Брызги социализма

© Юрий Марченко, 2023

ISBN 978-5-4493-7985-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Вступление

Советский социализм умер, оставив после себя брызги на стенах мировой истории. Вскоре эти брызги высохнут, или сотрутся, или их замоют любители чистоты.

Мои заметки – не более чем тонкая пленочка ламината, позволяющая сохранить маленькие капельки личных событий, в которых отразилась история страны.

Это не мемуары и не автобиография, поэтому последовательности событий здесь не будет.

Пользуясь современным языком, можно сказать, что это блог, который автор вел на протяжении нескольких десятков лет, и собрал все страницы воедино.

Я отношусь к истории, как рыболов к реке. Мы видим завихрения течения, плывущую траву, тиховодья, быстротоки, и можем только догадываться о невидимом: отмелях, перекатах, ямах, корягах… Так и в истории – мы видим только внешность, а кто или что на самом деле формирует поток – не знаем. Возможно, станет известно лет через 50—100, а возможно, и никогда. Еще меньше мы знаем причины, по которым русло истории формируется именно таким образом.

Некоторые потоки просто текли мимо меня, никак меня не затрагивая, а другие несли меня вместе с людьми и событиями.

Сейчас снова ведутся споры о коммунизме, Советском Союзе, причинах его развала и преимуществах того или иного пути развития общества.

При этом, спорящие сами не жили в СССР, и оперируют исключительно пропагандистской жвачкой того или иного толка, с выдергиванием отдельных совсем не определяющих фактов.

Они не понимают, что Советский Союз от момента своего возникновения до развала не представлял собой одну и ту же страну, даже географически. В разные периоды своей истории это были фактически разные государства. Причем, в одно и то же время на территории СССР существовали разные страны: союзные республики, промышленные города, села и мегаполисы. Даже деревни в Украине и российской глубинке жили как бы в разных измерениях.

Мои заметки охватывают период 50-х – 80-х годов ХХ века.

Это были нелегкие времена. Мы плохо питались, носили жуткие одежды, жили в коммуналках и подвалах.

Автомобиль – недостижимая мечта, которую могли себе позволить немногие. Даже после запуска ВАЗ, кажется в 1967 году, моя мать стояла в очереди на автомобиль 15 лет! За рубеж, в соцстраны, ездили избранные.

Радио Свобода слушали, приглушив звук, чтобы, не дай Бог, не услышали соседи. Транзисторный коротковолновик Спидола начал продаваться в 60-е годы, и его владельцы были чрезвычайно горды. Умельцы собирали транзисторные приемники самостоятельно. С них и записывали музыку. Магнитофон Днепр весил 25 кг, и я его носил на студенческие тусовки на плече. Мне завидовали все друзья.

Телевещание началось в конце 50-х годов.

Советская музыка тех лет на 90% – симфоническая. Остальные 10% – советская эстрада: Утесов, Орлова, Шульженко, Магомаев. Первые ВИА (вокально-инструментальные ансамбли) появились в конце 60-х.

На этом фоне прорывавшийся по разным каналам РОК разбудил такие струны в душах молодых, которые и привели к перевороту в их душах. Я хорошо помню те годы и атомные бомбы рока на рентгеновских снимках. С этого все началось. Рок показал нам, молодым, что есть другая жизнь, другая музыка, есть, наконец, свобода!

Я бы сказал, что это пробивались из-под асфальта первые зелененькие листочки свободы.

Любимая группа молодости – «Наутилус Помпилиус». Какое у них было трагическое миросозерцание, как они (и не только они) жаждали перемен, как они ненавидели советскую власть! Как их встречала молодежь – как мессию!

И вот оно пришло…

Думаю, что не о таком мире мечтали советские интеллигенты, музыканты, поэты, художники, когда требовали свободы. Они разрушили, наконец, тот мир.

И вот оно пришло…

Трагична судьба мечтателей. Вернее, трагичны последствия их мечтаний. Как все-таки Господь ненавидит революции, любые – кровавые и бескровные, Он пытается все время показать нам, к чему это приводит, но тщетно… Глас вопиющего в пустыне.

Я не признаю тех страшилок об ужасах Советского Союза, о которых сейчас любят писать. Ну, не было их после 53-го – 56 годов. Да, жили плохо, ну и что? Плохо жили англичане и немцы после войны, и американцы в годы великой депрессии. Это не главное.

