Бал под чёрным флагом

Первый вальс и последняя клятва

Дыхание остановилось где-то между легкими и горлом, запертое сталью и китовым усом. Корсет, это безупречное орудие пытки, обхватил ее ребра ледяными тисками, предписывая не только осанку, но и самый ритм жизни. Вдох – неглубокий, осторожный. Выдох – контролируемый, бесшумный. Он превращал женщину в изваяние, прекрасное и неживое, и Эвелина Вольская как никто другой ценила это сходство. Маска начиналась не с лица, а с тела, закованного в броню приличий.

Горничная, юная ирландка с испуганными глазами, затянула последнюю шелковую ленту, и Эвелина коротко кивнула своему отражению в высоком зеркале. Оттуда на нее смотрела незнакомка. Фарфоровая кожа, тронутая лишь легчайшим румянцем, гладко зачесанные пепельные волосы, открывающие тонкую шею, и платье цвета полуночи, расшитое мириадами крошечных бусин, что вспыхивали при каждом движении, словно осколки далеких, холодных звезд. В серо-стальных глазах незнакомки не было ничего, кроме спокойного ожидания. Ни тени девушки, что несколько часов назад, одетая в мужские брюки и грубую куртку, перемахивала через гнилые заборы в Уайтчепеле, вдыхая смрад нищеты и грядущего бунта. Той девушки больше не существовало. Она утонула в шелесте шелка и блеске фальшивых бриллиантов.

– Вы будете ослепительны, мадемуазель, – прошептала горничная, отступая на шаг.

Эвелина позволила уголкам губ едва заметно дрогнуть в подобии улыбки. «Ослепительна» – хорошее слово. Оно подразумевало свет, который мешает видеть. Именно это ей и было нужно.

Леди Бошан, дальняя родственница, согласившаяся ввести «бедную сироту с континента» в свет за весьма щедрое вознаграждение от анонимного покровителя, ждала ее внизу. Она окинула Эвелину цепким взглядом торговки лошадьми, оценивая каждый дюйм – от идеального пробора до мыска атласной туфельки.

– Превосходно, дитя мое, – вынесла она вердикт. – Выглядишь достаточно благородно, чтобы вызвать интерес, и достаточно бедно, чтобы не вызывать зависти. Запомни главное: говори меньше, слушай больше. Улыбайся, даже если тебе наступят на ногу, и ни в коем случае не принимай шампанское от баронетов младше сорока. Сегодня твоя цель – произвести впечатление. Тихое, но неизгладимое.

Эвелина покорно склонила голову. Она знала свою цель, и она не имела ничего общего с поиском выгодной партии. Сегодняшний вечер был не дебютом, а боевым крещением.

Кэб, нанятый леди Бошан, катился по улицам Мейфэра, оставляя позади серые тени респектабельных особняков. Газовые рожки выхватывали из темноты мокрый от недавнего дождя булыжник, блестящий, как антрацит, и редкие фигуры прохожих, спешивших укрыться от ночной прохлады. Лондон был театром, и сегодня Эвелина играла главную роль на его самой блестящей сцене. Особняк герцогини Ричмондской сиял, словно выброшенный на берег бриллиантовый галеон. Свет лился из каждого окна, музыка Штрауса просачивалась сквозь тяжелые портьеры, смешиваясь с приглушенным гулом сотен голосов и стуком копыт подъезжающих экипажей.

Внутри воздух был густым и тяжелым. Он пах воском сотен свечей, увядающими розами в огромных вазах и сложной смесью французских духов, пудры и едва уловимого запаха мужского пота под накрахмаленными воротничками. Толпа колыхалась единым организмом, сверкая драгоценностями, шелестя шелками и переливаясь атласом. Это был человеческий океан, и Эвелине предстояло погрузиться в него, не утонув.

