Дилогия Тьмы. Книга II. Я во тьме

– Скажи-ка, отец, а сможешь ли ты найти мне стихотворение?

– Ваше Величество интересует героическая поэма или, быть может, лирическая баллада?

– Ни то, ни другое. – Ответил я, так как меня интересовало только одно небольшое и мало похожее на поэму или песню стихотворение.

Я хорошо помнил сам вечер, не помнил, правда, как давно это было. Мы тогда только подходили к порогу нашего отрочества. Мне было лет примерно двенадцать или тринадцать, была зима, и снегу навалило немерено, однако во дворе снег расчистили, а поиграть за воротами на ночь глядя нас не пускали. Дети Хагамара в очередной раз гостили у нас в доме, и мы всей компанией, не зная, чем же себя занять, собрались в какой-то комнате и, сидя возле теплого камина, стали совместно размышлять, что бы такое интересное сделать. И решили устроить что-то вроде дружеского состязания, где каждый смог бы проявить себя с какой-нибудь сильной стороны. Я, демонстрируя свою взрослую солидность, тут же отказался заниматься всякой ерундой и мгновенно оказался единственным полноценным зрителем состязания, потому как остальные охотно поддержали игру и стали по очереди выступать.

Глядя на меня, угрюмого и серьезного, веселый Редерик в шутку выразил надежду, что, в отсутствии всяких других талантов, я хотя бы не лишен таланта к управлению страной, потому что однажды мне придется показать его публике куда большей, чем наша скромная компания. А если и этим меня природа обделила, то однажды нас всех ждет большая беда. Я шутку не оценил и насупился еще сильнее, но на меня уже никто не обращал внимания.

Сами же они стали показывать номера самого разного свойства. Ториэн уже изучавший магию под надзором отца, развлек нас фокусами с огнем, заставляя его плясать в камине, принимать формы самых разных животных и птиц. То вдруг кони с рыцарями на спинах скакали над пылающей бездной, то вдруг россыпь мотыльков попыталась вырваться за пределы каминного разъема, а в конце над огнем появился и взревел миниатюрный дракон, который взмахнул своими пышущими жаром крыльями и полетел прямиком в трубу, где, вероятней всего, и погиб, угаснув навеки. Наряду со всеобщим ликованием Ториэн вызвал яростные протесты Редерика, дескать у малефика есть перед нами неоправданное преимущество. Ториэн возразил, заявив, что каждый выступает в меру своих способностей, а его талант в этом. И вообще, правилами не запрещено колдовать. Миранда и Элиндер, которым все это необычайно понравилось, поддержали Ториэна, я же, все еще сохранявший напускное равнодушие, холодно сказал, что мне все равно.

Миранда спела, и пела она очень красиво какую-то трогательную песню о любви и смерти, которая меня, ну, совершенно не тронула.

Редерик, в пику ей, тоже спел, а вернее нарочно проорал одну похабную песенку, которую услышал, скорее всего, от стражников, выпивающих после смены. Он мог бы спеть лучше. Впоследствии мне приходилось слышать, как он напевает что-то себе под нос, в дороге, например, и я отмечал тогда, как он музыкален. Другое дело, что он этому не обучен, а в силу своего взбалмошного характера, часто делает что-то хуже, чем может. Теперь мне думается, что в тот вечер он нарочно свалял дурака, чтобы подействовать нам на нервы и отмстить за то, что мы все не поддержали его в споре с братом.

Элиндер хотел метать в Редерика ножи, и Редерик, на удивление, охотно согласился стать мишенью, однако, ножи мы, к счастью, не нашли. Ведь что бы ни думал о себе Элиндер, в то время он владел этим навыком далеко не в совершенстве. Миранда предложила ему тоже спеть, но он отказался, потому что петь не умел, а брать пример с Редерика он не хотел, и правильно делал, потому что я бы его тогда заклевал. Сейчас стыдно вспоминать об этом, но тогда… тогда все было иначе.