Мы жили надеждой, и выжили благодаря ей.

Большая семья

У моей семьи было как бы несколько кругов.

Первый круг составляли ближайшие родственники: мама, старший брат Женя, бабушка Зинаида Лукинична и дедушка Андрей Борисович. Женя, на 11 лет старше меня, жил отдельно, со своим отцом, с которым мама развелась после моего рождения.

Деда я не помню, он умер, когда мне было 5 лет. В памяти пятилетнего мальчишки осталась только картинка – дед что-то вырубает из листа черной резины, и кусочки разлетаются по комнате. Он был мастером на все руки, и в придачу отличным фотографом, после него остались замечательные фотографии.

Когда мама уезжала в командировку, и меня не на кого было оставить, она отвозила меня к бабушке.

Бабушка составляла в ряд несколько стульев, клала на них матрасик, и я спал, накрытый чьим-то пальто. Спал плохо, боялся, что стулья разъедутся, и я упаду. Между прочим, несколько раз так и случилось, поэтому я не любил к ней ездить.

В последние годы своей жизни Зинаида Лукинична добровольно на себя взяла тяжелую обязанность: она обеспечивала отдых всей семье.

В конце сороковых – начале пятидесятых годов мы почти ежегодно проводили отпуск в знаменитых Сорочинцах.

Здесь собиралась большая семья. Из Харькова ехали на поезде, потом ночевали на Полтавском вокзале на своих баулах, а утром грузовик отвозил нас в Сорочинцы, где снимали сразу несколько хат, потому что в одну мы не помещались.

Помимо нас здесь размещался второй круг: младшая мамина сестра Людмила, ее муж Давид и их сын Валентин, старше меня на 7 лет. После того, как бабушка умерла, на время маминых командировок я переселялся жить к ним. Валентин был как-бы связующим звеном между мной и Женей.

Ко второму кругу принадлежал и старший брат моей мамы, Георгий с женой Валентиной, детей у них не было.

Мама родилась в 1910 году в селе Быстровка Могилевской губернии, отсюда и шел третий круг. Белорусами были многочисленные наши родственники, часть которых впоследствии перебралась в Москву.

Но общение между нами никогда не прерывалось.

Сейчас трудно в это поверить, но все родственники, независимо от того, где они жили и работали, умудрялись приурочить свой отпуск к одному и тому же времени, и проводили этот отпуск все вместе.

Родственников набиралось человек 20. Да еще к ним часто присоединялись и семьи подруг моей мамы.

Вся эта огромная разновозрастная семейка из трех поколений проводила отпуска то в Сорочинцах, то в Крыму, то на Кавказе.

Мне в этой семье было очень весело и комфортно, это видно по моим фотографиям тех лет, с постоянной улыбкой до ушей.

Ну, а бабушка целый день стояла у плиты.

Если отмечали чей-то день рождения, то переправлялись на противоположный от деревни берег реки, кто на лодках, кто вплавь, и там организовывали пикник.

Плавать я не умел, но охватывал маму и Женю за шеи, и они, отменные пловцы, переправляли меня на другой берег.

Женя и Валентин ловили рыбу, но я им мешал. Поэтому я ловил рыбу с одним из родственников, Павлом. Из-за ампутированной ноги он не мог далеко ходить, и мы устраивались с ним недалеко от нашей хаты на берегу реки Псел и ловили пескарей. Налавливали мы почти ведро этой мелкой рыбешки, никому в голову и не приходило ее чистить. Бабушка жарила наш улов на огромной сковородке до коричневой корочки, и все ходили и хрустели этими рыбками, как семечками.

Наши отношения сохранялись многие десятилетия, приезжая в Москву, я всегда останавливался у родственников и ощущал их тепло и доброжелательность. Чтобы никого не обидеть, я жил то у одних, то у других.

Мой дядя, Павел Игнатьевич Сапежинский, выдающийся врач-диагност, работал в «Кремлевке» и посольствах США и Китая, лечил крупнейших политических деятелей Союза и стран пребывания. Он с женой и двумя дочерьми жил в крохотной двухкомнатной квартирке, где, к тому же, постоянно гостил кто-то из родственников из Белоруссии или Украины. Ну, и я у них ночевал. Павел Игнатьевич считал алкоголь полезным, обязательно выпивал рюмочку-две коньяка перед едой и считал, что детям с измальства нужно регулярно давать пиво для укрепления здоровья, полстакана в день.