Она двигалась в vleku леди Бошан, изображая застенчивость и почтительный интерес, в то время как ее взгляд, быстрый и острый, как игла, сканировал пространство. Она не искала лиц, она искала власть. Власть не всегда была на виду. Она пряталась в том, как расступаются перед человеком, как замолкают разговоры при его приближении, как даже самые чванливые пэры склоняют голову чуть ниже, чем того требует этикет.

И она нашла его.

Лорд Аластер Блэквуд, граф Стерлинг, не стоял в центре зала. Он находился у стены, в тени массивной колонны, держа в руке бокал с виски, лед в котором, казалось, не таял от его прикосновения. Он не участвовал в общем разговоре, он наблюдал. В его фигуре была хищная неподвижность пантеры, затаившейся перед прыжком. Темные волосы с едва заметной сединой на висках, резкие, словно высеченные из камня черты лица, и глаза… Эвелина почувствовала, как по спине пробежал холодок, хотя он даже не смотрел в ее сторону. Она видела его на литографии в досье, но ни одно изображение не передавало этой ауры холодной, сосредоточенной силы. Казимир говорил о нем как о «пауке в центре паутины». Сейчас Эвелина видела, что это неверное сравнение. Паук ждет, когда жертва попадется. Этот человек сам был охотником.

Леди Бошан, заметив направление ее взгляда, неодобрительно поджала губы.

– Граф Стерлинг. Держись от него подальше, дитя. Говорят, его сердце холоднее, чем дно Темзы в декабре. К тому же, он не танцует.

Идеально. Цель, которая не танцует, к которой не подобраться под предлогом светской любезности. Задача усложнялась, а значит, становилась интереснее.

Она позволила увести себя в круг молодых офицеров, чьи комплименты были столь же стандартны, как пуговицы на их мундирах. Она отвечала односложно, улыбалась уголками губ, но все ее существо было натянуто, как струна, обращенная в сторону той самой колонны. Она чувствовала его взгляд на себе задолго до того, как осмелилась поднять глаза. Он больше не смотрел на толпу. Он смотрел на нее. Не оценивающе, как другие мужчины, не с любопытством. Это был взгляд аналитика, изучающего неизвестный экземпляр под микроскопом. Он разбирал ее на части: осанку, холодность, едва заметное напряжение в плечах, которое выдавало ее чужеродность в этом мире.

И тогда он двинулся. Неспешно, с ленивой грацией, которая была обманчива, как тихая вода над омутом. Он прошел сквозь толпу, которая расступалась перед ним, словно вода перед килем корабля, и остановился прямо перед ней и ее растерянным кавалером.

– Прошу прощения, лейтенант, – его голос был низким, с бархатными нотками, но лишенным всякой теплоты. – Боюсь, вы должны уступить мне даму. Герцогиня настаивает, чтобы я исполнил свой долг перед обществом.

Молодой офицер побагровел, пролепетал что-то невразумительное и ретировался. Лорд Блэквуд протянул Эвелине руку в безупречно белой перчатке.

– Мадемуазель Вольская, не так ли? Весь Лондон шепчется о загадочной красавице с континента. Я счел своим долгом лично удостовериться в правдивости слухов.

Его пальцы, сомкнувшись на ее, оказались неожиданно теплыми и сильными. Она вложила свою руку в его, чувствуя себя так, словно добровольно ступила в капкан.

– Слухи, милорд, – ее голос прозвучал ровно, без единой дрогнувшей ноты, – часто бывают более занимательными, чем действительность. Боюсь, вы будете разочарованы.

– Разочарование – это роскошь, которую я редко себе позволяю, – он повел ее в центр зала как раз в тот момент, когда оркестр заиграл первые такты вальса. – Оно предполагает наличие предварительных ожиданий. А я предпочитаю иметь дело с фактами.

Его рука легла ей на талию, на то самое место, где корсет сжимал ее сильнее всего. Прикосновение было формальным, но властным. Они закружились в танце. Мир превратился в калейдоскоп размытых лиц, бликов света и шуршания платьев. Существовали только они двое, музыка и невысказанное напряжение между ними. Он вел уверенно, его шаги были точны и выверены, как ходы в шахматной партии.

