Маникюр на память

…Они с бешеной скоростью несутся по широким авеню и узким улочкам, по гигантским акведукам и паутинным капиллярам скоростных трасс, бесстрашно лавируют по пульсирующим тоннелям – их миллионы – им все равно! Они тысячами возрождаются в минуту и тысячами гибнут, не требуя себе ни наград, ни почестей. Они красные и белые, без короны на голове, без крапинок золота на теле. Среди них нет зараженных идеей – таких мгновенно остановят и уничтожат неподкупные и неустрашимые постовые, и, если потребуется, – вызовут камикадзе, которые, ни секунды не раздумывая, бросятся в бой и пожертвуют собой. Они ни о чем не рассуждают и ничего не знают. У них нет ни головы, ни ног, ни мозга, нет даже колес – они берут шарики воздуха и обменивают кислород на углекислый газ без пользы для себя, без взяток и приказов, без угроз и насилия, без жалоб на то, что они будут иметь потомство. Ценность микро – шарика кислорода можно легко проверить, надев на голову целлофановый мешок. Хорошо проделывать это по утрам в комплексе с физзарядкой и чисткой зубов. Кровяным тельцам все равно, на кого они работают – им не мешает, а наоборот, помогает такая хитрая и сложная система-организм, изучая который доктора наук приходят в уныние, переходящее с возрастом в скоропостижный маразм. Да, это сделано не такими жадными и потными, часто волосатыми пятипалыми конечностями (вроде это – верх совершенства!) и, если необходимо подтолкнуть архитектора к суициду, достаточно поставить перед ним длинный пшеничный колос и не давать ему возможность отвести от него взгляд.

…Материя медленно, но все же зашевелилась; четко и ритмично заработал насос, клапаны вспоминали забытый ими цикл работы; открылась плотина и теплые струи оживили звёздную млечность мозга. Появились разведчики: осязание, слух, а за ними и остальные стали выскакивать, как суслики из прохладных нор в жаркой пустыне, чтобы не различить, а только успеть понять инстинктом: что там, наверху, и тут же нырнуть в недра материнского безмолвия, переварить, что гам. в дали, в ограниченном пространстве, – реет ли в вышине черный хищник забвения или плывет в ней, разрезая овальные буруны ветра, белая птица бытия? Копошатся себе они тихо в обсыпавшихся уютных норках, толкая друг друга от нетерпения малюсенькими теплыми лапками, сверкая укоризненно и беспомощно черными спелыми ягодками глаз. Решатся ли они разом выскочить на оглушающий простор, готовы ли они ощутить цепкую сухую подвижность песка времени и бессмысленный, преломленный своими глазами свет жаркого, не видимого еще солнца?

Нельзя прийти в себя после потери сознания. Сознание, наоборот, выходит из себя, снова и снова воспринимая окружение, которое без его отсутствия ничем не задето, не изменено. Только стая рыб может мгновенно понять, что одна из них ранена, замелькать серебристыми искрами боков, в волнении. Это полчища крыс моментально поймут, какая из них подвержена особому цинизму, и полезут на стену, пища разрывами мудрых морд. И лишь человек спокойно читает газету, лежа на диване, и не знает, что его друг истекает последней иллюзией и лежит рядом, за фанерной стенкой, обклеенной бумажными червонцами, не отдав душу Богу и не продав ее дьяволу, а вогнав ее в полиэтиленовый шприц вместе с кубиком воздуха. Собака не нюхает духи, понимая, каким прессом выжаты слезы цветов, – укор женщине, которая сама должна быть ароматной, когда она этого хочет.

Если приоткрыть один лист человеческой памяти, то суть его можно понять за минуту, изучить и понять судьбу – за час, но чтобы представить величие природы, не хватает и не хватит веков… Муравей, – бессмысленный, глупый отщепенец своего рода, – пытающийся в одиночку переплыть реку, жалок по сравнению с армадами термитов, смело идущими сквозь лесные пожары и переплывающими любые водные преграды: они конкистадоры смысла и Торквемады разума: их идея – слушать голос инстинкта, убивающий и возрождающий жизнь на пепелище самопожертвования. Человеческий царь мчит на резвом коне, окруженный сатрапами и рабами, к своему золотому солнцу. Нищий еле идет и в спину ему упирается жесткое колено нужды. Они рядом, но не замечают друг друга – память не оставит следов ни на богатых дворцовых коврах, ни на болотной тропинке. Конус власти не имеет вершины…