Троюродная сестра, Галина Алексеевна, с мужем которой я ловил пескарей в Сорочинцах, тоже жила в двухкомнатной квартире с сыном и матерью. Она работала заместителем министра юстиции СССР, но получила отдельную однокомнатную квартиру только после того, как ее сын женился, и у него появились дети! Она до сих пор живет в этой квартире. Сейчас это кажется совершенно невероятным, но так было. Думаю, что многим сегодня моя история покажется сказкой.

Мы до сих пор не теряем связи, те, кто остался жив. А вот у моих детей и других младших членов нашей большой семьи родственные узы ослабли, и это очень печально. Разрушение семей ведет к разрушению государства.

Одиночество

Мама старалась каждый год возить меня на море, в этот раз она облюбовала Симеиз.

В первый же день я перекупался и заболел. Поднялась температура, опухли железки так, что «санки съехали» (так в народе называется выскакивание нижней челюсти из суставов). Вечером я лежал в жару, в бреду, и мне чего-то хотелось, хотелось, чтобы мама что-то сделала, облегчила мои страдания. Она наклонилась надо мной, но говорить я не мог, только мычал, а она с любовью и страхом все спрашивала, чего я хочу. Но – не понимала!

Тогда меня это потрясло – я с ужасом понял, что даже самый близкий для меня человек не в состоянии понять меня. Я остро осознал, что одинок в мире, и с этим чувством одиночества прожил оставшуюся жизнь.

Отец

Во многом я повторил жизнь своего отца, и он оказал на меня гораздо большее влияние, чем я предполагал. Это довольно странно, так как общался я с ним мало, в основном, когда он приходил к нам «в гости».

Жили мы с мамой в коммунальной квартире на пятом (последнем) этаже. Квартира состояла из трех комнат, в каждой из которых жило по семье. В самой большой комнате с балконом жил архитектор Леонид с женой Зоей и дочкой, старше меня года на три, ее звали Ира. Я Леонида очень любил. Может быть, потому, что рос без отца. Он писал маслом хорошие пейзажи небольшого размера, и у нас на стенах висели его картины.

В нашей комнатушке стоял небольшой холодильник «Газоаппарат» (очень поэтичное название). Мама признавалась, что купила его с одной целью – в летнюю жару оставлять открытой дверцу и охлаждать воздух в комнате. Номер с охлаждением комнаты не прошел, но холодильник оказался не лишним. Продукты в жару быстро портились. Зоя для хранения продуктов использовала балкон, а прочие жильцы ставили кастрюли с борщами на ночь под входную дверь, откуда слегка поддувало прохладой. Остальные продукты вывешивались в авоськах за окно, зимой – между рамами. Холодильник часто отказывался холодить, тогда мы клали его на бок, и, полежав часа два, он восстанавливал свои силы.

Еще более экзотической вещью в 50-х годах был телевизор. Назывался он КВН-49. Из-за очень маленького экрана, в дополнении к телевизору выпускалась специальная пустотелая стеклянная линза, которая наполнялась дистиллированной водой.

«На телевизор» сходился весь подъезд. Но наша комнатушка не могла вместить желающих, и постепенно из приходящих остались только соседи по квартире. В основном показывали новости и фигурное катание, которое приводило нас в полный восторг. Белоусова и Протопопов летали надо льдом, как фантастические птицы.

Над кроватью у мамы в разное время висели коврики или очень популярные в то время гобелены из серии «олени в лесу». Я спал на диване, покрытом дерматином, надо мной висел шикарный французский гобелен «Соколиная охота». Особо впечатляло меня ярко-красное небо.

Между моим диваном и окном в кадке стояла настоящая пальма, младенца которой привезла мама из Владикавказа, пальма вымахала под потолок. Пальму я ненавидел, так как в мои обязанности входило еженедельно протирать ваткой с водой каждый листочек, на которых периодически появлялись твердые наросты, они неизвестно откуда брались и как бы приклеивались к листьям. Кроме того, пальма собирала много пыли.