– Вы сказали, что не танцуете, лорд Стерлинг, – проговорила она, глядя ему куда-то в область галстука. Смотреть в его глаза было слишком опасно.

– Я сказал, что не танцую. Я не говорил, что не умею. Есть разница между отсутствием способности и отсутствием желания. Сегодня, как видите, желание появилось.

Они сделали еще один круг. Ее тело двигалось автоматически, следуя за его ведением. Годы тренировок – не в бальных залах, а на тренировочных площадках, где учили падать, не ломая костей, и наносить удар, не выдавая намерения, – давали о себе знать. Она держала корпус идеально прямо, не позволяя себе ни на миллиметр прижаться к нему.

– Континент, – произнес он задумчиво, словно пробовал слово на вкус. – Такое широкое понятие. Париж? Вена? Или, может, что-то восточнее? В вашем акценте есть нотки, которые трудно отнести к Франции.

Это был первый укол, первая проверка ее легенды. Она была к этому готова.

– Моя семья много путешествовала, милорд. Мой акцент – это сувенир из тех мест, где мне довелось жить.

– А теперь вы в Лондоне. В поисках… чего, мадемуазель Вольская? Стабильности? Защиты, которую может дать доброе английское имя?

Его слова были облечены в форму светской любезности, но по сути являлись допросом. Он хотел знать ее мотивы, ее цену.

– Я ищу место, которое смогу назвать домом, – ответила она, вкладывая в голос ровно столько сиротливой печали, сколько требовалось. – Это такое странное желание для женщины?

Он усмехнулся, но глаза его остались холодными.

– Вовсе нет. Это самое распространенное желание. Странно то, что вы ищете его здесь, в этом аквариуме, где каждый готов съесть другого, лишь бы получить место поближе к кормушке. Вы не похожи на золотую рыбку, мадемуазель. Скорее на щуку, которая притворяется плотвой.

Ее сердце пропустило удар. Он видел. Он видел ее насквозь, или ему хотелось, чтобы она так думала. Это была его тактика – выбить из равновесия, заставить защищаться и тем самым выдать себя. Она не поддалась. Она подняла на него глаза, встречая его пронзительный взгляд своим, таким же холодным и непроницаемым.

– Возможно, милорд, вы просто привыкли видеть во всех хищников, потому что сами являетесь охотником. Говорят, это профессиональная деформация.

На мгновение в его глазах что-то мелькнуло. Не удивление. Скорее, признание равного противника. Он чуть сильнее сжал ее талию, притягивая ближе. Теперь она чувствовала тепло его тела сквозь тонкие слои шелка и перчаток. Запах его одеколона – терпкий, с нотами сандала и кожи – смешивался с запахом воска и духов, создавая интимную, почти удушающую ауру.

– А что говорят о вашей профессии, мадемуазель? Роль скорбящей сироты, ищущей покровительства… Она вам идет. Но любая роль требует полной отдачи. Один неверный жест, одна фальшивая нота – и зритель перестает верить. А в нашем театре неверующих зрителей съедают первыми.

Музыка достигла крещендо и оборвалась. Они замерли в центре зала. На мгновение показалось, что весь мир затаил дыхание, наблюдая за ними. Он не отпускал ее. Его большой палец медленно, почти невесомо, провел по линии ее корсета. Это был жест на грани приличия, жест собственнический и провокационный.

– Благодарю за танец, милорд, – сказала она, высвобождаясь из его рук с усилием, которое стоило ей всей ее выдержки. – Вы были правы. Слухи оказались интереснее.

Она развернулась и пошла прочь, не оглядываясь, чувствуя его взгляд, как физическое прикосновение к своей спине. Каждый шаг давался с трудом. Ей хотелось бежать, скрыться, сорвать с себя это лживое платье и этот удушающий корсет, но она заставила себя идти медленно, с достоинством, направляясь к уединенному балкону.