Но вот появился первый вестник пробуждения – боль, все внимание обращается к ней, к борьбе с ней – это и есть первый признак жизни. Рождаясь, человек приносит боль другому, но родился и понял – одно, а вот опять пришел в этот мир и не удивился – совсем другое. Родился и удивился лишь однажды, – а перед равнодушием бессильна даже глупость. Врач, бессмысленно глядя на бездыханного котенка, опуская в сжатом кулаке железку скальпеля, прошептал: «Я не Бог». Он ничего, не мог сделать в освещенной тысячеватными лампами операционной. «Ты – педик,– подумал Рик, – мужчина, не могущий родить, а пытавшийся вдохнуть душу в это мягкое пушистое тело». Наверное, псевдо – бог хорошо и усердно учился, отчего у него все больше блестели сзади штаны, но все– таки не загорелись, как горючая смесь в двигателе с поздним зажиганием.

Тогда стало понятно, что Бог не создавал человека – ни черным негром, ни узкоглазым монголом, и природа не могла сделать этого – не было черных и желтых обезьян; чтобы приспособиться к климату, первые должны были стать белыми и блестящими, как айсберги, чтобы отражать солнечные лучи; вторые должны были быть похожими на верблюдов. Негров с фиолетовыми ладошками, как у первоклассников, хочется потереть резиновым телом азиатов и помыть их всех в теплой воде. Но они предпочитают купаться в пене своего превосходства друг перед другом, придумывают несуществующих богов все высшего и наивысшего порядка, тайну, хоть как-то разделившую их, удаляющую от общего понятия единого для всех их предназначения. Но не прекращаются поиски людей на Марсе, а на Земле методом клонирования уже возможно бессмертие. Я – не он! Я – не мы! Это мое! Лучше. Мое! Я!

Котенок не обращает внимания на красивые глаза медсестры – она сделала ему обезболивающий укол. Нужно бы смотреть в них подольше – если бы он понимал: лучших он никогда не увидит – может, это единственное, что оправдает его возвращение с того света, которого он не помнил; ему бы заглянуть в них, чужие глаза, и попытаться передать боль тьмы, вздох счастья и облегчение, что появилась надежда. У него не было самого ужасного свойства человека – привычки. Человек ошибается, засыпая и думая, что он обязан прогнуться. Привычка убивает способность удивляться – все остальные пороки – ее производные. Удивленных и счастливых будут давить танками и предавать, как предали Христа, чтобы тысячи лет молиться на него, хотя можно было молиться друг на друга с хлебом, вином и без чудес. Проснувшись, человек выходит из себя, просто и обычно, закрывая за собой дверь свершившегося события. Инстинкт и привычка – страшный симбиоз человеческого сознания, с ним может бороться только стремление к мечте. Это шанс сделать один шаг г своему совершенству. Богу это не нужно, только человеку дана такая возможность, тому, которому не нужен рай с исполнением примитивных желаний, а есть чувственное желание создать рай на Земле или оставить добрый след на измученной, скованной морозом жестокости дороге.

Рик был маленьким котенком, тигренком, с ярко-желтыми фонариками глаз. Долго всматривался он, подойдя к зеркалу, в свое (или чье) отражение? Пытался поймать свет, идущий оттуда, врывающийся в мозг и уничтожающий солнечного зайчика, который не мог найти выхода. Там, за лавой расплавленного кварца, ставшей зеркалом от внимательного разглядывания и близкого дыхания, нет ощущений, нет близости и понимания, туда нельзя заглянуть, исхитриться и деформировать реальность сознания, поломать алкоголем, наркотиком или принудительной медитацией. И правое становится левым!

В городе, где жил Рик, кончились времена Соловья-разбойника, который просто свистел; люди стали заселять новые пятиэтажные дома, покидая белые печки, кур и собак, забывая их как зубную боль, не догадываясь, что можно иметь просто здоровые зубы. Здесь, в квартирах, хорошо замораживал холодильник, гремел телевизор последними гимнами отцветающей венками генсеков страны. Он не знал, что город – это солидарность птичьей стаи, которая развеялась над одним из таких, оставив на поле сражения, внизу, отравленных ядовитым газом солдат с навсегда удивленными глазами, устремленными в предавшее их небо. Не знал он и того, что в городе жил великий гомосексуалист, сравнивший себя с Юпитером и оскорбивший быка, которому и в голову не пришло потребовать у того сатисфакции: бык имел скотскую привычку вступать в отношения, завещанные ему природой, с любимыми коровами с прекрасными, нечеловеческими глазами, опущенными, как цветущими вениками, ресницами.

