В последний раз

I

Маремьяна Власьевна убиралась на дворе и ворчала:

– Тоже, гость называется… И гость свое время должон знать. А мой-то Семеныч и рад лясы точить хоть до утра… тьфу!.. Вон и двор не прибран, и овса надо прикупить, и сена только-только осталось; а вдруг обоз придет?.. С гостями-то просидишься как раз…

Высокая, рослая и полная женщина, Маремьяна Власьевна не походила на загнанную бабу и напрасно жаловалась на мужа. Так просто хотелось поворчать бабьим делом.

Она несколько раз заглядывала в окошко чистой половины, где останавливались проезжающие почище, и видела, как за большим самоваром, какие подают только на постоялых дворах, сидит все та же компания: муж Гаврила Семеныч, сосед Огибенин и проезжий-гость, плотный, немолодой человек, одетый по-городски, в серое суконное пальто, подпоясанное гарусным шарфом.

– И о чем, подумаешь, разговаривают… тьфу! – ворчала Маремьяна Власьевна, проходя сенями в мелочную лавочку, где торговала вдовая дочь Душа.

Ей казался подозрительным неизвестный гость. Ох, и нанесет худого человека, тоже не обрадуешься; а Семеныч прост!

– За водкой не посылали, Душа? – спросила она сердито.

– Гость посылал, а только тятенька не пьет. Огибенин так рюмку за рюмкой и хлещет.

– Ну, этому в самый раз!

Маремьяна Власьевна присела на скамеечку и с жалостью посмотрела на дочь. Какая-то она ледащая да нескладная вся и старше своих лет кажется. Уж, кажется, голодом никто не морит, и работа не тяжелая сидеть в лавке, а все чахнет. Вон купчихи или торговки на базаре – в коже места нет. Напустил кто-нибудь на Душу сухоту, не иначе дело. Мало ли худых людей на свете!

На «чистой половине», действительно, шел самый оживленный разговор. Старик Огибенин, с испитым хищным лицом и жилистой шеей, горячился больше всех, размахивал руками и выкрикивал хриплым голосом:

– Господи, да ежели бы сила-мочь, да всю бы округу перевернули вверх дном!

Хозяин Гаврила Семеныч держал себя солидно и говорил сдержанно, поглаживая окладистую темную бороду. Он сидел в одном жилете с ситцевой рубахой-косовороткой навыпуск, как носят городские мещане. Худощавый, высокий, с решительным взглядом небольших серых глаз, он производил впечатление именно солидного человека, видавшего виды. Даже и чай он пил как-то солидно, не торопясь, аккуратно откусывая сахар. Гость был купеческой складки, коротенький, с заплывшими глазками и гнилыми зубами… Время от времени Огибенин в подтверждение своих слов обращался к нему:

– Уж Гаврила Семеныч знает, он всю округу наскрозь знает…

– Чего же тут не знать? – скромно отзывался Гаврила Семеныч. – Всем известно, слава богу… Кто не знает, отчего разорились Курчаевы? И очень просто… У них золото шло гнездовое, а они разведку закатили по всей россыпи шахматом. Ну, где шурфом-то угодишь прямо на гнездо?.. Бились-бились, денег издержали уйму, а под конец и обессилели. Тыщ пять проработали, а потом едва за пятьсот рублей продали прииск. Мелькову.

– А тот близко восьмидесяти тысяч нажил, – дополнил гость хозяйскую речь. – Действительно, дело известное… Может, и не хватало-то сотни, другой.

– Вот-вот! – выкрикивал Огибенин. – Тоже взять Теленковых… Верное дело было, натакались[1] на постоянную жилу, а силенки-то и не хватило!

– Ну, у Теленковых особь статья вышла, – остановил его Гаврила Семеныч. – Несуразный человек сам-то Арефий… Ему все подавай дело с маху, а это не манер. Золото-то к рукам идет тоже, а не зря.

