Нескучные истории большого города. Рассказы и повести

ГРАНЬ

Сложно и путано наврав шефу, Ира отпросилась с работы и вместе со звонком на обеденный перерыв вылетела на улицу. Она крепко прижимала локтем маленькую коричневую сумочку, в которой лежали остро необходимые восемь тысяч триста сорок рублей, три тысячи триста сорок собственно Ириных, а пять тысяч – взятых у Анны Борисовны на пару дней, до зарплаты

Анна Борисовна всегда выручала девчонок, чем могла, и сейчас безропотно выдала деньги, только подняла на Иру выцветшие голубые глаза:

– А зачем столько, Ирочка? Ты же недавно новую шапочку купила…

Ира машинально поправила на голове белую меховую шапку, покрутила на пальце локон, но ничего с ходу придумать не смогла и только махнула рукой:

– Нужно, Анна Борисовна, позарез нужно именно сейчас.

А про себя подумала: «Конечно, я дура. Кто же такое дело на последний день оставляет? Не догадалась раньше его спросить. Ну что я сегодня найду, если неизвестно даже, что мне нужно!»

Всю дорогу, стоя в медленном из-за московских пробок, автобусе, Ира размышляла о том же: «Поехать бы сейчас в ювелирный и купить большую медную индийскую вазу. Соответствует дню рождения, будет стоять много лет и напоминать обо мне. Но не попрёт же он вазу домой, там жена…»

Вспомнив о жене, черным пятном заслонявшей светлую и любимую Володину голову, вспомнив всю его жизнь и всю их с Володей жизнь, отношения, прогулки, разговоры и то головокружительное, от чего уже полгода блестят глаза, Ира сначала приуныла, потом ободрилась и решила, что ничего «для дома» покупать не будет. Потом подумала, что дарить предметы одежды тоже скучно и, наконец подъехав к ГУМу, уже твёрдо знала, что ей нужно что-нибудь необыкновенное.

Она выскочила из автобуса и, опережая неповоротливых, по-зимнему одетых прохожих, побежала по скользкому, хрустящему от снежной крошки асфальту.

Ира толкнула замёрзшую стеклянную дверь ГУМа, с удовольствием окунулась в волну теплого воздуха и, предчувствуя удачу, полетела вверх по коротенькому эскалатору.

На втором этаже эскалатор упирался в хвост очереди, струящейся из отдела посуды. На витрине, сияя кобальтом и золотым кружевом, стояли маленькие рюмки музейной красоты. На каждой прилепились крошечные фарфоровые веточки с цветами и листиками. Ире сразу представился какой-то чудесный праздник, например, Новый год. В уютном кресле сидит Володя, держит в руках рюмочку с ликером и, прищурившись, разглядывает нежные фарфоровые цветы. И вспоминает её, Иру.

«А напротив – продолжил вдруг в её голове кто-то посторонний, – с такой же рюмочкой сидит его…»

«Жена – хорошо это или плохо? – подумала Ира. – Раньше мне казалось, что когда я стану чьей-то женой, то буду доброй, вкусно пахнущей пирожками и вареньем, как мама. А оказывается, жена – это ужасно. Или кто-то делает ее ужасной. Кто? Второй человек? Третий?»

«Вот вам и второй, и третий», – отметила Ира, разглядывая идущих перед ней одутловатого полного мужчину неопределенного возраста и вцепившуюся в его руку молодую девушку в модном берете.

«Господи, ну что она зацепилась за эту дохлую моль? – негодовала Ира, машинально идя за ними. – Ведь ей, наверное, самой совестно и обидно. Я бы на её месте никогда, никогда…»

Ира резко отвернулась и буквально ткнулась носом в большое, в рост, зеркало, которое мгновенно отразило высокую брюнетку в белой меховой шапочке и пальто нараспашку, с гончим выражением лица, круглыми глазами и красными от мороза щеками. Ира засмеялась и незаметно показала зеркалу язык.