Город – это Гранды, Кинги, Супер-Кровь молодых королей – голубая кровь моллюсков; и какой-то Распутин жил в таком же городе, пытаясь вылечить наследника царя от гемофилии. Город – это женщина, ищущая в глазах своего возлюбленного оправдания после сделанного аборта с еще не смытой памятью чечевичного сгустка сморщенного выкидыша.

Только поначалу трудно представить соседей, вертикально нанизанных на одной канализационной трубе вместе с унитазами, где поругаться с ними по горизонтали уже невозможно. И остается ностальгия алкоголика по празднику, когда он уже иссох и просто не может напиться, не получив разрыва печени или опухоли мозга, и пытается деревянной рукой собрать осколки хрустального новогоднего бокала, покрытого серебристой пылью памяти.

В городе не было секс-шопов, никто не предлагал интимные услуги даже по телефону, так как не было еще проводов, а дикторы, говоря о приближающемся коммунизме, не краснели по телевизору, даже если бы они тогда и были – сами верили в него. Страна перегнала Америку по потреблению жиров – производила много свиней, но самую большую свинью подсунул Хрущев той же Америке, незаметно для нее установив на Кубе новейшие ракетные установки. Когда американские спутники-шпионы сфотографировали это, то чуть не свалились с орбиты, но удержались лишь благодаря чувству юмора, в отличие от директора ЦРУ, который, услышав новость, методично обливал кетчупом не утренний омлет, а свои парадные штаны, затем побежал к президенту – предложить начать с русскими войну: «Ведь обещал Хрущев показать нам кузькину мать!». Президент, с интересом осмотрев бурые подтеки на штанах директора, усмехнулся: «Если это их кузькина мать, то представьте, любезный, сколько там у них еще матерей?»

Благодаря кетчупу или благоразумию двух президентов, но переговоры закончились мирно. Хотя один еще долго замахивался в сторону Вашингтона реликтовой кукурузой, угрожая, что не пожалеет и царицу; а другой – Москву в скором будущем завалить крылышками и окорочками и даже развратить в сауне поголовно все население, начиная с министра госбезопасности.

Первая учительница Рика по пению (а она так и осталась у него одной, к счастью итальянских маэстро) была очень красивой. Наверное, благодаря своей заячьей фамилии, которая подсознательно еще тогда ассоциировалась у мужского населения с журналом «Плейбой», часто уходила со своим очередным ухажером гулять за холмистые заросли на окраине новостроек (сейчас они напоминают негритянские гетто пятидесятых годов). Там цвела, как эвкалипт, лебеда, блестевшая снаружи тяжелым, военным глянцем листьев, а изнутри – неприкасаемо влажной серебристой пыльцой. Там не пели, радуясь своему разноцветному оперению колибри, не косились подозрительно сороки, но зато купался в солнечной пудре земли незлопамятный воробей, одинаково приветствуя утро и вечер, жару и лютую стужу. Кое-где в укромных местах детишки играли в дочки-матери (девочки еще, видимо, знали только о непорочном зачатии), мальчишки строили из картонных ящиков домики и торговали ракушками и каменными котлетками; торговля необычными товарами в точности копировала центральный рынок в Южном Самоа, а Карл Маркс, глядя на них, мог почерпнуть что-то новое о натуральном обмене древних племен. Но хорошо, что их по телевизору не учили целоваться. А реклама, которую считают приобщением к культуре, с презрением к более древней культуре и обычаям? Азиаты всегда пользовались кумганом, а гостиницу «Россия» в Москве только вчера оборудовали французскими биде, о назначении которого догадываются не все высокопоставленные клиенты (принимают его за душ «Шарко»).

Каждую секунду на улицах городка, чопорного, завистливого и усердно строящегося, затягивались ямочки ушедшего, формировалась поверхность будущего. По окраинам, в плантациях конопли, бегали голые потные пацанята. К их отчаянным и буйным телам быстро прилипала пыльца, которую они скатывали, натирая друг друга ладошками, как усердные банщики патрициев в римских термах. Папиросы с «планом» курили прямо в центре города, демонстративно и вызывающе спрашивали друг у друга: «Ну как план у товарища Жукова?». Статьи о наркотиках еще не было, поэтому это дело было не более опасным, чем прием таблеток «Аспирин-Упса», хотя и в том, и в этом необходимо сомневаться и даже отвергать. Взрослые могли надрать уши, но не оборвать же…

В квартирах по утрам мужчины спешно брились, снимая вместе с остатками сна и щетину, единственно и неоспоримо принадлежавшую им, – она и после смерти хозяина своим появлением призывает его к жизни. Во время этого священнодействия только глупая жена нежно погладит его сзади, а любящая может и поцеловать его туда же, и только умная деловито освежит его щеки одеколоном «Шипр», что одновременно предохраняет от моли и прилипчивых женщин в автобусе и хорошо сказывается на семейном бюджете и здоровье.

