Твой след ещё виден…

Чёрный мускулистый кот чуял наши намерения и вырывался. Его вина была в том, что умел вытаскивать из кастрюль мясо: просовывал лапу в дужку крышки, поднимал её, а дальше уже было дело техники. То же он проделывал и с дверцами кухонного шкафа. Плутничал регулярно, как у нас дома, так и в соседних домах, куда проникал через чердаки или вечно незапертые двери.

Кота звали Тарзан, так же назывался фильм, на который мы торопились. Приговор коту вынес Витёк, но взрослые об этом не знали, хотя моя бабушка, замученная проблемами кормёжки, наверное, не возражала бы. Баночных крабов, стоявших рядами в Шапошниковой лавке, мы почему-то не ели, а с другими продуктами была напряжёнка.

– Толстый, ты придумал, ты и топи, – передал я кота Витьку, уверенный, что Тарзан выпутается из сложного положения.

Толстому не хотелось лезть к речке по разросшейся осоке, он размахнулся и забросил кота подальше от берега. Тот поплыл вдоль, а потом к другому берегу, к баракам. Там жизнь ожидалась не такая сытная, но спокойная.

Какая-никакая, но речка, да и озеро тоже, имели два берега. На другом – белели выполосканные и сложенные на мостках простыни; крякали чьи-то утки. За высокими – в ряд – тополями располагался стадион, да манил отведать своих плодов городской сад. Слева от стадиона, между понтонным, гулко ухающим мостом, если на него въезжала машина, и арочным входом на сам стадион, вытянулись по вытоптанной земле три длинных барака, откуда всегда тянуло керосиновой вонью и непонятной, шумной, безалаберной жизнью. И сейчас там играла гармонь, да лениво, от нечего делать, переругивались две бабы.

Пока мне речки хватало, но иногда, начитавшись Джека Лондона, мечталось о другом: построить плот, выплыть по озеру к большой реке, а там… только меня и видели. Но даже Толстый меня не поддерживал. У него и здесь, на своей улице, дел хватало. Он раскапывал кабель у трансформаторной будки, добиваясь, чтобы искрило, ловил чужих котов у своего курятника, а когда не хватало простора – лез на крышу. В четыре года его уже снимали с конька крыши пожарные, потому что тогда, в будний день, на улице остались одни старухи, не умеющие лазать по верхам. Днём, улица вообще вымирала, потому что практически все уходили „зарабатывать стаж“.

Под свою акцию с „утоплением“ Толстый выпросил у моей бабки тридцать копеек на двоих, и мы, в пятый раз, побежали смотреть кино о другом Тарзане.

Вечером мы сидели на песчаной части берега, кидая в речку комья песка, делились впечатлениями. Для себя я надеялся, что наш Тарзан вернётся, но с тех пор я его больше не видел. Не скажу, что мяса в наших кастрюлях сразу прибавилось.

Холодно, как лезвие ножа, взблеснула речка под последними, солнечными лучами.

– Я домой, – встал, отряхивая с задницы песок, Толстый.

– Пошли, – согласился я, зная, что оставаться на чужой, прибарачной территории, где командовали братья Черноглазовы, было опасно.

Их было пять или шесть братьев, но сколько – я точно не знал, потому что всегда кто-то из них сидел, кто-то выходил или готовился отправиться за решётку. Младший – Варека, Толстого иногда побивал, может, за его золотушный вид, но меня он не трогал, скорее всего, из-за моей кликухи Цыган, которую мне приклеили за смуглость, чем-то роднящую меня с Черноглазовыми.

С сандалиями в руках мы медленно поднимались по податливому, тёплому песку в гору, и столько впечатлений гнездилось в наших головах, что казалось: мы прожили сегодня по меньшей мере – неделю. Толстый гордо нёс оцарапанную Тарзаном руку, которая к вечеру начала припухать, и я благосклонно не спрашивал с него „пятак“ сдачи, зная, что завтра мы вдоволь напьёмся на него газировки „без сиропа“.

На гребне горы, где находилась наша Дивизионная улица, я ещё раз обернулся, как делал всегда.