Ночной воздух был холодным и влажным. Он остудил ее горящие щеки. Внизу, в саду, тихо журчал фонтан. Эвелина прижалась лбом к холодному камню перил. Ее руки в перчатках сжимали веер с такой силой, что хрупкие пластины угрожающе затрещали.

Она провалила задание. Нет, она выполнила его. Она привлекла его внимание. Но какой ценой? В этом коротком танце, в этом поединке взглядов и полунамеков, она почувствовала нечто, к чему не была готова. Опасность, да. Но не только. Она почувствовала узнавание. Словно два волка из разных стай, встретившись на нейтральной территории, признали друг в друге одну и ту же породу. Это было недопустимо.

Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором встало другое лицо. Лицо Казимира, аскетичное, с горящими фанатизмом глазами, в тускло освещенной задней комнате паба. Его слова, сказанные на прощание, звучали в ее ушах, заглушая звуки бала.

«Он не человек, Лина. Он – символ. Столп системы, которая перемолола твою семью, твою родину, твою жизнь. Когда будешь смотреть на него, видь не мужчину, а тюремную стену. Твоя задача – найти в этой стене трещину и заложить туда динамит. Никаких сомнений. Никакой жалости. Ты дала клятву».

Да, она дала клятву. На могиле, которой у нее не было. Перед призраками, которых она носила в своем сердце. Эта клятва была единственным, что осталось у нее от прошлого, и единственным, что определяло ее будущее.

Лорд Аластер Блэквуд не был для нее мужчиной. Он был целью. Мишенью. Тюремной стеной. А то, что она почувствовала в его объятиях… этот мимолетный, предательский трепет, это ледяное пламя узнавания – было просто слабостью. Трещиной в ее собственной броне.

Она выпрямилась, глубоко вдохнув холодный ночной воздух. Веер в ее руке перестал дрожать. Когда она вернется в зал, на ее лице снова будет безупречная маска спокойствия и скромности. Танец окончен. Игра началась. И она поклялась себе, здесь, на этом балконе, под взглядом равнодушных лондонских звезд, что выйдет из этой игры победительницей. Даже если для этого придется вырвать собственное сердце и заменить его осколком льда. Это была не первая клятва в ее жизни. Но она станет последней.

Шепот в тумане

Карета, пахнущая выцветшим бархатом и лошадиным потом, была коконом, переносившим ее из одного мира в другой. За окном проплывали, теряя свой надменный блеск, фасады Белгравии, газовые фонари становились реже, их свет – желтее и болезненнее. Вскоре они и вовсе растворились, уступив место редким масляным лампам, чей тусклый свет едва пробивал плотную пелену тумана. Здесь, на границе двух Лондонов, Эвелина заплатила кэбмену и сошла на скользкий булыжник. Он посмотрел на нее с плохо скрываемым подозрением – слишком хорошо одета для этих мест, слишком бледна для ночной прогулки, – но звон монет перевесил его любопытство. Он щелкнул кнутом, и стук копыт быстро заглох, поглощенный серой ватой, окутавшей город.

Она осталась одна. Туман был не просто погодой, он был состоянием. Он проникал под одежду ледяной сыростью, оседал на ресницах, приглушал звуки, превращая далекий гудок речного судна на Темзе в стон утопленника. Он стирал очертания, делая мир призрачным и ненадежным. В этом мире Эвелина чувствовала себя органичнее, чем в ослепительном сиянии бальных зал. Туман был ее союзником, он скрывал ее так же надежно, как и шелковая маска.

Скинув с плеч одолженную у леди Бошан накидку из дорогого кашемира и спрятав ее в заранее приготовленной нише за мусорными баками, она осталась в простом, темном дорожном платье, которое было надето под бальным нарядом. Еще одно перевоплощение, еще одна сброшенная кожа. Из маленького ридикюля она извлекла грубый шерстяной платок и покрыла им голову, пряча тщательно уложенные волосы. Теперь она была одной из многих теней, скользящих по этим улицам. Ее походка изменилась: из плавной и размеренной она стала быстрой, почти бесшумной. Она больше не была мадемуазель Вольской. Она была агентом по имени «Лина».