Желтый, еще без полосок Рик уже знал, что такое красота – это соседка Нина в новых лаковых туфельках и накрахмаленном, пахнущем огурцом и первым снегом переднике десятиклассницы. Утром она простучала мимо него каблучками, спугнула в нем зверя, сделала из него имбецила и оглушила: «Привет, малыш!». Так в день Победы, приветствуя солдат, генерал кричит в еще не включенный микрофон. Малыш не смог ничего ответить и смотрел ей вслед прослезившимися глазами тигренка, как будто ему железной щеткой причесали еще не выросшие усы… Она удалялась и расплывалась и все равно осталась и не уходила – просто вошла в него…

Два дня лил дождь, лохматый и хороший, потому что все прятались дома. Город напоминал большую грязную пивную, где уборщица начала мыть полы и для первого раза прошлась хорошо смоченной тряпкой по проходам между столиками, разбросав по углам жидкие волны грязи, пустые бутылки из-под водки и приклеив окурки и рыбью чешую к ножкам стульев, разлинеив помещение на квадраты, будто здесь собираются играть большие шахматисты. Действительно, здесь собирались и большие, и классики, и знатоки и дух их витал так неистребимо, что никакие проветривания и дезинфекция хлоркой не приносили эффекта. Работники санэпидемстанции, народного контроля и борцы за трезвость, опечалившись, тоже «принимали на грудь» одну-две кружки от щедрот усатого «пивщика», отлично знавшего, что если даже снести пивнушку, сровнять ее с землей и поставить на этом месте платный туалет, то дух поколения, не знавшего, что такое «халява» и не видевшего нищих на улицах, еще долго будет реять над этим местом – надежно и неснимаемо, в укор всем лозунгам о пользе учения и памятнику Ленину на главной площади города…

Все эти дни, не видя Нину, Рик мучался. Внутри него шевелился черно-белый ежик, тряпочный и безумный. Он полз, оставляя себе слабый теплый шлейф надежды, но только стоило вспомнить что-нибудь, что касалось… что было ею, как он растопыривал ослепительно бледные от злости иголки и пронизывал ими насквозь – так ночь пробивает себе путь к солнцу, а его все нет и нет… Наконец, оно появилось – солнце. Рик вышел за калитку, было ли это утро, он еще не знал… На углу стоял Борисенок и смачно, как ворованным яблоком, хрустел большой синей луковицей. К сожалению своей попечительницы бабки Куны, он не грыз с таким же успехом гранит науки, зато его зубы всегда белели клавишами пианино, на котором играют только в перчатках. Пожалуй, еще только белки его глаз выделялись на смуглом лице адыгейца, а тело взрослого охотника-алеута было явной насмешкой над силой разума. Он всегда был рад видеть друзей; так за него радовалась жизнь. «Здравствуй, Рик», – вскричал он, как будто увидел должника, и довольно протянул ему руку, даже не подумав обтереть ее об штанину. «Что, завтракаешь или лен– чуешь?» – спросил Рик. Засверкало улыбкой всегда черное от загара, плотное, как фартук мастера-кузнеца, лицо. Борисенок наклонился к Рику и, словно вручал другу целую буханку хлеба на сохранение, доверительно сообщил: «Ты слышал новость? Нина отравилась». Тот оттолкнулся от земли и влетел во двор, где жила десятиклассница. Во дворе шла разметенная, молчаливая, покрытая черными треугольниками платков жизнь!

Его никто не видел, и он был слишком мал, чтобы увидеть сквозь лошадиные спины сгорбленных мужиков и пахнущие гниющей шерстью кофты старух, сквозь безличные иконы варварского мира – ее. Она была уже выше их и осталась с ним навсегда, озаренная и всегда над, и просила его быть таким. Рик прошел в комнату, на столе стояла маленькая фотография в черной рамке, он схватил ее, выскочил из комнаты, побежал… В сарае дружка было сумрачно, скрытно, тихо. Рик прижимал фотографию к себе, под рубашку; он всегда с тех пор прятал ее, но никогда не смотрел на нее, и поэтому она осталась в нем живая до тех пор, пока он сам был жив.