В другом углу возле окна стояла тумба с патефоном знаменитой фирмы «Братья Пате». Эта уникальная антикварная вещь впоследствии куда-то исчезла. Скорее всего, ее выбросили, так же как медные подсвечники, самовары и дореволюционный фарфор. Ведь алюминий и пластмасса намного современнее!

На противоположной от моего дивана стене висела большая картина конца 19 века. Деревенский пейзаж.

Рассматривая альбомные репродукции, я решил, что это картина Коровина. Пацаном лет четырнадцати я решил ее реставрировать, так сказать, добавить старине блеска и красоты. Я ее вымыл с мылом, смазал постным маслом, и масляными белилами «подновил» облака. По прошествии времени брат Валентин решил пригласить для оценки эксперта-искусствоведа из Харьковского художественного музея. Тот, пыхтя, с трудом взобрался на пятый этаж, долго пытался отдышаться, потом долго изучал картину. Вердикт такой: на Коровина, в общем-то, похоже, но «облака не те». Я молчал. Он еще долго с сомнением разглядывал картину, бормоча «не те облака» и, вздыхая, ушел. Но я и матери тогда не сказал, что облака – это мое творчество.

Посреди комнаты стоял стол. Это колченогое сооружение, сколоченное мамой из каких-то досок, без скатерти и показывать никто не видел. Но в 1956 году произошло чудо. Мы поехали с мамой на Благовещенский базар, нашли там столяра, который торговал табуретками, и заказали ему стол! Круглый раздвижной стол на одной куриной ноге, красоты неописуемой! В магазинах за мебелью записывались в очередь и ждали иногда годами. Столяр боялся показывать на базаре такое произведение (частное предпринимательство было чревато), поэтому мы с мамой через две недели поехали к нему домой на трамвае, и на трамвае же везли стол домой. Всю дорогу нас не покидала эйфория. Он оказался существенно меньше, чем наш старый стол, к тому же – круглый, так что в комнате даже появилось чуть свободного места.

Вот в этой квартире и появился мой отец. Он принес мне в подарок в коробке набор из деревянных кубиков и прочих деревяшек, которые надолго стали моими единственными игрушками. Хотя уже с пяти лет я хорошо читал, и предпочитал книги любым игрушкам. Одно плохо – в кубики из очень твердого дуба нельзя забить гвоздь, и распилить их тоже я не мог.

Так он и стал приходить, раз в месяц – два.

Я не переживал из-за отсутствия у меня отца. После войны у многих детей моего возраста отсутствие отцов никого не удивляло. Мать об отце не говорила, а я не спрашивал. И не задумывался на эту тему. В нашей семье не расспрашивали ни о чем, если кто-то захочет рассказать – расскажет. А нет – значит, на то есть свои причины.

Мама не сразу призналась, что Григорий Наумович – мой отец, и у него другая семья, чтобы я по малолетству где-нибудь не проболтался.

Он мне запомнился как чрезвычайно умный, широко эрудированный человек, который разрывался между двумя семьями. Ну, это я так думал, что разрывался.

Наверняка его жена, по крайней мере – его старший сын, и многие другие знали обо мне. Дело ведь было в Бердске, в очень тесном коллективе. Все мамины подруги знали об этом, знала и родственники. Но все молчали. Вопрос о моем отце и его настоящей семье был табуирован. Алиментов мама не получала. Так она решила, чтобы не осложнять отцу жизнь. Любовь моих родителей дорого им обошлась – пришлось уволиться с завода после возвращения в Харьков. Партия «аморалку» не приветствовала. Как-то, после моего упоминания об одной из маминых знакомых, он сказал, что именно она написала на него донос, после чего его и выбросили с завода.

После войны его назначили директором Харьковской фабрики художественных изделий. Фабрика выпускала всякие финтифлюшки, которые отец дарил матери. Еще он дарил ей отрезы ткани. Из этих отрезов соседка портниха шила маме платья. Он рассказывал, что решил продавать небольшие картины харьковских художников, а также репродукции и эстампы. В основном – пейзажи. Так как продукция фабрики входила в идеологическую сферу, то для утверждения нового ассортимента ему пришлось поехать в Москву и показывать картины на комиссии ЦК. Там ему сразу влепили выговор за декадентские настроения, а после заседания члены комиссии подходили к нему поодиночке, разобрали у него все картины, и заказали еще.