Оказалось, что гость хорошо знал и дело Теленковых… Справная была семья, а теперь вконец изнищала.

– Подвел их Лука Саввич Прохоров, – объяснил он, покачивая головой. – Все обещал помочь, а как дело коснулось, – он сейчас, например, в кусты. Теленковы-то и остались на бобах.

Маремьяна Власьевна не утерпела и вошла в избу, чтобы послушать, о чем говорят. По выражению лица мужа она догадалась, что и он относится к гостю недоверчиво. Это ее успокоило. Старуха недолюбливала вообще этих проклятых разговоров о золоте.

– Все-то у вас золото на уме, – проговорила она, не обращаясь лично ни к кому. – Аники-воины!

– И будет золото, кума!.. – заплетавшимся языком ответил за всех Огибенин. – Ивана Панфилыча Оглоблина забыла? Вот так же сидел со мной на лавочке и даже очень горевал; последний у тещи вымолил четвертной билет; а теперь на тройке разъезжает, дом двухэтажный имеет… Вот оно какое, золото-то, бывает!

– Это ему, надо полагать, теща наворожила золото-то, – заметил с улыбкой гость. – Не иначе дело… От ихнего брата, баб, тоже много зависит, ежели другой человек ослабеет и начнет бабу слушать.

– А вот это уж ты напрасно говоришь! – сердито оборвала Маремьяна Власьевна шутливого гостя. – У мужиков-то у всех одна вера: поколь у него деньги, так и шире его нет; и жена нипочем; а коль промотал деньги, – ну, сейчас оглобли-то и поворотил к жене.

Гаврила Семеныч не вступался в этот разговор, а только нахмурился. Не любил он пустых бабьих слов.

Маремьяна Власьевна отлично знала, что такое значит, когда муж молчит, и ушла.

Весенний день кончался. Гаврила Семеныч зажег жестяную лампочку и молча слушал пьяную болтовню захмелевшего Огибенина.

– Эх, и нет же лучше места, как наш Миясский завод! – повторял старик, точно кто-нибудь с ним спорил. – Вот какое местечко господь уродил: направо – золото, налево – золото, кругом золото… На, получай, ежели у тебя есть умственность! Конечно, Златоуст – город, например, и Челяба – тоже, а какая им цена? Так, одно звание… По всему Уралу такого угодного места не сыщешь, как наш Миясский завод! Так я говорю, Гаврила Семеныч?

– Говорить все можно, – уклончиво ответил Гаврила Семеныч, поглаживая бороду. – Мало ли золота по Уралу, особливо на севере…

– Ах, то совсем даже наоборот, Гаврила Семеныч… – захлебываясь, спорил Огибенин. – Бывать не бывал, а только слухом земля полнится. И золото тоже золоту рознь… Возьми теперь в степе золото, ну, Кочкарь – опять свой манер, а супротив нас не выйдет!

– Получше нашего-то будет, – вставил свое слово гость. – И даже весьма получше… В Кочкаре жильное золото работают, ему и конца-краю не будет. Возьмите промысла Подванцева или Екатеринбургский прииск: на сто лет золота хватит. Да… А у вас кругом все россыпи. Сегодня есть, а завтра – тю-тю!

– К казенному золоту большие деньги нужны, – объяснял Гаврила Семеныч. – Чего одна шахта стоит? А тут паровую машину ставь, чтобы воду отливать, тут тебе бегуны и прочее. Больших это все тысяч стоит.

Разговор завязался серьезный, и были разобраны все золотые промыслы Южного Урала по ниточке, где, что и как.

Особенно хорошо были известны ошибки неудачников золотого дела.

– Да что тут говорить! – заявил Гаврила Семеныч, поднимаясь с лавки. – Я сам раз с пять зорился на этом самом золоте и могу вполне соответствовать.

Откуда-то явилась вторая бутылка водки, и Гаврила Семеныч «разрешил». После двух рюмок он сразу раскраснелся.