Раздосадованный он стал рассказывать стихотворение, как он сам сказал, свое любимое, и слог его так отличался от того, что мы привыкли читать и слушать, что оно смогло заинтересовать даже меня, холодного, надменного и такого всегда нарочито отстраненного. Причем оно меня заинтересовало настолько, что я сам воспротивился этому. Вместо того, чтобы дослушать до конца и похвалить брата, так нуждавшегося в моей похвале, за оригинальную находку, я грубо оборвал его, назвал стихотворение долгим, скучным и, в общем, дрянным. Элиндер разобиделся и ушел, Миранда отчитала меня и отправилась вслед за ним утешать, а я так никогда и не узнал, чем кончилась история. Наверно, я всегда жалел об этом, но только теперь смог признаться себе, что жалею.

– Про горы? – Удивился старик, когда я объяснил ему примерную суть.

– Да, – подтвердил я, – не смогу повторить его, помню только, что звучало оно как-то непривычно, и кто-то там карабкался по горам.

– На ум мне приходит несколько вариантов, – вслух размышлял старик, отходя к полкам, однако они не очень отвечают указанному описанию.

Мне даже не нужно было открывать книги, которые он принес, чтобы понять, что это все не то. Героическая песнь о переправе отряда воинов через горы. Любовная песенка об эдельвейсе, который юноша пообещал сорвать с вершины самой высокой скалы, чтобы покорить холодное сердце возлюбленной. И как она, неприступная и гордая, рыдала, когда он сгинул в пропасти, и клялась, что любит, но вернуть его в этот мир уже не могла. О, как же безмерно злила и раздражала меня эта песня, повествующая скорее о беспросветной глупости обоих героев, нежели об их большой любви. Последующие сюжеты уводили меня все дальше и дальше от искомой истории. Стихотворный рассказ об ущелье призраков, полумифические байки о гномах-рудокопах и об их несметных горных сокровищах. Все это мне было не нужно.

– Тогда я даже не знаю, что еще Вашему Величеству предложить. – Растерянно произнес старик, явно думавший, что я отыщу нужный вариант среди предложенного им выбора. – Не припомните ли вы, в какой книге изволили читать это стихотворение?

– Я никогда его не читал. – Ответил я, чем вызвал у старика еще большее недоумение. Он явно решил, что его король не в себе. – Мне его рассказали, но я убежден, что человек, который мне его рассказал, мог прочитать стихотворение только в этой библиотеке. Больше просто негде.

– А этот человек не сможет припомнить название книги? – Лукаво улыбнулся старик.

– Он умер. – Пожалуй, слишком грубо, отрезал я, и улыбка моментально сошла с морщинистого лица.

– Прошу прощения. – Склонил голову старик.

– Это очень важно для меня. Это память, которой я дорожу. Видишь ли, я не узнал концовку, и это мучает меня теперь.

– Что ж, – старик почесал затылок, – это интересная задачка для моей старой головы. Если вы скажете мне, кто это был, возможно я припомню, какие книги читал этот человек.

– Ты хорошо знал его. – Сказал я. – Это был мой брат.

– А, – старик понимающе закивал, – тогда это не упрощает дело. Легче назвать книги, которые принц Элиндер здесь не читал. Это ужасно, что с ним произошло. Он часто делился со мной впечатлениями относительно прочитанных книг, только я не помню, чтобы он особенно выделял какое-то понравившееся стихотворение. Как давно это было?

– Лет пять назад, может меньше.

– Да, давненько. – Согласился старик. – Впрочем, за пять лет у нас не пропало ни одной книги, так что она должна быть здесь.

Его явно распирала гордость от качества собственной работы, и я решил чуточку потешить чувства старого человека.

– Я уверен, никто лучше тебя не смог бы присматривать за этими книгами. И если книга, которую я ищу сохранилась, прошу, найди ее.

– Как будет угодно Вашему Величеству. – Без лести, а просто и радушно отозвался он, всем своим видом выражая заинтересованность в успехе порученного дела. Впрочем, я заметил, как порадовали его мои слова. – Что-нибудь еще?

– Пожалуй, да.

