Фобос

4

Образ Лены, застывший в кровавом свете “Логова” с маской чистого ужаса на лице, преследовал Вадима навязчивее любого кошмара. Он просыпался от него посреди ночи в темноте спальни и видел не потолок, а ее широкие, ничего не видящие глаза. Он ловил его в ритме шагов по асфальту, в шелесте листвы, даже в гуле водопровода в стене. Этот страх был для него не просто воспоминанием; он был ориентиром, эталоном, к которому он теперь бессознательно стремился. Как художник, увидевший совершенство и больше не способный довольствоваться эскизами.

Работа в квесте превратилась в рутину. Он все так же выскакивал из темноты, рычал, пугал группы. Но теперь он не просто выполнял роль, а искал. Его взгляд, скрытый под капюшоном, выискивал в каждой группе того, кто мог бы стать новым “эталоном”. Кто-то с тремором рук, с нервным смешком, с чересчур бодрой бравадой, скрывающей дрожь внутри. Он наблюдал за реакциями пристальнее, чем когда-либо. Но Лену он не встретил снова. Другие испуганные лица казались ему бледными копиями, подделками. Их страх был поверхностным, игровым, быстро сменяющимся смехом и облегчением. Это его разочаровывало и раздражало. Делало его выходы все более резкими, а рыки более агрессивными. Однажды он так громко завыл в лицо паре подростков, что один из них рефлекторно пнул его по голени. Боль была острой, унизительной. Денис снова нахмурился:

– Вадим, ты чего, с цепи сорвался? Ты же не маньяк настоящий, а актер! Умерь пыл. Народ не для того платит, чтобы реально травмироваться.

Вадим промолчал, растирая ушибленную ногу. Внутри кипела ярость. Не на парня, не на Дениса, а на себя. На то, что он не мог воспроизвести тот момент. Что искусственные стены “Логова” стали для него клеткой, ограничивающей его охоту.

Его вечерние прогулки домой изменили характер. Теперь это были не спонтанные наскоки, а спланированные рейды. Он выбирал маршруты через самые глухие дворы, парки, променады у реки, где фонари горели через один. Он изучал расписание – когда заканчиваются киносеансы в маленьком кинотеатре, когда закрывается последняя кофейня в том районе, где тусовались студенты. Он стал охотником, выслеживающим свою добычу. Одиночек, особенно женщин, выглядевших уязвимыми: усталых, погруженных в мысли, в наушниках, с тяжелыми сумками.

Его методы усложнялись. Просто выскочить и зарычать было уже недостаточно. Это вызывало испуг, но не тот страх. Он искал способы растянуть момент и усилить напряжение. Вадим начал следовать за жертвами на почтительной дистанции, сливаясь с тенями. Шаги его были бесшумными, отработанными в квесте. Он мог идти так минуту, две, пять… Пока не чувствовал, как у жертвы нарастает тревога. Она замедляла шаг, оглядывалась, прислушивалась. Иногда ускорялась. Вот тогда он совершал первый контакт: резкий кашель из-за угла, удар ногой по пустой банке, чтобы она звякнула и покатилась, шорох в кустах рядом. Он видел, как вздрагивают плечи, как напрягается шея. Страх начинал прорастать.

Потом – пауза. Он давал жертве немного успокоиться, поверить, что ей показалось. И только потом, когда она расслаблялась, делал следующий шаг: появлялся на другом конце пустынной аллеи, стоял неподвижно, наблюдая. Или шел ей навстречу, ускоряя шаги, не сводя глаз. Или издавал тот самый, леденящий душу шепот, пока еще бессловесный, просто протяжный звук «шшшшш» или «сссссс», несущийся из темноты. Реакции были разными. Кто-то бежал. Кто-то звонил кому-то, дрожащим голосом говоря: “Кажется, за мной кто-то идет…”. Одна женщина громко крикнула: “Отстань! Я вызываю полицию!” – хотя телефон даже не достала. Вадиму это нравилось. Это был шаг вперед. Но это все еще не было тем страхом. Страхом Лены. Страхом, парализующим разум.

Он начал экспериментировать ближе к дому. С Мариной.