Небо все плотнее падало сквозь дырявую крышу сарая, земля все ниже опускалась, боясь за человечка, и так они все вместе уходили ниже и ниже… пока рука Борисенка не остановила это движение; он стоял, переминался с ноги на ногу и заикался: «Че ты?… Ну че ты? Ты знаешь, мне как жалко, она меня печеньем угощала… а я еще у нее булавку украл, хотел крючок сделать… вот, – встретил взгляд друга, – помнишь, мы на рыбалку собирались, помнишь?..» Тяжко проглотил молчание: «Зато сегодня, после кладбища, всех будут угощать, и даже конфеты будут; если не пойдешь, я все сюда принесу....» Тут булавка, воткнутая ему в ягодицу, придала говорившему такое ускорение, при котором невозможно сразу определить, в какую сторону бежишь; визг его напоминал возмущение поросенка, которому во время купания в луже ливанули ведро крутого кипятка для большего комфорта.

Сколько времени прошло… Борисенок забежал в сарай с лопатой наперевес, явно не для того, чтобы искать там клад скифской царевны, дрожал как рысак, отгоняющий злого овода. Рик медленно поднял руки вверх, но не сводил глаз с заскочившего. Лопата с грохотом полетела в угол. Некоторое время они изучали ранку и после долгих препираний пришли к выводу, что приклеенный собственной слюной лист крапивы надежнее всего избавит от заражения. «Раненый» недовольно ворчал, как лунатик, упавший не с крыши, а с ночного горшка: «Вот ты дурной, Рик, а если бы в сердце попал!?». Сам он никогда не подозревал, есть ли оно… вообще бывает, конечно, слышал; он был десантом на этой земле – природа штопором вонзила в него до упора всю свою силу – он был ноль. Ноль жажды жизни – ни отнять, ни прибавить нельзя, ни разделить, ни умножить. Такие просто необходимы в жизни для оправдания своего бессмыслия.

Черная ранка стянулась без усилия воли и осталась застывшей искоркой в памяти крошечного сжатого звездного неба. Траурная лента была сорвана с фотографии и, видя теребящие ее пальцы, можно было не сомневаться, что они представляют орудие, готовое сжаться безжалостнее, чем испанская гаротта.

Рик опустил голову на колени и спросил недавно ужаленного им: «Как же так, как случилось?». «Ее бросил жених, когда она забеременела». «Но надо отомстить!» – Рик вскочил. Борисенок, несмотря на свое смешное ранение, был странно серьезен и даже не шевелился, но подумал и ответил: «Я спрашивал – не говорят, кто». «Значит, правильно, что ее уже никогда не будет?». Друг грустно отвечал: «Надо кого-то спросить», – понимая, что спросить ему некого: он был сирота; с тоской посмотрел во двор сквозь дверную щель; там его бабка (а может, не его) подходила к сараю, как будто шла по земле, отталкиваясь от нее и руками, и ногами; размахнувшись, она закинула на его крышу очередную порцию бараньей просоленной туши для вяления, не прикрыв ее при этом даже марлей от мух – не успеют!

Рик плохо учился; утешением может служить лишь то, что он хотел познавать, а это очень большая разница. Познать ненужное можно от хорошего человека. Он не любил школу, дисциплину и команды, но стремился к тому, что знают учителя, удивлялся, зачем они это знают, особенно, если это им не нужно. Зачем учиться математике, если не станешь знать больше Лобачевского, или физике, если известна уже скорость света. Этой ночью он думал об этом и не мог заснуть. Кто такие древние авторитеты, неужели ржавчина не разъест их формулы и изречения, может, нужен Герострат, чтобы сжигать уже бывшее, может, нужно лениться, а не работать; ведь только ленивый мог придумать колесо – ему было лень толкать камень, и он сделал его круглым – мир счастлив – и это все?      ,

Если идти неправильным путем, то все равно это путь – тоже достойный: истина в пути. А если говорить все время неправду, может быть, родится зеркало? Разве великие те, кто стоит на пьедесталах, нет, не ученые – полководцы, загубившие тысячи душ? Кто такой царь и вся эта свита – высший свет? По сравнению с ними мусоросжигательный завод кажется благотворным заведением.