Дав старику задание, помимо прочего, подготовить мне список полезных книг по ведению политики, а также хозяйственных и денежных дел, я покинул его обитель и направился не в кабинет. Только не в кабинет!

Возвращаться в кабинет мне не хотелось ни при каких обстоятельствах. Еще хотя бы час я должен был отдать свободному времяпрепровождению. А, вернее, мне нужен был воздух. Но конная прогулка, особенно, на ночь глядя, отняла бы несколько часов, а этого я себе позволить никак не мог. Вот только окон мне было недостаточно. Я нуждался в дыхании свежего ветра, который гулял где-то на облачной высоте. Высоте, мне недоступной. А впрочем…

Я поднимался выше и выше, хотелось оказаться ближе к небу, где воздух не такой густой, как внизу, где он не забивает легкие, а свободно струится, и можно дышать. В конце концов я вышел на небольшой балкончик, окруженный каменной балюстрадой, где-то под крышей самой высокой башни замка. Пожалуй, это была наивысшая смотровая точка во всем королевстве, и я вдруг понял, что никогда раньше здесь не был. Мне казалось, что отсюда я могу обозреть весь мир до самого его края. И жил ли когда-нибудь на свете человек, поднимавшийся выше?

Сейчас я видел горы, по-прежнему далекие и суровые, но уже не такие великие, как если подойти к ним и смотреть снизу вверх. Они словно уменьшились в размерах, и теперь я смотрел на них с чувством нашего равенства. Отсюда был виден и лес, тот самый лес, который открывал тайны Элиндеру, но не мне. Впрочем, и я не слишком-то интересовался его секретами. Теперь он лежит, как на ладони, и казалось, тайн меж нами уже не может быть никаких. Он расстелился махровым ковром на склоне гор, и я удивлялся, как там, внутри, вообще можно что-нибудь спрятать, кроме, возможно, серебряной иглы, да и ту не так уж трудно будет найти.

Вроде и время было не позднее, а только осень уже давно пришла, и темнеть стало рано. Вот и сейчас закат быстро тлел, оставляя пепелище сумрака. Огни королевства, примостившегося сбоку, блестели, словно глаза диких зверей в ночи, желтые и неприветливые, а над ними темнела, точно океан, бездонная опрокинутая чаша неба, чаша, из которой пить могла, пожалуй, одна только вечность.

Никогда прежде я не замечал эту ширь, и думал, что бескрайнее небо – всего лишь выдумка поэтов, вздорный вымысел, призванный размягчать умы и сердца никому не нужной сентиментальностью. Однако теперь душа моя словно пыталась объять то, что объять невозможно. Ей не хватало размера и воображения. А небо тем временем не только растекалось вширь, но и уходило в глубину, куда-то в неизмеримые глубины, полные звезд, человеческих душ и абсолютного, совершенного, непостижимого разума. Стоя так близко к этому таинственному существу, глядя в его сверкающие глаза, я сам наполнялся удивительным спокойствием и степенной мудростью. Тайна предметов, оставшихся внизу исчезала, все вдруг становилось просто и понятно, и больше не было загадок, и мне нравилась эта открытость целого мира, лишенного лжи и предательства. Впервые я обретал небывалое спокойствие, и ответственность за все эти земные простоты больше не казалась мне таким уж тяжким грузом. Быть может, этого много для одного человека, но, если смотреть отсюда, с такой высоты, вдруг окажется, что в целом этого не так уж и много. Да, и я не одинок.

Мысли мои двигались словно река по горным склонам: то ровно, то превращаясь в бурлящий и пенящийся поток. Не просто широкое, но необъятное, неподвластное взгляду пространство неба, леса и гор, не ограниченное даже горизонтом, вдруг показало мне обратную свою сторону. Стоило мне подойти чуть ближе к перилам, посмотреть через них, как изнанка расстелившейся повсюду красоты предстала в виде ужасной пропасти. Я находился на самом верху, и, если упасть отсюда, смерть несколько мучительных мгновений будет сдавливать мою душу в своих холодных объятиях, прежде чем забрать ее навсегда, прежде чем я уродливой переломанной звездой распластаюсь на земле. О, боги, что же чувствовал Элиндер, падая в бездну?