Далеко внизу, волнами переливалось разнотравье вдоль речки и у озера, но самой её почти не стало видно. Над домами нашей улицы уже нависли сумерки, чуть разбавленные светом одиноких лампочек в окнах, спрятанных под разноцветные абажуры. Хотелось жареной картошки, уютной кушетки в прихожей, где можно лежать даже с грязными коленками, читать книжку и ждать, пока в сенях нагреется вода, которой с тебя „чумазея“ смоют дневную пыль Песков – так называлось место, где мы жили».

– Вот так, – улыбнулся Кирилл Николаевич. – Почему-то всё чаще стал вспоминать о детстве.

– А завод? Что вообще произошло?

Кирилл Николаевич встал, опять подошёл к незаконченной картине.

– Я не знаю, как этот приём у художников называется, но сделала ты это с умом.

Он показал на часть картины, где рядом с фигурой директора, стоявшего в кабинете у большого окна, слева, в межоконном проёме, висело зеркало. В нём и отражались в уменьшенном масштабе фигуры трёх человек, азартно играющих в карты.

– О, это целая теория по поводу присутствия на картинах дверей, окон и зеркал. Они нивелируют границы и в то же время позволяют соприкоснуться различным пространствам. Вот, окно, например. Как пишут в учебниках, я использовала «потенциальную способность окна стать картиной». У меня через него не только свет проходит, но и аура нормальной человеческой, трудной жизни маленького городка, больше похожего на село. Здесь фигуры людей, идущих с завода и на завод в пересменок, и уходящие трейлеры с готовой продукцией.

– А на дальнем плане?

– Стволы худосочных берёз овивает дым горящих торфяников. Он, как мифологический фимиам, несколько смягчает жёсткую линию конкретных, не аллегорических труб, которые увозят с завода. В 93-м я видела дым над парламентом… Здесь – другое, но своего рода предостережение: пожар, если его не погасить, рано или поздно приблизится к городу, и тогда пастораль исчезнет. В этой же теме и тревожный цвет солнца: кадмий лимонный, жёлтый, оранжевый.

– У Платонова: «шумящее от огня солнце».

– Хорошо сказано. Хотя у Платонова всё-таки чёрно-белый язык.

– Скорее – неправильный, но притягательный.

– Вы знаете, я хотела, чтобы Ваш портрет был таким же.

– Но про Платонова и другое говорят: был обыкновенный человек, а его будто контузило немного, и язык его стал ненормальным… Так, а что у нас с зеркалом?

– И тут ничего особенного я не придумала.

– Крометого, что играющие в карты ребята подозрительно смахивают на ГЮЛей – соучредителей.

– Зеркало здесь «иллюзорный проём» в другой мир: со своей психологией, ценностями. Вы, удостоверившись, что день закончился нормально, что на смену сделавшим работу людям, идут другие, уже чуть отвернулись от происходящего за окном, а перед Вами иные люди, а Ваши интересы и заботы их не то, чтобы не волнуют, но они из другого пространства картины, хотя и присутствуют в этом же кабинете.

– И откуда тебе было знать, что они сделают с заводом?

– А они проиграли его в карты?

– Почти.

– В переводе на немецкий язык, зеркало – это Spiegel. Совсем созвучно – Spiel – игра, или – spielend: играючи, легко, шутя и без усилий.

– Хорошо, что они не видели этой картины тогда.

– Ты когда уезжаешь, Таис? – он всё ещё стоял спиной к ней. Хотелось подойти и приобнять его за плечи или прислониться к напряжённой спине – просто по-женски. Она даже сделала шаг и тут же испугалась себя.

– Недели две пробуду, – взяла со стола пустые чашки из-под выпитого кофе и собралась на кухню.

– Я тебе ещё интересен? – он повернулся.

– Конечно, – задержалась Таис.

– Значит, будем заканчивать? – однако он сомневался или думал о чём-то другом.

– Если получится, – и она опять поставила чашки на стол. – Вы так поседели.

– Постарел?

– Нет. Возмужали.

– Раньше как-то некогда было об этом думать. А сейчас достаточно и времени, и поводов, – Кирилл Николаевич медленным взглядом осматривал комнату, и его взгляд остановился на стареньком бабушкином серванте. – Слоны! – удивился он. – Все семь штук! – он подошёл к серванту, с трудом раздвинул стёкла в ссохшихся от старости полозках. – А у меня три штуки только осталось.

– Потеряли? – Таис удивилась его вниманию к, казалось бы, ненужным вещицам.