Понемногу я свыкся с тем, что это – мой отец. И с тем, что об этом лучше не распространяться.

Несмотря на конспирацию, отец каждый год отдыхал где-нибудь с моей мамой, то в Одессе, то в Таганроге, но больше всего они любили Ворзель, под Киевом.

Когда я стал постарше, то обычно приезжал к ним в это время на несколько дней.

Однажды я купил в букинистическом магазине какую-то книгу и увидел на ней экслибрис отца. Мама рассвирепела. Не хватало еще, чтобы сын покупал книги у своего отца! Она сказала, что, если ему не нужны какие-то книги, то, прежде, чем сдавать в букинистику, пусть узнает, не нужны ли эти книги мне. Отец расстроился, и передал мне список книг. Я кое-что выбрал. Книг было много, отец болел и попросил, чтобы я пришел к нему их забрать. Тогда я увидел в первый и единственный раз его потрясающую библиотеку, несколько тысяч томов. Его знали все продавцы харьковских книжных магазинов, а также московских букинистических, куда он ездил специально за книгами. Так что любовь к литературе у меня наследственная.

У отца пережил несколько инфарктов. Когда он к нам приходил, то по лестнице поднимался около часа, останавливаясь и отдыхая на каждой ступеньке.

Уйдя на пенсию, он писал стихи и сказки для детей, на мой взгляд, очень хорошие, и разрабатывал детские игры. Игры выпускали разные фабрики, и за них платили неплохие гонорары.

Меня всегда удивляла его разносторонняя образованность, он любил ходить в театры и музеи. Хотя, на мой тогдашний взгляд, вкус у него был несколько плебейский: помимо домино, он любил мороженое и цирк.

Отец научил меня не бояться ресторанов и шикарных гостиниц, где они иногда останавливались с матерью. Помню, он повел меня в Одессе в какой-то подпольный ресторан. Мы прошли через помещение типичной советской столовой, затем через кухню, затем через мало приметную дверь – в подвал, оборудованный под ресторан. Попасть туда могли только информированные и проверенные люди. Вместо окон на стенах висели зеркала. Отец был гурманом, ходил только в рестораны с хорошей кухней и старался меня к этому приобщить. Выпить любил немного хорошего полусладкого вина типа «Хванчкара», «Твиши», или сухого «Цинандали».

В Москве в ресторане «Метрополь», у каждого столика стоял официант, отец его отсылал довольно грубо. Он говорил, что все официанты – «сексоты». Рассказывал много историй о знаменитых людях, бывавших в «Метрополе», я запомнил рассказ о враче, который бальзамировал Ленина. Это был харьковский профессор Воробьев. Воробьев пил только шампанское и, напившись, прыгал в бассейн посередине зала, и плавал в одежде, отфыркиваясь.

Будучи уроженцем Николаева, отец любил очень острую пищу, и это также передалось мне.

С 1934 года он работал начальником планового отдела в коммуне Антона Семеновича Макаренко, хорошо его знал, но высказывался о нем с оттенком пренебрежения. Считал его плохим педагогом, так как Макаренко бил детей.

Однажды утром мама пришла вся в слезах и сказала: Юрочка, твой папа умер. Я изумился и спросил, откуда она это знает. Но она настаивала, и попросила меня позвонить на квартиру отца. Я позвонил и сразу спросил брата, когда это случилось? Наума мой вопрос потряс. «Сегодня ночью. Откуда ты знаешь?». Я ответил, что это почувствовала мама.

В день похорон я приехал к отцовскому дому, там меня встретил брат и провел к отцу. Было много людей, которые с жадным любопытством смотрели на меня. Второго брата, Виктора, не было, он в это время уже жил в США и не успел приехать. Я поцеловал отца, который словно уменьшился вдвое и вышел во двор. Там сел на лавочку и курил, пока приехал катафалк, куда погрузили отца. Наум хотел, чтобы я поехал на кладбище, но я отказался.

Больше я никого из них не видел. Не помню, откуда я узнал, что Наум с семьей и матерью уехали в Америку.

Мы с Наумом учились в одной школе №82, только он, естественно, в старших классах. Причины мне непонятны, но я всегда удивлялся, почему мать отдала меня в эту школу, ведь другие школы гораздо ближе к нашему дому. Странно также то, что меня никогда никто в школе не спрашивал об отце.