– Прекрасный, здоровый язык, – сказали за её спиной. – Образцовый.

И в зеркале над Ирой возникло лицо ее школьной подруги Ленки Маковой.

– Что бессистемно бродишь? – спросила Макова.

– Я не бессистемно, – ответила отражению Ира. – Я ищу необыкновенный подарок.

– Для молодого человека, – насмешливо уточнила Макова. – Идём!

Она взяла Иру за руку и, возвышаясь над толпой, как колонна, потащила её в отдел мужской парфюмерии.

– Не хочу, – вырывалась Ира. – Не хочу дешёвых одеколонов и крема для бритья. Мне нужен дорогой подарок.

– Он дорогой, – спокойно уверила Макова. – Я уже купила.

Она подошла к прилавку, поговорила с продавщицей, и Ире дали маленькую темно-синюю коробочку и благоухающую тряпочку-образец.

– Французские, – с достоинством произнесла продавщица, лениво жуя резинку. – Для мужчин, которые олигархи. Этот бренд раз в сто лет получаем. Восемь тысяч двести рублей.

Ира взяла в руки изящную коробочку, увидела тисненную надпись «Pozzo di Borgo» с изящной маленькой золотой коронкой сверху и глубоко вдохнула строгий и нежный запах сена, горьких трав и далекий – хвои.

«Пахнет несбыточной любовью», – определила про себя Ира. «Запахи имеют над людьми неожиданную власть, – вспомнились ей строчки из какой-то прочитанной книги. – Они могут сильно всколыхнуть чувства и часто…»

«Часто он будет вспоминать тебя?» – недоверчиво досказал внутри посторонний голос.

Но Ира топнула на него ногой, расплатилась за покупку и бережно спрятала коробочку в сумку…

…На улице возле «Детского мира» уже наряжали елку. Беззвучная толпа кипела за стеклянными стенами магазина, возле прилавков, блестевших новогодней мишурой.

Володя Ваганов стоял на тротуаре, подставив руку снежинкам, и смотрел, как они медленно падали на его теплую ладонь и таяли, оставляя на коже светлые пятна. Он думал о том, что прокрутил три с половиной десятка лет своей жизни и завтра ему стукнет тридцать шесть, и ещё – что нужно купить ёлку для Сони, через пару дней ёлку уже не сыщешь.

Он вспомнил Соню с красными елочными шарами в руках, опутанную колючей серебряной гирляндой, и как кололись эти шары, когда Соня, смеясь, обхватила его и закружила по комнате…

– Мама, смотри, это Дед Мороз? – звонко спросила маленькая, закутанная до самых ушей девочка, указывая на него варежкой.

Молодая тонконогая мама взглянула на светлую вагановскую бороду, на его дубленку, запорошенную снегом, легкомысленно засмеялась и прошла мимо. Ваганов посмотрел ей в след и подумал, что его лаборантки Катя и Наташа, наверняка уже удрали с работы, – ничем этих женщин не исправишь.

Вдруг из-за его спины появилась рука, ловко дернула его за бороду, и перед Вагановым возникло сияющее Ирино лицо.

– Володя, – сказала она. – Володенька!

Ира легко прижалась головой к его плечу, потом отстранилась, оглядела его, стряхнула с воротника снег и, удостоверившись, что всё в порядке, взяла под руку. Улица привычно повела их вверх, к небольшому ресторанчику на углу…

Они заняли маленький столик у окна, откуда была видна улица. За кружевной занавеской, отделив их от мира, сплошной стеной пошел крупный снег.

Ресторан был еще полупустым и походил на оркестровую яму перед спектаклем, где настраивают инструменты, буднично и деловито, с привычным ощущением предстоящего праздника.

Молодой скучающий официант молниеносно принес их заказ, откупорил шампанское и, обернув бутылку салфеткой, наполнил бокалы.