Я тут же отпрянул от балюстрады, чувствуя, как меня накрывает неожиданная волна страха. Как же близко жизнь и смерть стоят друг к другу!

И вот только тогда я вспомнил, почему ни разу не поднимался сюда, какое воспоминание еще тлело в углях моей памяти, мешая преодолеть страх. Именно с этого балкона сбросилась мама. Элиндер думал, что я легко пережил ее смерть, и ненавидел меня за это. Но он не знал моих настоящих мук. Я, столько лет отвергавший ее любовь, пусть и не понимал до конца размеры своей утраты, однако чувствовал, чего именно лишился навеки. И обида моя была оттого сильнее, что я не успел вдоволь напитаться ее любовью, пока она была еще жива. Но в отличие от Элиндера, я не умел выразить эту боль в словах и слезах. У него был лес, а у меня не было места, куда я мог бы сбежать и втайне от посторонних глаз, втайне от отца, выплакать и выкричать свое горе. А в замке я не имел права показывать слабость. Разве мог Элиндер, занятый исключительно своей потерей, понять, как трудно мне было подавлять свои чувства. Потому это горе до сих пор во мне, сжавшееся, но готовое в любой момент лопнуть и разорваться, как водяная мозоль.

Как-то раз, во время очередной ссоры, вспыхнувшей между нами, как всегда, без всякой причины, Элиндер обвинил отца в смерти нашей мамы. К счастью, никого, кроме меня, тогда в комнате не было, и отец не узнал о его обвинениях. Я не рассказал об этом отцу. Возможно, он выразился образно, имея в виду причину, а не само преступление. Я не посмел уточнить, опасаясь вообще поднимать этот страшный и сложный вопрос, однако, меня это заставило задуматься. Поговаривали, будто наша мама была не в себе, будто она сошла с ума незадолго до смерти, но до сих пор я не знаю, был ли тогда отец на этой башне вместе с ней. Да и, по правде, не хочу этого знать. Даже если он причастен прямо или косвенно, даже если он убил ее или как-то был повинен в ее безумии, оба они уже мертвы, и правда не принесет мне ничего, кроме нового горя. А теперь мертв и Элиндер, сбросился в пропасть, почти повторив смерть матери. Смерть от падения словно была роковой для нашей семьи. Но ведь мой отец погиб по-другому. Но тоже погиб. А как погибну я?

До сих пор я не понимал, что значит умереть, не мог до конца осознать сущность смерти, и мне казалось, что я ее не боюсь. Я не боялся ее в разгар сражения, когда она ходила рядом, я не боялся ее, когда она забирала воинов, сражавшихся возле меня. А вот теперь, глядя на нее как бы со стороны, как бы сквозь зеркало отстраненного спокойствия, я понимал, что она пугает меня, ибо я даже представить не мог, что лежит за ее чертой. И чем сильнее я гнал от себя эти мысли, тем ближе они подбирались. Возможно там нет ничего, кроме первозданного хаоса, и потому я так остро ощущаю свою слабость, свое бессилие перед ней. Но ведь и жизнь, как ее не упорядочивай, была и остается хаосом. Душа – это хаос, любовь – это хаос, и с Хаосом невозможно сражаться, его можно только принять.

Но довольно размышлять о мертвых, довольно тратить время впустую! Рутина – вот спасение от всех страхов и от любого горя. Рутина – это удобный порядок, который хоть как-то помогает предсказывать будущее и дает иллюзию власти над собственной жизнью. Только занявшись совей работой, можно оградить себя от темных мыслей, разъедающих мозг. Нужно вернуться в кабинет и вновь делать дела. И вот, когда я уже был готов покинуть балкон, здесь появилась Миранда.

– Ты так неожиданно ушел. – Сказала она. – Знаю, Редерик бывает большой занозой в…

Она не договорила и слегка улыбнулась. Воспитание не позволило ей окончить фразу.