– Что вы меня учите? – говорил он. – Ученого учить – только портить… Сами отлично все можем понимать и соответствовать. Тоже на золоте выросли сызмальства… Слава богу, всяких народов насмотрелись вполне достаточно и можем понимать, что и к чему. Всю округу вот как понимаем…

– Ах, господи! – подобострастно выкрикивал Огибенин. – Ежели, примерно, родительского дома не пожалели, Гаврила Семеныч…

– А что мне родительский дом? – азартно заговорил Гаврила Семеныч, ударив себя в грудь. – Своих трех домов не пожалел… да! Ежели считать, так и не сосчитаешь, сколько тут капиталу убито. Одним словом, зараза! Нет, брат, я это дело вот как знаю!..

Он даже стукнул кулаком по столу. Гость тоже раскраснелся и смотрел на него прищуренными, улыбавшимися глазами.

– Да, что же делать! Случается… – соглашался он, потирая жирной ладонью свою круглую коленку.

– Бывает?! – уже выкрикивал Гаврила Семеныч. – Конечно, дураков учат и плакать не велят… Верно!.. Ну, а теперь пусть кто-нибудь надует Гаврилу Семеныча Поршнева? Хе-хе!..

II

Гость остался ночевать.

– Кто он такой будет? – спрашивала Маремьяна Власьевна мужа. – Откуда взялся?

– А кто его знает, – уклончиво ответил Гаврила Семеныч. – Сказывал, что с Сойминских промыслов едет в Кочкарь.

– А зовут как?

– Зовут-то Егором Спиридонычем Катаевым. По торговой части занимается…

– Оно как будто и не похоже. Очень уж он допытывался о нашем миясском золоте…

– Кто его знает, что у него на уме? Сказывал, что едет куда-то на Балбук… Пали слухи, будто башкиры обыскали золото в верховьях реки Белой.

– Вот, вот!.. В самый раз ему прикачнулась печаль о чужом золоте!

– Не наше дело, – строго остановил жену Гаврила Семеныч. – Мало ли чужестранных народов у нас по золотым промыслам околачивается! Может, у него легкая рука на наше-то золото. Случается… Вон екатеринбургские купцы как поднимают Кочкарь: деньги прямо лопатой гребут. Из Невьянска тоже и протчие…

Утром на другой день Гаврила Семеныч поднялся рано, как всегда, наскоро напился чаю и ушел с гостем на базар. Последнее опять обеспокоило Маремьяну Власьевну.

А весеннее утро было отличное. Стояли последние числа апреля, и снег везде стаял. Начали распускаться вербы и березы. По низинам около воды высыпала первая зелень. Улицы в Миясском заводе в буквальном смысле тонули в грязи, и возы с кладью приходилось иногда добывать из нее бастрыгами и прочим дрекольем.

– Время-то какое… а? – повторял Катаев, любовно глядя на далекую линию гор. – Вода тронулась… Самое время теперь работать на промыслах. Огнем горит работа…

– Это уж что говорить, – соглашался Поршиез. – Вся сила в воде… Так, говоришь, обыскали башкиришки золото на Белой?

– Богатое золото, сказывают… В самой верхотине реки, где она выпадает под Чи-Ташем.

– Случалось, бывал. Это за Теребинском будет… Ох, и народец только там живет, первые воры на всю округу!

– Ну, и по другим местам тоже рта не разевай, Гаврила Семеныч! Известно, промыслы…

– Да, случается… Я еще на Кумышаке бывал, Егор Спиридоныч.

– Ну-у?..

Катаев даже остановился. Даже в летописях Южного Урала, где добыто много золота, прииск Кумышак являлся чем-то сказочным.

– Да, был… В горе башкиришки обыскали вот какую жилу! Прямо наверх вышла. Ну, только башкиришкам от нее ничего не досталось, потому как дача-то приграничена к Балбуку, значит, Базилевскому. Работы поставили кое-как, – смешно было смотреть… Кварц-то был облеплен золотом, точно пчелами. Его толкли прямо в чугунных ступах, и не золото толкли из кварца, а кварц из золота.