Ира опустила глаза, посмотрела на свои руки, увидела знакомое кольцо с тремя рубиновыми каплями, которое при желании можно было вполне принять за обручальное, вздохнула и взяла зеленый запотевший бокал.

– За твое счастье, Володенька! – сказала она весело. – Чтобы оно, послушное, было всегда с тобой.

Ваганов заглянул в беспечальные Ирины глаза и спросил:

– Ира, а какое у тебя счастье?

– Ну, какое, – засмеялась Ира. – Чтобы всегда был праздник, везенье, чтобы в тридцать быть, как в двадцать…

– Так я счастливчик, – усмехнулся Ваганов.

«Твои тридцать пять – это твои же двадцать, – вспомнил он вчерашние слова Сони. – Одни надежды впереди».

– А ещё, – сказала Ира, – вот так смотреть на тебя. Целый день, целый год. Ходить с тобой к друзьям, в театры, гулять в осеннем парке… – она положила руку на его запястье и замолчала, отвернувшись к окну…

«Что ты оправдываешься, – отмахнулась Соня. – Эти бесцельные прогулки, друзья, болтовня давно превратили твою жизнь в приятный пустячок».

Ваганов попытался вспомнить, с чего вчера началась их ссора. Обычно Соня избегала объяснений, просто уходила к своему старому, заваленному книгами и расчетами письменному столу, который в шутку называла «полем битвы». Вчера – с чего это началось?»…

– Я люблю тебя, Володенька, – сказала Ира. – И хочу тебе всякого счастья. Ты должен баловать себя… Ну, ты просто для этого создан. Кстати, взгляни…

Она вынула маленькую темно-синюю коробочку, положила перед ним на стол.

– Я, Иронька, живу с удовольствием, – рассеянно ответил Ваганов, поворачивая коробочку и рассматривая золотые надписи на крышке. – Себе не отказываю. Мои тридцать пять – это мои пятнадцать, А может, пять…

Когда Ваганов посадил Иру в такси, воздух стал уже густо-синим и зажглись фонари, но на улице еще шла бойкая торговля. Он вошел через маленькую калитку в деревянный загончик, где пленной грудой лежали пушистые, волшебно пахнущие елки, выбрал маленькую, с тонким липким стволом, и, аккуратно перевязав, понес домой.

Ваганов прошел через сквер, оплетённый снеговыми нитями, торопливо перебежал дорогу на красный свет и попал прямо в объятия маленького человека в кожаном пальто. – Вовка! – воскликнул кожаный человек. – Здорово! Я тебя ещё с той стороны улицы узнал! Ваганов заглянул под низко надвинутый козырёк щегольской черной кепки и увидел пьяное и счастливое лицо своего старинного приятеля Назарова. – Привет, – обрадовался Ваганов. – Сто лет не виделись! Ну, как ты?

– Хорошо! Отлично! Новый год отмечаем! Друг в Прагу уезжает, так мы решили пораньше. Вон, видишь, наши, – он указал на шумную компанию, рассыпанную у дверей ресторана, – видишь? Уже все готовенькие. Давай покурим пока, – говорил он, вынимая пачку сигарет, – сейчас все подойдут.

Когда-то они учились вместе, на одном курсе, делили весёлые студенческие вечеринки. И хотя жизнь давно отдалила их друг от друга и последние годы Ваганов вообще ничего о Назарове не слышал, сейчас его лизнул шершавый язычок ностальгии и он почувствовал, что рад встрече.

– Рассказывай, как живешь? – спросил он. – Что нового?

– Ну, работаю, конечно, – сморщился Назаров. – Сначала ездил в Питер, в Киев, – это еще при тебе было. Ездил, осваивал, выбирал.

Он глубоко затянулся, помолчал и вдруг сказал запальчиво:

– Знаешь, я ведь думал, что-то серьёзное получится. И не вышло. Так, всё мелочи…

– Ты и тему бросил? – поинтересовался Ваганов.