– Я решила не догонять тебя сразу, – продолжала говорить Миранда, – дать тебе время успокоиться и побыть наедине с собой. Мне показалось, тебе это нужнее всего. А теперь вот захотела поговорить с тобой, узнать, как ты.

«Как я». Хотелось бы мне самому это понимать.

– Как ты нашла меня? – Удивился я. – Я и сам не знал, что приду сюда.

– Я искала тебя в кабинете, но слуги видели, как ты шел куда-то в эту сторону. Я пошла этим путем и нашла. Сама не пойму, как это получилось. Обычно я не поднимаюсь так высоко.

Я смотрел вдаль, упершись руками в перила. Она остановилась позади меня, опасаясь подходить ближе. Краем глаза я видел лишь ее тень, но все равно ощущал на себе пристальный взгляд голубых глаз.

– Тебе не страшно на такой высоте? – Спросила она.

– Страшно. – Ответил я, но не смог сдвинуться с места.

Она сделала один осторожный шаг вперед, как бы проверяя, не обвалится ли под ней балкон. Я чувствовал ее волнение, которое незримой, но плотной аурой окружало весь ее стан. Не только высота, смертельная, если сделать неосторожный шаг, но и предстоящий разговор по душам заставляли Миранду чувствовать себя не вполне уютно. Она понимала, как опасны неосторожные шаги, но все же продолжала идти вперед смело и самоотверженно, и мне казалось, что ей хватит решимости, чтобы подступить ближе и к нашему откровению. У нас обоих накопилось слишком много невысказанных мыслей, но никто не знал, в какие слова их облечь. Миранда подошла еще ближе, коснулась руками мраморных перил, нерешительно посмотрела вниз и вздохнула, слишком резко и судорожно, словно ей не хватало воздуха.

– Как думаешь, почему? Почему он это сделал?

Так много местоимений подряд лишали вопрос всякой определенности. «Он», «это», «почему», речь могла идти о ком угодно, и о чем угодно для любого стороннего человека, но только не для нас. Я знал, она намеренно не упоминает имя и событие, как бы проверяя, выдержит ли тонкий лед моих чувств тяжесть предстоящего разговора. Этот лед, на самом деле, был не так тонок, как она думала.

Я не привык доверять свои чувства даже близким людям, но груз их порой становился слишком велик, чтобы нести его в одиночку. Но я не мог бросить его или переложить на чужие плечи, как что-то вещественное. Но, кроме того, каким бы тяжким он ни был, я не хотел его оставлять. Я скорее предпочел бы надорваться, нежели навсегда оставить память о брате. И все-таки мне было тяжело.

Но вот появилась Миранда, которая, я чувствовал это со всей определенностью, готова разделить со мной эту ношу, потому что и ей не безразлична память об Элиндере. Потому что и она, даже после всего, что он совершил, видела в нем хорошего человека. Это я мог прочесть в ее глазах. Мы с ней сходились на общем чувстве вины, ведь, в конце концов, именно мы в свое время, сами, не желая того, подтолкнули его к тьме. Пусть моя вина перед ним сильнее, пусть ей гораздо легче отпустить его, но даже малая толика искреннего сочувствия и понимания с ее стороны, быть может, облегчит тот мешок камней, который повис у меня на сердце.

Я решил рассказать ей, как все произошло там, на самом краю пропасти. Она слушала внимательно, не перебивая меня ни словом, ни даже малейшим вздохом удивления. Закат истлел, и лицо ее, теперь освещенное только сиянием звезд, само как будто светилось в темноте. Но глаза, чуть скрытые тенью, были полны печали, отчего казались еще темнее. Волшебное их сияние померкло, и я надеялся только, что померкло оно не навсегда.

– Не знаю, что им владело в ту минуту, – говорил я, – отчаяние или раскаяние. Я только знаю, что он не хотел мне мстить. Иначе зачем пощадил тогда, когда я сам вложил ему оружие в руки? Зачем пожертвовал собой, вместо того чтобы одним ударом подчинить себе все королевство? Он никогда не был жесток, просто оступившись единожды, вынужден был опускаться все глубже и глубже во тьму. Однако именно я подставил ему ту роковую подножку.