– Пудов с десять золота добыли, сказывают?

– Около того… А как поставили настоящие работы, – шахту ударили, бегуны устроили и прочее, – жила сразу изубожилась.

– Расщепилась?

– Да… Много тут денег даром было потом-то заколочено, да толку не вышло.

– Это уж всегда так бывает, ежели в жиле видимое золото. Выбрали гнездо – и прощай! В настоящей крепкой жиле крупинки не увидишь золота…

На базаре Катаев обошел все лавки, где можно было купить разную приисковую снасть: ломы, лопаты, кайлы, веревки и т. д. Он приценялся к товару, и видно было, что человек знает свое дело до точности. Поршнев указал ему, где можно заказать тачки, приисковые таратайки, вашгердты, насосы. В общем всего на прикидку выходило рублей на шестьсот с хвостиком, да еще надо было прикинуть провоз.

– Ну, провоз-то пустое, – заметил Катаев. – Все равно придется купить штук пять своих лошаденок, три – четыре телеги, – сами свезем.

Прикинув все в уме, Поршнев сообразил, что дело по расчету подходит к тысяче рубликов. «Ох, круглая денежка!..» Про себя он даже пожалел Катаева. Как раз мужик в петлю головой залезет, а что будет – еще неизвестно. Но ему нравилась обстоятельность гостя и какое-то особенное, деловое спокойствие. Вот таким людям и золото в руки… В душе Гаврилы Семеныча заныло что-то забытое, старое, обидное. Он припомнил свои личные неудачи и последовательный ряд разорений. Конечно, глуп был, не понимал настоящего дела, да и добрые люди помогли.

Домой с базара они вернулись только к обеду. Гость остался еще на день, чтобы выехать завтра пораньше утром. За обедом опять шли разговоры о золоте и промысловом деле.

– Да будет вам! – ворчала Маремьяна Власьевна. – Слушать-то тошнехонько…

– А ты и не слушай! – резко оборвал ее Гаврила Семеныч, начинавший сердиться на жену. – Ведь никто не неволит. У нас свои разговоры, и не вашего бабьего ума это дело.

Маремьяна Власьевна обиделась и замолчала. Но Гаврила Семеныч разошелся и, стукнув кулаком по столу, проговорил:

– И те дураки, кто вашего брата, баб, слушает!.. Да… А я вот возьму да вместе с Егором Спиридонычем и махну на Белую. Ей-богу, уеду!.. Что я тут сижу дома, как чирей?! С постоялым-то и без меня управишься; а я, даст бог…

– Гаврила Семеныч, голубчик, не снимай головы! – завопила Маремьяна Власьевна, бросаясь в ноги мужу. – Прости глупую бабу на скором бабьем слове!..

– Ладно, отвяжись!.. Довольно уж мне тебя слушать-то. Досыта наслушался… Добрые люди дело делают, а я сижу да свою бабу слушаю! А вот поеду – и конец тому делу!

Из кухни, где обедали, дверь со стеклянным окошечком вела в лавку, чтобы на всякий случай видно было, что там делается. Когда в этом окошечке показалось испуганное лицо Души, Гаврила Семеныч окончательно рассвирепел и, оттолкнув валявшуюся у его ног жену, набросился на дочь:

– А тебе что нужно?!. А?!. Да я вас всех вот как распатроню!..

Одним словом, Гаврила Семеныч так разошелся, что гостю пришлось его успокаивать:

– Перестань грешить, Гаврила Семеныч! И разговор-то самый нестоящий… Ну, съездим, ну, посмотрим, а там, примерно, как есть ничего нет, – ну, с теми же глазами и домой возворотимся. Ты, Маремьяна Власьевна, даже совсем напрасно беспокоишься… Надо сказать так: сейчас все реки играют, а нам надо переезжать через реку Урал. Положим, она в верхотине даже очень невеличка, и курицы ее вброд перейдут; а по веснам она вот как играет, когда с гор полая, вешняя вода скатится. Не дай бог!.. А мостишко дрянной, – по нему, пожалуй, сейчас и не проедешь.