– Бросил! – беззаботно отозвался Назаров. – Теперь знаешь на что живу? На тепличках. Теплички у меня маленькие, а навар большой. Образование все-таки биологическое…

– Что ты там выращиваешь?

– Гвоздику. Гвоздика сейчас везде дорогая. А мне деньги нужны.

– Ты что, женился?

– Не женился, – отмахнулся Назаров. – Зачем мне? У меня вон Алина, Милочка… Да и в Москве ещё, я ведь только вернулся.

– В командировке был?

– Да нет, с гвоздикой этой. Восемьдесят коробок повез.

– Ну и как, – усмехнулся Ваганов, – успешно?

– Слушай, – вдруг спохватился Назаров – ты про Ивлева знаешь?

– Виделись осенью в Питере, на конгрессе. Он только докторскую защитил. Вообще, он молодчина, Ивлев, – оживился Ваганов и вдруг замолчал, поразившись странному взгляду Назарова. – Ты что, Боря?

– Ивлев умер. Две недели назад.

– Что?! – закричал Ваганов. – Сашка Ивлев умер? От чего? В аварию попал?

– От инфаркта. Его до больницы не довезли… Мы уже в том возрасте, Володя, когда спокойно можно умереть от инфаркта.

– Он был младше нас, – машинально поправил Ваганов. – Он с Соней учился.

– Да, – сказал Назаров. – Кстати, как Соня?

– Нормально. Много работает.

– Диссертацию защитила?

– Давно.

– А как тебе с ней живется? – поинтересовался Назаров и вдруг закричал: – Милочка, Мила!

И побежал навстречу тонкой, как свечка, блондинке, выходящей из дверей ресторана.

– По разному, – ответил сам себе Ваганов…

«Я не люблю тебя», – сказала вчера Соня.

Вот с чего началась их ссора.

Так получилось, что вчера он возвратился домой только под утро. Да, последнее время он как-то закрутился: командировки, деловые встречи, эта Ира… После того, как года три назад он с блеском разделался с ферментами, наступил тупик. Дальше нужно было двигаться ощупью, наугад. Нужна была новая большая идея, беспроигрышная, обеспечивающая успех. Вся его жизнь состояла из больших и маленьких побед. Он старательно отвоевывал у жизни эти победы, потому что знал: случись ему серьёзно проиграть – и он не встанет.

Сегодня он вдруг почувствовал, что вышел из формы.

Утром мальчишка Асеев поразил его своей моделью действия ферментов. Он доброжелательно разгромил Асеева, но запомнил поблескивающую в его робком предложении золотую жилку.

«Группа у меня хорошая – подумал Ваганов. – Каждый из них мог бы самостоятельно работать. Нет, не мог бы, – ему вспомнилось неуверенное лицо Асеева, – ответственности боятся. Они разрабатывают, исполняют, а отвечать боятся. Они на мне стоят. А я дело знаю. Но все-таки Соня права: мои тридцать пять…»

Он вдруг вспомнил события десятилетней давности, годы аспирантуры – как гнал с утра до позднего времени и как дрожали его руки от азарта, когда эксперимент подходил к концу. И ещё – сумасшедшее ощущение молодости: сознание, что всё может.

«Соня ошиблась, – снова подумал Ваганов, – мои тридцать пять – это, пожалуй, мои шестьдесят, а то и больше»…

Скользя по накатанному асфальту, к нему опять подбежал Назаров.

– Володя, – безоговорочно закричал он, – едем с нами! Сейчас катим к Алине, подхватываем еще Милочку. – Он помахал ей рукой. – Девица – прелесть. Ночь протанцуем, а утром, – он мечтательно потянулся, – в горы, на лыжах кататься! А потом… ну, потом видно будет.

Ваганов глядел в его смеющиеся глаза, и ему вдруг нестерпимо захотелось домой.