Это несколько не вяжется с сокрытием информации, так как в школу обязательно предоставлялась метрика, и директор не мог не знать, что у нас один и тот же отец. У меня есть только одно объяснение – директор лично хорошо знал мать и отца, и всю ситуацию, поэтому меня туда и отдали.

Отец очень хорошо играл в шахматы. Однажды, по его словам, он сыграл любительскую партию на пляже в Одессе вничью с чемпионом мира Максом Эйве, когда тот отдыхал в России. Чемпионы мира и на пляже играют как чемпионы мира, они просто не умеют иначе. Эйве удивился и уговаривал отца посвятить себя шахматам. Кое-какие нестыковки в этом рассказе есть, например, Эйве сам не был профессиональным шахматистом, зачем бы ему отца уговаривать?

Отец давно перестал играть в шахматы, но иногда садился со мной за доску. Я тогда играл на уровне 1-го разряда. На уровне – значит, выигрывал у перворазрядников, один раз выиграл даже у мастера спорта. Но с отцом я ничего не мог сделать. Он беседовал с моей матерью, мельком взглядывал на доску, моментально делал ход, и мне скоро нечем становилось дышать. Впечатление такое, будто я попадал в железные тиски. Это меня страшно злило. Поэтому я редко с ним играл, не понимал, как это у него получается. А любил отец, как ни странно, домино и карты!

Разносторонность интересов отца и его талантливость. В 23 года он работал начальником планово-экономического отдела в коммуне Макаренко, затем директором оборонного завода, в годы войны заместителем директора завода им. Дзержинского, эвакуированного в Бердск.

После игры с Эйве, перед отцом встала дилемма: посвятить себя полностью шахматам или делать советскую карьеру. Правда тогда слово «карьера» старались не произносить. Говорилось о благе народа, в отличие от карьеры шахматиста для себя. Хорошие шахматисты могли неплохо зарабатывать, но совмещать эти два направления было невозможно. Чтобы стать не просто хорошим шахматистом, а профессионалом, нужно отдаться этому полностью. Во всяком случае, так отцу тогда казалось. И он выбрал другой путь, которым и прошел всю жизнь. Жалел ли он об этом, я не знаю.

Раньше мне казалось, что отец мне безразличен как посторонний человек. Но сейчас я понимаю, что это далеко не так. Даже за то малое время, что мы общались, он мне дал очень много, и я часто его вспоминаю. И напеваю песенки, которые пел он, и употребляю его шутки и поговорки.

Мама его любила. И этим все сказано.

Секс и социализм

Социализм как нечто отдельно существующее возник в моем представлении достаточно рано, в детстве, на праздниках.

Первомайские и Октябрьские демонстрации открывали для меня, мальчишки, дверь в какой-то загадочный сказочный мир.

Все остальное время я жил обычной «жизнью», так же, как все люди вокруг. Я не представлял себе ничего другого, я не мог ни с чем сравнить окружавшую реальность. Все родственники, знакомые, семьи школьных и дворовых друзей жили в коммунальных квартирах, некоторые в подвалах, некоторые в бараках или разрушающихся кирпичных частных домах. Из окна моей квартиры я видел деревянную хибару, заселенная семьей с тремя детьми – погодками, они приносили в наши дворовые игры украденные у родителей презервативы, которые мы надували и радовались, не понимая их назначения.

Это было нормально и обычно.

Мы ходили в садики, потом в школу. В школе в первых классах учились дети в возрасте от 7 до 12 лет. В послевоенное тяжелое время неполные и проблемные семьи никого не удивляли. Не все могли пойти в школу по своему возрасту, не все могли учиться дома, делать уроки, у многих родителей едва хватало сил и возможностей, чтобы накормить детей, на какое-то воспитание и обучение просто не хватало времени. Старшие ребята оказывались в младших классах не только потому, что поздно начали учиться, но и из-за плохих оценок. Все было «по-честному» – не можешь хорошо учиться – оставайся на второй год. Некоторые по 2—3 раза оставались. Потом их все-таки или перетягивали в следующий класс, или они просто исчезали. Судьба их не интересовала меня, скорее всего, они пополняли ряды многочисленных банд, или попадали в колонии для несовершеннолетних преступников.