– Да я ничего, поезжайте с богом!.. – со слезами в голосе говорила Маремьяна Власьевна. – Я ведь не перечу.

Несмотря на эти умиряющие слова, Гаврила Семеныч все-таки не мог успокоиться и тяжело дышал. Он не верил притворному согласию жены.

Как на грех, в самый критический момент в дверях показалась голова старика Огибенина. В обыкновенное время Гаврила Семеныч не обращал на него внимания и даже относился к нему, как к пустому и нестоящему человеку, а тут так и набросился, точно родной брат пришел.

– А старик… то есть в самый раз!.. Ах ты, мой милый!..

Обняв ничего не понимающего Огибенина, Гаврила Семеныч любовно проговорил:

– Вот человек… Господи, да ежели бы ему деньги!.. Так говорю, Савва Яковлич?

– Действительно, Гаврила Семеныч… весь изнищал… – бормотал Огибенин. – Можно сказать, превратился в образ червя, который одной землей питается…

– Вот, вот!.. Ничего, старик, в некоторое время ты нам пригодишься. Егор Спиридоныч, да это такой… такой человек, который, пряменько сказать, на два аршина под землей видит. Что поделаешь, беднота заела… Вот и пропадает, как червь… Мы и его с собой захватим, Егор Спиридоныч! У меня и тележка подходящая есть… Заложим парочку и махнем. Огибенин за кучера…

Огибенин охотно соглашался со всем и только опасливо поглядывал на Маремьяну Власьевну, которая сидела в стороне на лавке и не вступалась больше в разговор. Она рассчитывала умолить мужа ночью. Они по старинке спали на одной перине, и без свидетелей легче было говорить. Но Гаврила Семеныч увел гостя на чистую половину, велел поставить самовар, и Маремьяна Власьевна не могла его дождаться.

– Ох, беда бедовая!.. – плакала старушка. – Головушка с плеч…

III

Утром поднялись чем свет. Гаврила Семеныч торопился, точно на пожар. Маремьяна Власьевна не утерпела и накинулась на него:

– Бога ты не боишься, Гаврила Семеныч!.. Кто мне пред образом клялся, что в последний раз на золоте разорился? А ты опять за то же… Всё разоришь и всех по миру пустишь!

Поршнев собирался молча, не обращая внимания на жену, что ее окончательно вывело из себя. Когда он стал запрягать в телегу гнедого киргиза, она схватилась за узду.

– Не дам Гнедка!.. Мой Гнедко!.. Какая теперь дорога-то, разбойники вы этакие?.. В один день по распутице изведете лошадь…

– А мы другую подпряжем, глупая! – спокойно ответил Поршнев. – Гнедко в корню, а в пристяжке пойдет Воронко… Огибенин, орудуй!

– Разбойники вы все, вот что! – кричала Маремьяна Власьевна на весь двор. – Погубители!..

Катаев попробовал было уговорить расходившуюся старуху, но только махнул рукой:

– Ты-то к чему прикачнулся, оборотень?! – вопила она на него. – Откуда тебя нелегкая принесла?.. Чтобы тебе ни дна, ни покрышки, окаянной душе!..

Досталось по пути и старику Огибенину, который спорить и возражать по бедности не мог, а только встряхивал головой. Он и не рад был, что попал в хорошую компанию, потому что постоянно случалось одолжаться у Маремьяны Власьевны, а теперь и на глаза к ней не показывайся! Баба характерная, живьем съест, ежели расстервенится.