Сначала это были мелочи. Он мог стоять в дверном проеме кухни, когда она готовила ужин, и просто смотреть. Молча. Пока она не оборачивалась и не вздрагивала.

– Чего стоишь? – бросала она раздраженно, но в голосе уже не было прежней уверенности. Была нотка напряжения.

– Ничего, – отвечал он и отходил, оставляя ее с нарастающим беспокойством.

Потом он начал трогать ее вещи. Перекладывал ее любимую чашку на другой край стола. Прятал пульт от телевизора в ящик ее белья. Оставлял ее книгу открытой на другой странице. Мелкие, почти незаметные сдвиги в привычном порядке вещей, которые заставляли ее морщить лоб, оглядываться, шептать про себя: “Я же положила его сюда…”. Он наблюдал за ее растущей нервозностью, за тем, как она начала проверять, заперта ли дверь, не только на ночь, но и вечером. Как она чаще взглядывала на окна. Как ее взгляд скользил по темным углам комнаты. Она еще не связывала это с ним. Она списывала это на усталость, на стресс на работе. Но семена страха были посеяны. И Вадим поливал их.

Однажды вечером он вернулся с особенно неудачной “охоты”. Никто из его жертв не выдал ничего близкого к желаемому. Он был раздражен, зол на весь мир. Марина сидела на диване, смотрела сериал. Он вошел, тяжело ступая, бросил куртку на стул. Она даже не обернулась. Это его бесило. Ее спокойствие. Ее погруженность в свою жизнь, где для него не было места, кроме как источника раздражения.

Он подошел к телевизору и выдернул вилку из розетки. Экран погас. В комнате воцарилась тишина.

– Что?! – резко обернулась Марина. – Ты с ума сошел?!

Вадим не отвечал. Он подошел к дивану, сел на корточки перед ней, так близко, что их колени почти соприкасались. Он смотрел ей прямо в глаза. Его взгляд был пустым, не читаемым. Как у рептилии.

– Что ты делаешь? – ее голос дрогнул. Она отодвинулась назад, насколько позволял диван. – Отойди!

Он не отходил. Он медленно поднял руку и протянул её к лицу женщины. Не для того, чтобы ударить. Просто… приблизил. Очень медленно. Словно изучал ее реакцию. Она замерла. Глаза ее метались между его рукой и его лицом. Дыхание участилось. Он видел, как бьется пульс у нее на шее.

– Не… не трогай меня, – прошептала она. Голос был полон не столько гнева, сколько паники. Страха перед непонятным, перед его внезапной, немотивированной агрессией.

Он остановил руку в сантиметре от ее щеки. Не прикоснулся. Просто держал ее так, заставляя чувствовать угрозу, вторжение в личное пространство. Он видел все: расширенные зрачки, мелкую дрожь губ, капли пота на верхней губе. Ее страх был ощутим, как электрический разряд в воздухе. Это было близко. Очень близко к тому, что он искал. Но все же не то. Не та глубина, не та потерянность. В ее глазах все еще горели искры гнева и попытки понять, что происходит.

– Тебе показалось, – наконец произнес он тем же ровным, безжизненным тоном. Он опустил руку, встал и ушел в ванную, оставив ее сидеть на диване, трясущейся и бледной.

Этот эпизод стал переломным. Натянутое перемирие их сосуществования лопнуло. Марина перестала делать вид, что его не замечает. Она начала его бояться. По-настоящему и не только ночью. Ее взгляд, когда он входил в комнату, стал осторожным, изучающим. Она избегала оставаться с ним наедине в маленьких помещениях – кухне, ванной. Старалась ложиться спать раньше него или позже. Их разговоры свелись к односложным фразам и просьбам передать соль. Дом превратился в минное поле, где каждый шаг, каждый звук мог быть истолкован как угроза. И Вадиму… Вадиму это нравилось. Это был его первый долгосрочный проект. И он видел результаты. Страх Марины был не таким ярким, как у Лены, но он был постоянным. Тлеющим угольком, который он мог раздуть в любой момент легким дуновением.

Но ему хотелось большего. Хотелось того, самого сильного переживания. И он понял, что улица и даже Марина это полигон. Нужен был новый уровень. Нужна была полная потеря контроля у жертвы. И он начал искать способы ее спровоцировать.