– Ты не в ответе за то, что он совершил. – Попыталась оправдать меня Миранда.

– Я в ответе за то, что совершил сам. Пойми, я не ищу оправдания его преступлениям, только и он ведь перестал их искать. Вместо этого он попытался искупить свое зло. Мне, полагаю, следует поступить также.

Я взглянул на Миранду и увидел испуг в ее глазах. Она недоверчиво глянула на резной парапет.

– Нет, нет. – Заверил я, угадав ее мысли. – Я не собираюсь прыгать, как он. Я должен выполнить его просьбу и стать лучше, чем наш отец. Лучшим королем, лучшим отцом, лучшим человеком. Это потребует от меня большой работы над собой, но я чувствую свою ответственность. Знаешь, я не хочу, чтобы Элиндера вспоминали, как врага, а меня, как его убийцу. Тем более, что я его не убивал. Я расскажу людям правду, и плевать, что подумают обо мне, какую слабость во мне увидят. Именно ложь принесла все беды в наше королевство. Пора с ней покончить.

– Мы все слишком поздно стали учиться на своих ошибках. – Грустно заметила Миранда. – Но я поддержу любое твое решение.

– Какое бы зло ни совершил мой брат, он получил свое наказание. Его больше нет. А я не могу осуждать его сильнее, чем он сам себя осудил.

Я закончил, и воцарилось неловкое молчание. Я знал, что это еще не все, мы оба должны затронуть еще одну тему. Мы оба хотели поговорить об этом, но вместе с тем оба боялись этого разговора о «нас». И в этот раз начать должен был я. Мне надоела ложь, в которой я жил до сих пор, и теперь я чувствовал не только необходимость, но и готовность, наконец, покаяться хоть кому-нибудь. Пусть же Миранда станет моим исповедником и моим судьей, потому что перед ней я виноват не меньше.

– Я хотел бы признаться тебе в любви, но боюсь солгать в очередной раз.

Она молчала. Я продолжал.

– Знаешь, когда я так настойчиво добивался твоего расположения, мне была интересна вовсе не ты, а твоя неприступность. Но больше всего меня подстегивало желание обойти Элиндера с его наивной розовой влюбленностью к тебе. Впрочем, я вообще был очень своенравным тогда. Я видел, как он смотрит на тебя, как ловит каждое твое слово. Ты и сама, наверняка, замечала его интерес. Сейчас это кажется глупым и нелепым. Сейчас я понимаю, что ревновал его не к тебе, а к нашей матери, просто переводя ревность с ее образа на твой. Но тогда я этого понять не мог, и просто ревновал до исступления. Мне не столько самому хотелось получить твою любовь, сколько лишить его этой любви, втоптать ее в землю, не позволить тебе хоть когда-нибудь ответить ему взаимностью. Я ведь действительно хотел, чтобы он увидел нас вместе в тот вечер на пиру. Однако Редерик, сам того не желая, ведомый благими намерениями, открыл ему правду раньше времени. И запланированная мною сцена получилось куда более жестокой, чем я мог представить. Знаю, несправедливо было так играть с твоими чувствами. За маской влюбленности ты не увидела моего настоящего бесчувственного и злого лица. За это я прошу у тебя прощения. Теперь, когда ты знаешь правду, ты можешь осудить меня или возненавидеть, но, пожалуйста, выслушай все, что я хочу сказать. Да, пусть сначала мною двигал один только холодный расчет, но с тех пор я изменился, и чувства мои тоже изменились. Я излечился от своей гордыни, от страха к кому-нибудь привязаться и не стать при этом слабым или зависимым. Я не могу признаться тебе в любви, потому что боюсь разбрасываться такими словами, как разбрасывался ими раньше, при этом совершенно ничего не чувствуя, ни любви, ни стыда за то, что лгу. Но я знаю только то, что ты мне дорога, и что ты, пожалуй, единственный человек, который сможет по-настоящему понять меня.