Природа спасла Землю от марсиан – теперь придумала СПИД, чтобы уничтожить человека. Религия боролась против науки, сожгла Джордано Бруно – теперь он святой. Алхимики были настоящими учеными. Скоро наука признает существование Бога. Что же Бог? Добрый дедушка на карамельных облаках? Твоим именем прикрываются, строят храмы нищим на их последние копейки. В наказание ссылают в монастырь, где легче с тобой общаться вдалеке от мирской алчности и суеты. Салмана Рушди приговорили к смерти за оскорбление Аллаха. Кто Его может оскорбить или защитить? Червяки! Нет, не идут к Тебе по указанному пути, Всевышний. Не надевают на голову терновые венцы, а коронуют себя и возводят себе великие усыпальницы, устрашая других даже после смерти; не идут к Тебе в вечность, а хотят остаться вечными здесь, нет, не боятся Твоего наказания.

Кому нужны горы изумрудов, горы золота в раю Будды? Пытаются сжать время – оно выплеснет только всасывающую точку черной дыры! Закон настоящей веры должен отрицать оружие, сделать на него табу – и тогда наступит мир. Так просто, что этого не хотят понимать. Опять думал Рик и сам не мог ничего… В его комнату заглянула луна. Все предметы стали чудовищно увеличиваться с бессмысленной скоростью, а он уменьшался с такой же скоростью, – даже писк не мог вырваться из его горла, становился меньше мозг, являвший собой полусферу звездного неба. Вдруг все стало раскручиваться в обратном порядке и даже Земля стала для него тем, чем он был до этого, а он был разрастающейся Вселенной, без шепота, без чего-либо живого вокруг – немой спиральный круг без вырвавшегося из него крика рождения, и без последней молитвы, покидающего этот мир уже раздавленного старостью немощного тела.

Так начинается детская температура; первое непризнание ко всему, что мы знаем в этом мире, придуманном гениями и апостолами, святыми и атеистами со всей этой философией, пожирающей свой хвост. Лишь борьба красных телец крови с нахлынувшими врагами является единственным подвигом, вызовом, героической работой, не требующей медалей, посмертных наград за чьи-то ошибки и признательности. Александр Матросов – герой: он пожалел товарищей, гибнущих под огнем. Но он никогда не стал бы генералом – он не смог бы послать их на смерть. Это жертва. В руководстве нет таких, их убивают раньше!

Солнце встало! Да… Да… Утро наступило, солнце испугалось, что опоздает на работу, – теряя косынки протуберанцев на уже теплую постель ночи, стало протягивать лучи рассвета сквозь штаны облаков.

Маленький котенок еще только вступал в пору зрелости и, как многие его сверстники, мечтал о скорейшем прорастании волосяного покрова. Строил догадки, как это будет влиять на его отношения с девочками. Если бы он спросил об этом у лысых мужчин… Сам он был еще такого маленького роста, что с трудом мог бы дотянуться до груди самой маленькой из одноклассниц. Желание дотронуться было также неодолимо, как и подержаться за руль велосипеда. (На старости подобное происходит с нумизматами, увидевшими редкую монету).

От городского стадиона до озер много аллеек и дорожек, по которым совершают пробежки спортсмены. Уличная команда прекрасно знала эти места, и вот в один летний день Рик решился на «пальпирование». Сопровождающие его, не желая быть соучастниками, спрятались в кустах, но стремясь увидеть акт возмужания или низвержения естествоиспытателя, просовывали головы сквозь заросли; от наблюдения их не смог бы отвлечь даже медведь, лизнувший кому-нибудь из них голую пятку. План был прост: набрать скорость с видом, что за кем-то гонишься, облапить спортсменку, и сделав финт, скрыться. Прилипшая рука могла означать ее потерю, а если вдруг споткнуться, то можно было познакомиться и с более жесткими частями женского тела. Здесь чисто из эстетических соображений не говорится о возможности примитивного скальпирования. С детства все хорошо с этим знакомы, в отличие от авторов увлекательных романов об индейцах, которые получают приличное воспитание в зажиточных семьях и видят диких индейцев исключительно в музее мадам Тюссо. В парке гуляют пенсионеры и влюбленные парочки, но главное – возвращаются с тренировок спортсменки – вариант рискованный, но надежный. Они всегда легко одеты, самоуверенны, больше увлечены своими рекордами, чем рассматриванием природы. Им даже интереснее, что за фигура с биноклем появилась на трибуне, чем пробегающая под ногами белка. Показались вскоре на аллее две кандидатки в белых спортивных майках – цвет капитуляции и халатов медсестер – он всегда подзадоривает таких, как Рик, и хоть этим отличает их от быков. Надо было решать – сейчас или никогда промчаться мимо них, или навсегда остаться на месте.