Все вздохнули свободнее, когда выехали наконец из ворот поршневского дома. Маремьяна Власьевна бежала за телегой по улице и что-то кричала, грозила кулаком и вообще неистовствовала, как сумасшедшая. Гаврила Семеныч угрюмо молчал. Ему было немножко и совестно перед посторонними людьми и обидно за взбесившуюся жену. Что же, кажется, он хозяин в своем собственном дому, и никто ему не смеет указывать…

– Через недельку вернемся, – говорил Катаев. – Еще неизвестно, что там…

– Не таковское дело, чтобы его наверняка делать, – спокойно отвечал Поршнев. – Конечно, баба не понимает ничего… Ну, что я буду мерить овес да выдавать сено ямщикам, – и без меня обойдутся. Засиделся я дома-то, набаловал жену, – вот она и дичит, как оглашенная. Ничего, обойдется…

В сущности, действительно, Маремьяна Власьевна совершенно напрасно так беспокоилась. Между Катаевым и Поршневым даже не было никакого серьезного уговора по части золотого дела, и своим вмешательством она только подлила масла в огонь. Гаврила Семеныч просто хотел встряхнуться и подышать свежим промысловым воздухом. Сказалась вечная промысловая тоска о не дававшемся в руки счастье. А сейчас он сидел в телеге и думал запавшей в голову одной фразой: «А что, я не хозяин в своем дому? Слава богу, не дом меня нажил, а я его».

Весенняя дорога была тяжелая, и на третьей версте сильный коренник уже «задымился» от пота.

– Ничего, подберется, – говорил Огибенин, отвечая на тайную хозяйскую мысль Гаврилы Семеныча. – Застоялись у тебя лошади…

Дорога шла на юго-запад, пересекая волнистую равнину, в глубине которой красиво громоздились горы. Картину портило полное отсутствие леса. А когда-то здесь был настоящий вековой башкирский «урман», то есть непроходимый лес. Но в «некоторое время» он был безжалостно истреблен на потребности открытых еще в «казенное время» золотых промыслов, знаменитых по своим богатствам даже в летописях Урала. Остатки вековых башкирских боров были окончательно истреблены самым безжалостным образом частными золотопромышленниками.

В первый день едва сделали верст шестьдесят и заночевали в открытом поле. Поршнев опять не хотел, чтобы знали о его поездке, и даже отворачивался, когда по дороге кто-нибудь встречался. Узнают и будут; болтать, что Поршнев опять поехал золото искать. Примета самая нехорошая. Когда уже были на стану и сидели около огонька, подъехал кто-то верхом. Начинало темниться, и Поршнев не сразу узнал вершника.

– Мир на стану, Гаврила Семеныч!..

– Мир дорогой!..

– Куды наклался, на ночь глядя?

– А так… дельце наклевалось… Да это никак ты, Артамон Максимыч?

– Около того… Аль не узнал?

Это был знаменитый гуртовщик Гусев, поставлявший на промыслы киргизских баранов и быков. Он грузно спешился, со всеми поздоровался и особенно пристально посмотрел на Катаева.

– Из подрядчиков будете? – спросил он.

– Да, около этого…

– Коней у нас угнали, вот какой подряд выходит, – солгал Поршнев. – Едем в Теребинск выкупать.

– Дело известное… Теребинцы – первые конокрады, почище башкирцев будут.

Поршнев чувствовал, что Гусев не верит его выдумке, и был рад, когда он уехал.

– Отчаянная башка! – ворчал он, когда затих лошадиный топот. – Ведь все знают, что он с деньгами ездит… Ночное время, а в поле один Никола бог.

Огибенин задал лошадям сена и, свернувшись клубочком у огонька, сейчас же заснул. Катаев достал из внутреннего кармана завернутый в платок кусок змеевика со вкрапленным в него золотом, которое можно было рассмотреть простым глазом. Поршнев долго рассматривал этот мудреный камень «со знаками» и только покачивал головой.

– Не случалось такой оказии видеть, Егор Спиридоныч… Настоящее жильное золото обязательно в кварце.