– Что ж, если ты не хочешь впустую бросаться словами, то и я не буду. Твоя честность говорит красноречивее любых слов. Однако твое признание вынуждает меня тоже сказать тебе правду. Ты мне нравился. Всегда. Мне не нравились твои загулы, твои отношения с братом, много, чего не нравилось. Но мне нравился ты. Я долго пыталась держаться от тебя на расстоянии, понимая, что ты ненадежен, не был надежен, во всяком случае. Чувства чувствами, но в первую очередь я хотела бы доверять тебе. И не могла. И все же в конце концов я поддалась своей слабости. Элиндера я любила, и здесь я не боюсь этого слова, потому что я действительно любила его, как люблю Ториэна или Редерика, со всеми их недостатками. С ним, наверно, мне было бы спокойнее, чем с тобой, ему я доверяла. Но вот беда, он – не ты. А он не хотел быть мне братом, он хотел большего. Я могу чувствовать только сожаление, что не могла дать ему иной любви, которую он хотел получить, и которую, без сомнения, заслуживал. Я могу чувствовать сожаление, но не стыд. Разве есть моя вина в том, что во мне ничего не отзывалось? Конечно, я видела, как он ко мне относится, именно поэтому старалась никогда не переступать ту незримую границу, которую провела меж нами. И не позволяла ему переступать эту черту. Порой у меня вызвала жалость эта его щенячья преданность, наверно, поэтому я не могла ответить ему взаимностью. Потому что его любовь ко мне была лишена самоуважения. Когда же он сам это понял, то переболел ею, но было уже слишком поздно. Ты другое дело – ты домогался меня с наглостью, на которую Элиндер не был способен, и хоть я и старалась это скрыть, но твоя уверенность меня подкупала и по-настоящему льстила мне. Когда же на турнире Элиндер нарушил границу, посвятив мне победу, я бросила ему ту злосчастную розу. Но разве могла я поступить иначе и унизить его на глазах всего королевства? Нет, не могла. Он поступил, в этом смысле, не очень честно по отношению ко мне, буквально вынудив меня ответить ему, а затем сам же увидел в этом надежду. Я догадывалась, что ты замыслил в тот вечер и не собиралась этому потакать. Я не явилась бы с тобой об руку в пиршественный зал, хоть ты и был убежден в обратном. Правда и с Элиндером я тоже бы не пошла. Я надеялась, что мы все придем туда в разное время и наконец-то проясним наши отношения. Слабости слабостями, но мне не хотелось становиться маленькой частью твоего огромного списка любовниц. Я все-таки ценю себя несколько больше, и мне нужно было дать тебе понять, что один поцелуй в порыве неожиданного безумия, это все, на что ты мог рассчитывать. Я все-тки не очень глупа и понимала, что тогда тебе нужна была вовсе не я, а сам факт твоей очередной победы. Ты ведь явно не обрадовался, когда король предложил моему отцу поженить нас. Знаю, что не обрадовался, потому что я видела твое лицо тогда. Я и сама была не рада, и не только потому, что не выношу принуждения в любой форме, но и потому, что понимала – нет смысла жить с человеком, который не только тебя не любит, но и не уважает, видя в тебе лишь трофей. Но Элиндер тоже должен был понять, что я не обреку его на ту судьбу, на которую не хочу быть обречена сама. Кто же знал, что в эту историю вмешается Редерик со своими благими намерениями и направит ход событий в иное русло. Явись мы на праздник порознь, поговори мы честно и открыто, быть может, вся наша жизнь тогда сложилась бы иначе. Но этого не произошло. Редерика тоже обвинять нельзя, он ведь, и в правду, действовал из добрых побуждений. Но Элиндер нас увидел, и все сложилось, как сложилось. Теперь об этом поздно сожалеть. Что до тебя, ты в самом деле изменился. Это хорошо, что ты оставил привычку бросаться пустыми словами. Я бы очень не хотела, чтобы ты любил меня из какого-то чувства вины или убеждал себя, что любишь. Уж лучше не любить вовсе. Я рада твоей честности.