– Не могу, – печально соврал он. – У меня Соня болеет.

– Тогда конечно, – послушно опечалился Назаров, – против Сони я ничего не могу. Передай ей, пусть поправляется… Эх, если бы у меня была такая Соня, – вдруг вздохнул он, – и я был бы на твоем месте…

Ваганов неожиданно почувствовал жалость.

– Слушай, – сказал он. – Ты что это, серьёзно – с гвоздикой? А то иди ко мне работать, вместе что-нибудь сообразим.

– Нет, – убито отозвался Назаров. – Знаешь, у каждого человека есть грань. Грань между молодостью, когда можешь всё, и зрелостью, когда втиснут в одну-единственную колею и в твоей воле изменить только скорость. И дорога назад загромождена прошлым. Начать сначала надеется только дурак, а я не дурак, – говорил он, постепенно воодушевляясь. – Я деловой человек. И удачливый, – закончил он, уже вполне довольный собой.

«Верно, – подумал Ваганов, – у каждого человека есть грань. Я дошёл до неё, занес ногу над чертой и не шагнул никуда…»

…До дома оставалось пол-остановки. На углу Ваганов задержался возле усатого грузина, еле натянувшего на добротное пальто потрёпанный белый халат. Грузин одаривал покупателей порциями золотистых мандаринов. Женщин он ещё одаривал бесплатной огненной улыбкой.

«Идеальный вариант коммерции», – подумал Ваганов, распихивая по карманом купленные мандарины. Грузин посмотрел на него скучным взором и улыбаться не стал.

Ваганов шел быстро и представлял, как обрадуется Соня ёлке, как в суматошных новогодних праздниках растают недоразумения и ссоры последних дней. Снег всё кружился и кружился, выбеливая асфальт и темные деревья, принося странное успокоение и надежду.

– Всё наладится, – говорил себе Ваганов, сворачивая во двор. – Не станет больше пустоты в этой жизни, уходящей без следа между пальцами…

«И счастье, послушное, будет всегда с тобой, – вдруг вспомнились ему Ирины слова. – Ты должен жить с удовольствием, баловать себя… Ты просто для этого создан…»

Ты для этого создан?!

Ваганов остановился, прислонился к стене дома.

Он поставил елку в снег и закурил, прикрывая ладонью сигарету от мокрых снежинок… Покурив, постоял ещё минуты три, вдыхая легкий морозный воздух, потом сунул руку в карман, нащупал маленькую тёмно-синюю коробочку, Ирин подарок – и, размахнувшись, забросил ее далеко в снег…

Сони дома не было. Одежный шкаф в прихожей, почему-то был открыт и пуст. Ваганов прошел через комнату в кухню, удивленно отметив в квартире какой-то неожиданный беспорядок. В темной кухне остро пахло молотым кофе.

«Типично лабораторная привычка пить кофе вечером, чтобы поработать еще час-другой», – вслух подумал Ваганов, включая свет и ставя на газовую горелку чайник.

Он вымыл руки, выложил мандарины в красивую, привезенную из Юрмалы плетёнку, поставил её на стол.

На столе лежал лист бумаги с четкой Сониной скорописью. Ваганов быстро пробежал его глазами, потом сел и медленно перечёл ещё раз.

Несколько минут он сидел и молча смотрел на этот лист, затем встал и высыпал мандарины в холодильник, на замёрзшую морковку.

Постоял у окна, барабаня пальцами по стеклу.

За окном небо стало чистым, снег наконец кончился, и по пустому двору, по крышам, по земле, уходя в бесконечность, тянулась голубая снежная дорога.

СЕРЕБРЯНЫЕ ТРУБЫ

Тень распласталась по шоссе, неестественно большая, вытянутая, – его собственная одинокая тень. Лишь она была сейчас рядом, вместе с ним кувыркаясь по пыльной бетонке.

