырывался из ноздрей густыми клубами, но звука не было. Йен стоял на коленях. Он больше не смотрел на небо, на тучи, что ревели. Он смотрел на них. И ждал. Его поза выражала не покорность, а вызов – плечи расправлены, подбородок вздёрнут, глаза горят, несмотря на дрожь в руках. Последний вызов, как у воина перед казнью.

Первый всадник двинулся, не спешиваясь. Он лишь взметнул руку, и тонкий кнут со свистом рассёк воздух – свист был высоким, пронизывающим, как визг ножа по стеклу, – обрушившись на спину Йена со страшной, бездушной эффективностью. Йен согнулся, издав сдавленный, горловой звук, больше похожий на хрип, чем на крик, и упал лицом в грязь.

– НЕТ! – мой собственный крик разорвал горло. Я поползла к нему, цепляясь руками за скользкую землю, ногти ломались о камни, грязь забивалась под кожу. – Пожалуйста! НЕТ! ОСТАВЬТЕ ЕГО! Он ничего не сделал! ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ, СЛЫШИТЕ?

Но меня не слышали – или не хотели. Двое других всадников, те, что стояли в строю третьими, легко соскочили с коней. Их движения были выверенными, отработанными, лишёнными всякой суеты, всякой человеческой торопливости или эмоций. Один перевернул Йена на спину, тот не сопротивлялся, лишь слабо застонал. Другой достал из кожаной сумки у седла тёмные верёвки, и они связали ему руки и ноги с механической быстротой, петля за петлей, узел за узлом. Потом один взвалил его тело поперёк седла своего коня, а второй достал чёрную маску из грубой ткани, и натянул её на голову Йена, скрывая его лицо, его последний взгляд – полный любви и боли, – его последний вздох, что вырвался паром. Всё. Готово. Процесс занял несколько секунд – бесчеловечно быстрых и эффективных, как механизм, что перемалывает жизни в пыль.

Я поднялась. Не помню как – ноги дрожали, мир плыл в тумане боли, виски пронзала игла, но я встала. Встала на колени, потом на ноги, вся в грязи, что липла к коже, в крови, что сочилась из ссадин, в слезах, что жгли глаза.

– Нет… – прошептала я, обращаясь к ним. Мои ноги подкосились, и я едва удержалась, протянув к ним руки в немой мольбе. – Пожалуйста… отпустите его. Он же… он же хороший. Мой брат. Он спасал птенцов из гнёзд, делил последний кусок хлеба. Оставьте его. Возьмите меня. Я буду… я буду делать всё, что скажете. Буду служить, молчать, терпеть. Только верните его!

Они не слышали. Или не хотели – тишина их была красноречивее слов. Двое всадников уже вернулись в строй, их кони фыркнули тихо, как вздох. Тот, что был первым чуть отделился от остальных. Его лицо повернулось ко мне. Я почувствовала на себе тяжесть этого взгляда, идущего из-под тени широких полей шляпы. В них не было ни гнева, ни любопытства, ни жалости – лишь пустота, бесконечная, как космос, поглощающая свет.

Он что-то сказал. Вернее, не сказал, а издал звук – тихий, шипящий, похожий на шелест сухих листьев под ногами или на скрежет камня по камню, на лёгкий свист ветра в пустоте. Ничего человеческого. Ничего живого. Это был звук самой пустоты, самой смерти – он проник в уши, в кости, оставляя осадок холода.

И тогда он медленно, очень медленно покачал головой. Нет. Этот жест, исполненный вселенского безразличия был страшнее любого удара кнута. Он был окончательным приговором не только Йену, но и мне, и всем нам – родителям, спящим в тепле, деревне, что шепталась у очагов. Мы были ничем. Пылью под копытами. И нас сдувало ветром, без жалости.

Он развернул коня. Строй тронулся. Сначала шагом, копыта скользили бесшумно, потом рысью, набирая скорость, затем перешли на галоп – ветер взвыл снова, но теперь он нёс их. Они умчались в ночь, в стену ливня, растворились в ней за несколько секунд, будто их и не было. Не оставив следов в грязи. Не оставив звука, кроме эха в моей голове. Унеся с собой моего брата. Унеся часть моего мира – его смех, его тепло, его обещания. Унеся всё, что делало меня целой.

Я стояла, не в силах пошевелиться, и смотрела в ту пустоту, где они только что были – чёрную дыру в ткани ночи. Дождь снова обрушился на землю с прежней силой, словно пытаясь смыть следы кошмара, хлеща по лицу, по плечам, но он не мог смыть пустоту внутри. А потом ноги подкосились, и я рухнула на колени в ледяную, размокшую землю, что обняла меня холодно и равнодушно. Боль, холод, ужас – всё отступило, сменилось одним чёрным чувством. Пустотой, что звенела, как колокол в пустом храме.

Я не кричала. Не рвала на себе волосы, не билась в истерике. Я просто упала лицом в грязь, в эту жидкую, холодную глину, что пахла разложением и солью, и забилась в беззвучных, сухих конвульсиях. Мои пальцы впились в землю, сжимая её, пытаясь ухватиться за что-то, что удержало бы меня здесь и не дало упасть в бездну, но земля была холодной и мёртвой. Как и всё вокруг. Где-то вдали пробился сквозь тучи одинокий луч луны, упал на место, где только что стоял Йен, осветив его – пустое пятно травы, смятое, но уже забывающее форму. Пустота.

Он ушёл. Они забрали его, утащили в свою тьму, где нет места для света. А я осталась лежать здесь. В грязи, что липла к щекам, под ледяным, безразличным дождём. Одна. С эхом его слов в голове.

И тишина после семи ударов молний оказалась самым громким звуком на свете. Она звенела в ушах, давила на виски, была тяжёлым, беззвучным колоколом, отбивающим такт моему одиночеству – тик-так, тик-так, каждый удар – шаг в пропасть. И в этом звоне я слышала его последний шёпот, надломленный и нежный: «Прости меня». И тишина, пришедшая ему на смену, была страшнее любого его крика – она шептала: «Ты одна. Навсегда».

Если вам понравилась глава и вы ждете продолжения – подписывайтесь на мой телеграм-канал: Адель Малия | автор. А ещё там много информации о других книгах и расписание выхода глав❤️