– Скорее приобрёл. Продай мне их.

– Забирайте, – ей стало смешно. – Дарю.

Он так обрадовался, что она именно теперь и задала ему вопрос, мучивший её последние дни.

– Портрет Маши. Зачем Вы поместили его на выставке-акции?! Да ещё с подписью, – Таис не решалась произнести её вслух, хотя помнила наизусть: «Портрет девушки перед повзрослением и поездкой в Голландию – страну тюльпанов и наркотиков…» И эти три нарочито крупных точки, как уколы или выстрелы в живое тело. – Она же такая ещё наивная и распахнутая на том портрете! – Таис, конечно, всё поняла, но она не спрашивала: «Почему?», а спрашивала: «Зачем?»

Кирилл Николаевич молча положил на стол фигурку предпоследнего слоника и он – вынутый из логичной, пропорционально выстроенной вереницы – теперь напоминал подстреленного на сафари животного.

Таис терпеть не могла мужских слёз, а уж тем более – женских, поэтому моментальный взблёск, который она уловила в глазах Кирилла Николаевича, заставил её решительно подойти к окну. Она облокотилась на массивный подоконник и перегнулась на улицу.

– Сегодня утром проснулась и так же вот стояла у окна, и удивлялась, что воздух так плотно напитан дождём, солнцем одновременно. Настроение было такое хорошее…

– А сейчас? – глухим голосом спросил Кирилл Николаевич.

Она пожала плечами.

– Вот давай и не будем развивать эту тему, Таис. Оставим на «потом». Так я слонов заберу? А то мне скоро и путешествовать будет не на чем.

– Конечно, – не поняла она последней его фразы.

Когда Кирилл Николаевич уходил, он все фигурки слонов сложил в полиэтиленовый пакет. Лишь одного держал в руке, будто пытался отогреть его теплом своей ладони.

СЛОН № 5

Факел

Наступило однажды время, когда Маратха поймал себя на мысли, что он перестал считать прожитые им годы. Уже давно подросли сыновья Ксениада, которых он воспитывал вместе с непредсказуемым Диогеном, а с момента смерти друга прошло уже четырнадцать лет. Маратха теперь был почти не раб, но всё ещё поклонялся Простату – покровителю метэков, как называли чужеродцев-иноземцев афиняне.

Но если раньше Маратха, подражая Диогену, заботился о своём здоровье: летом зарывался в горячий песок, а зимой обнимал холодные от росы или даже снега статуи; то последние год-два, бодрость и стремление жить покидали его. Он всё чаще вспоминал сына, который так и остался для него молодым юношей семнадцати лет от роду, угнанный персами в неволю.

Продолжала рушиться, оказавшаяся колоссом на глиняных ногах, монархия великого Александра. Она буквально развалилась на новые государства, где каждый правил по своим законам, слушал своих сикофантов{1}. После долгих распрей полководцы Александра презрели его цели, и уже не о сплочении и единении шла речь, а о возможности править самостоятельно. Большинство из них изменили себе имена, прибавив обязательные для царей цифры, обозначив тем самым не только начало своего владычества, но и надежду на династическое продолжение.

Времена для Эллады настали тяжёлые, хотя кругом только и говорили о демократии. Маратха вёл свою хронологию событий империи, которая разваливалась на глазах. Он подолгу сидел над тазом с водой, который отражал небо и предохранял от блеска солнца, за движением которого и наблюдал Маратха. Пытался предугадать что-то и по звёздам, но те ничего хорошего не сулили. И он перестал понимать: гражданином какого государства он существует. А изнутри точил ещё червь одиночества. И вот ему перевалило восемьдесят. Но столько войн, крушений и несбывшегося вместила его жизнь, что устал жить. Вспоминал друга Диогена. Они часто сидели с ним, прислонившись спинами к глиняным, тёплым пифонам, в одном из которых хранилось зерно, а в другом вино; смотрели на смоковницы, нависшие над обрывом, и плоды их были человеку недоступны, а потому лишь вороны и коршуны кружили над ними.

– По-твоему, смерть это зло? – спросил он Диогена.

– Как же может она быть злом, если мы не ощущаем её присутствия? – ответил с усмешкой Диоген.

Он и пренебрегал смертью не раз. Не ощущал её и Маратха. До недавнего времени.