Комраков оторвал руку от руля, передвинул рычажок переключателя. Цепь вжикнула, перескочила на другую звездочку. Прошло, наверное, больше двух часов, как, бросив пелетон, он в одиночку ушел вперёд.

Грязно-серая бетонка скучно тянула прямо и прямо, потом заползала на невысокие холмы, спускалась обратно на равнину и устало истаивала в маленьком городке у самых гор. Густой тяжелый воздух поднимался от нагретой бетонки. Комраков ловил его широко раскрытым жадным ртом, но надышаться не мог. И, наверное, от этого сердце стучало часто-часто, отдаваясь в висках.

Комраков завёл руку за спину, нащупал в кармане майки пластмассовую фляжку, отвинтил крышку и припал губами к тёплой безвкусной воде. Потом потряс фляжку и, сдернув шапочку, плеснул остатки на голову. Теплые струйки медленно поползли по шее, вниз, он почувствовал, что стало неожиданно легче.

Комраков опустил голову. Тень под колесом съёжилась, сделалась меньше.

– Тебе тоже жарко? – спросил у неё Комраков.

Он привык говорить с тенью, беседовать с ней о прошлом, настоящем, о жизни вообще. Комраков вдруг вспомнил, как в первой своей многодневке, в Крыму, совсем салагой, восемнадцатилетним пацаном, ушел в отрыв с Чернецким – опытным, повидавшим многое гонщиком.

– Ты, Витёк, говори с тенью, – облизывая пересохшие губы, прохрипел Чернецкий, когда, танцуя на педалях, раскачивая велосипеды из стороны в сторону, они карабкались на отвесный подъём, а уши от высоты закладывало ватой. Говори с ней, – задыхаясь повторил он. – Это спасает от одиночества, спасает, когда оторвешься от пелетона. Говори о чём хочешь, и не будет у тебя желания перестать горбатиться, бросить все к чёрту.

После той многодневки Чернецкий ушёл из спорта. Потом прошел слух, что он преподаёт физкультуру где-то в Брянской области. А полгода назад Комраков вытащил из почтового ящика конверт. Незнакомым ему почерком был надписан странный адрес: мастеру спорта международного класса Виктору Комракову. И, вскрывая конверт, Виктор почувствовал, как ему приятно. Вот, не знает отправитель ни названия улицы, ни номера дома, а письмо дошло.

Письмо было от Чернецкого. Писал он, что организовал велосекцию, есть способные ребята, просил прислать однотрубки, еще кое-какие части, которых в Брянске днем с огнем не сыщешь. Но Комраков торопился тогда на сборы, а когда вернулся, листок с адресом куда-то затерялся, и Виктор так и не ответил.

Я не виноват, утешил Комраков сам себя. Я очень занятой человек. Профессионал. Профи. И нужно брать от жизни все, пока ценят, пока нужен. В ласковой улыбке председателя Спорткомитета он, Виктор Комраков, ясно видел, что похож на курицу, несущую золотые яйца: медали, зачетные очки, престиж руководителей. Чёрт с ними, пусть он будет такой курицей. И нужно брать от жизни все, пока его ценят, пока нужен.

Но возникла вдруг в памяти чёткая, как на экране телевизора, картинка: удаляющийся с каждым мгновением всё дальше и дальше пелетон, а он, Виктор Комраков, сидит, размазывая злые слёзы, на обочине шоссе. Сжимает руль велосипеда с проколотой однотрубкой и напрасно ждет пропавшую куда-то техничку.

И новая картина: Чернецкий, отдающий ему свою машину. Что Чернецкий тогда ему сказал, помогая затянуть ремешки на педалях и подталкивая под седло? Конечно, что-то сказал. Но Витьке нужно было догонять пелетон, и он плохо расслышал.

Он все-таки догнал пелетон и отчаянным спуртом на финише выиграл гонку. Потом отвечал на глупые вопросы очкастой девушки-корреспондента. Нет, он помнил, конечно, кому был обязан победой, искал Чернецкого, но искал, видимо, плохо, потом завалился пораньше спать, а утром удивленно узнал, что Чернецкий сошёл с многодневки и уехал.