– А кто ему указал непременно в кварце быть? Это змеевик-камень. Я показывал его знакомому штейгеру, – он одобрил и даже весьма. «Хоть бы, – говорит, – пес, да яйца нес». У меня заявка сделана уж года с два, да все как-то руки не доходили. А вот нынче собрался и своего паренька туда послал еще перед пасхой, чтобы орудовал.

– Вязковат камень-то, Егор Спиридоныч! Трудно его будет из породы добывать, да и золото из него тоже не скоро выковыряешь.

– Ничего, добудем! Жила идет вершков в десять ширины…

Определенных переговоров и условий раньше не было сделано, и будущие компаньоны уговорились тут же, около огонька.

– Да и какой разговор, Гаврила Семеныч? Моя половина, твоя половина – вот и все слова. А там уж что господь пошлет…

Поршнев долго не мог заснуть. Его охватывала все сильнее и сильнее золотая лихорадка, и он для собственного оправдания перебирал в уме десятки имен тех счастливцев, которые разбогатели на золоте. Ничего не было, одолжали по десяти рублей, а сейчас и рукой не достанешь. В то же время ему представлялась плакавшая жена, и Гаврила Семеныч только подавленно вздыхал. Ну что же, действительно, тогда и клятву давал перед образом и всякие неподобные слова говорил, – было дело, только все это делал в отсутствии ума. И жену Маремьяну Власьевну пожалел Гаврила Семеныч. Что же, век вековали, баба настоящая, сурьезная, все равно, как медведица в дому. Все ухранит, сбережет, усмотрит, – ни синь-пороха не пропадет.

Бывают ночные мысли и бывают дневные. Утром Гаврила Семеныч проснулся бодрым и веселым. Его охватило то особенное настроение, которое дает только бойкая промысловая жизнь. Да и кругом уже все было очень хорошо. Вчера ехали целый день по казенным золотым промыслам, где работы велись точно на парад. Зимой снимали верховики, а с весны начинали работать россыпи. Конечно, матушка-казна ухватила самые лучшие куски, но и партикулярные люди не дремали. Поршнев опытным промысловым взглядом взвесил каждую работу и только любовался. Везде золото, и дорога шла по золоту. Сколько лет работают добрые люди, а золота не убавилось. Да еще мало ли золота лежит в земле «на счастливого»? Только надо уметь его взять…

За казенными промыслами начиналась площадь частных. Тут орудовали неизвестные питерские люди, которые сами никогда и в глаза не видали свомх приисков, а за них орудовали поверенные, управляющие и разная приисковая челядь.

– По золоту едем, Егор Спиридоныч! – повторял Поршнев. – Инженеры-то в белых перчатках только жалованье умеют получать.

На пути попадались глухие башкирские деревушки, ютившиеся по берегам горных озер и впадавших в них речонок. Все это была вымирающая, отчаянная голытьба, кое-как питавшаяся около золотых промыслов.

– Фунта земли не пашут, – негодовал Катаев, на глаз оценивая башкирскую бедноту. – Ни с чем несообразный народ… Сдадут свою землю в аренду за расколотый грош под промысла, да сами же и нанимаются в работники.

– У него душа короткая, у башкирца, – объяснял Поршнев. – Где же ему пашню поднимать? Он поработал день – два, много – неделю, и, например, сейчас расчет подавай!

IV

– Мне нужно заехать в Поляковку, – заявил утром Егор Спиридоныч, когда Огибенин распряг лошадей.

Это было в сторону от дороги в Теребинск. Получался крюк верст в десять. Да и разговора об этом раньше не было. Поршнев ничего не сказал, хотя ему именно в Поляковку и не хотелось ехать, потому что там у него было много знакомых.

– А мы вот как сделаем, – решил Катаев, – ты поедешь, Гаврила Семеныч, прямо в Теребинск, а пока вы там будете кормить лошадей, я вас догоню. Дельце есть маленькое в Поляковке, – нужно повидать одного человека… Вы меня довезете до Балбука, а там я пешочком доберусь.