И один из тренеров в разговоре, понимающе кивнув головой, объяснил:

– Почувствовал, что не тянет. – Затем добавил, – ведь Чернецкому тридцать один. Пора сходить…

И опять пришла мысль, которую Комраков гнал от себя – что ему скоро тоже придется заканчивать. Все эти гонки, многодневки, всё, чем он жил до сих пор – всё останется позади, и наступит другая, неведомая жизнь, жизнь, в которой всё пойдет по-другому.

В октябре ему исполнился тридцать один, и он боялся минуты, когда тренер, старательно отводя взгляд, назовет состав на очередную гонку, а его фамилии не будет в списке. Потом, в коридоре, подойдет заменивший его гонщик и, плохо скрывая радость, скажет:

– Извини, что так получилось.

И страх перед этой минутой заставил его ещё ниже пригнуться к рулю, сильнее вдавить ноги в педали…

Послышался приближающийся звук мотора. Комраков обернулся, увидел ярко-оранжевый мотоцикл. Через минуту мотоцикл поравнялся с ним, и сидевший сзади парень в клетчатой ковбойке крикнул:

– Плюс две семнадцать!

Две минуты семнадцать секунд выигрывал он у пелетона.

Пестрый столбик мелькнул сбоку, остался за спиной, километровый столбик – крошечный маячок, указывающий путь…

Последнее время Комракову не очень везло, будто птица счастья, часто выбиравшая его до сих пор, упорхнула куда-то. И не сказать, что он плохо подготовился к сезону: тренировался, как обычно, зимой в зале накрутил достаточно на велостанке, попотел изрядно со штангой и кроссы набегал. Но чувствовал, чувствовал, что новый старший тренер как-то без уважения, что ли, смотрит на него. Эх, старший тренер, старший тренер!

Комраков поинтересовался в Спорткомитете, что это за человек, откуда приехал. За свою многолетнюю кочевую жизнь Виктор знал почти всех, кто что-то значил в велосипедном спорте, но Андрея Сергеевича Брыкина не встречал.

– Из Архангельска он, – пояснил Комракову знакомый чиновник из Спорткомитета. – Его документы как раз оформлял. Послужной список у него хороший, но мужик, говорят, крутой… Да что ты волнуешься, разве мы тебя в обиду дадим? Ты же незаменимый!

Тренером Брыкин оказался знающим. И вроде мельком приглядывался к гонщикам, а совершенно точно угадывал, кто в какой форме.

– Зайди ко мне! – бросил он однажды Виктору после тренировки и прошёл в свой крошечный кабинетик.

Комраков не спеша обтёр полотенцем потное лицо и направился туда же.

Брыкин, склонившись над столом, вычерчивал тренировочный график. Потом произнёс, чётко выговаривая каждое слово:

– Как думаешь, пора омолаживать команду?

– Думаю, не нужно! – тоже подчеркивая каждый слог, ответил Виктор.

Тренер довел тонкую паутинку линии почти до края большого листа ватмана, выпрямился, как бы со стороны полюбовался на свою работу и сухо сказал:

– Спасибо. Можешь идти.

Комраков чуть потоптался на пороге, будто ожидая, что его остановят, вернут и вышел из тренерской.

Потом быстро переоделся, поехал на такси домой. Расплатившись с водителем, посмотрел вверх, нашел на седьмом этаже свои окна. Они светились ровным розовым светом. Виктор вошёл в подъезд и, поджидая лифт, нащупал в кармане куртки два ключа, соединенные колечком

Два ключа. Один от обычного стандартного замка, врезанного в дверь еще при сдаче дома строителями. Другой – с затейливой нарезной головкой, купленный в маленькой лавчонке возле старинного собора во французском городе Авиньоне.