Паб «Корона и Якорь» встретил ее волной спертого тепла, запахом прокисшего эля, дешевого табака и чего-то еще – кислого, человеческого, запаха безнадежности. Грубые голоса сливались в нестройный гул, кто-то бил кулаком по столу, кто-то надсадно кашлял в углу. Никто не обратил на нее внимания. Женщина в темном платке, заказавшая у стойки кружку воды и немедленно прошедшая в коридор, ведущий во двор, была здесь обычным явлением.

Дверь в заднюю комнату не была заперта. Она скрипнула, как сустав старика. Внутри было холодно и сыро. Единственная керосиновая лампа на шатком столе отбрасывала на стены дрожащие, уродливые тени. В углу, на стопке старых газет, сидел Казимир. Он не поднялся ей навстречу, лишь оторвал взгляд от какой-то брошюры и кивнул. Его лицо в слабом свете казалось вырезанным из старого дерева – одни углы и впадины. Только глаза жили своей, отдельной, напряженной жизнью. В них была непоколебимая уверенность человека, который давно вынес приговор всему миру и теперь лишь приводил его в исполнение.

– Ты опоздала, – сказал он вместо приветствия. Голос его был сухим, безэмоциональным, как шелест осенних листьев.

– Бал затянулся, – Эвелина прикрыла за собой дверь. Сквозь щели все еще доносился гул паба, но здесь, в этой промозглой каморке, он казался звуком из другой вселенной. – Герцогиня упивалась своим триумфом.

Она подошла к столу и села на единственный стул напротив него. Лампа стояла между ними, разделяя их лица на свет и тень.

– Триумф… – Казимир усмехнулся, но это была лишь гримаса, не затронувшая его глаз. – Они все упиваются им. Пируют на палубе тонущего корабля. Рассказывай.

Эвелина начала свой отчет. Сухо, по-военному четко, она перечисляла имена тех, с кем ей удалось переговорить, обрывки фраз, подслушанных у буфетной стойки, наблюдения о настроениях в правительственных кругах. Она говорила о политике, о слухах про новые налоги, о беспокойстве по поводу ирландских волнений. Она говорила обо всем, кроме главного. Она не описывала, как рука графа Стерлинга лежала на ее талии, как его голос, казалось, вибрировал где-то внутри нее, и как его взгляд заставлял трещать по швам ее выстроенную годами оборону. Это были не факты. Это была ересь.

Казимир слушал не перебивая, его пальцы неподвижно лежали на столе. Он был похож на паука, ощущающего малейшую вибрацию паутины.

– И он? Граф? – спросил он, когда она закончила.

– Он танцевал со мной, – ровным голосом ответила Эвелина. – Задавал вопросы. О моем происхождении, о целях моего приезда в Лондон. Он проницателен. Опасен. Он сравнил меня со щукой, которая притворяется плотвой.

На лице Казимира впервые отразилось что-то похожее на интерес.

– Хорошее сравнение. Он увидел в тебе хищника. Это и хорошо, и плохо. Хорошо, потому что он заинтригован. Плохо, потому что он будет следить за каждым твоим движением. Он будет ждать, когда ты покажешь зубы.

Он помолчал, изучая ее лицо в полумраке. Эвелина выдержала его взгляд, не дрогнув. Ей казалось, что он пытается заглянуть ей прямо в душу, найти там ту самую трещину, о которой говорил сам.

– Что ты почувствовала, когда он был рядом?

Вопрос застал ее врасплох. Она ожидала вопросов о его охране, о его привычках, о его контактах. Но не этого.

– Ничего, – солгала она. – Холод. Уверенность противника.

– Ложь, – сказал Казимир тихо, но его слово ударило, как хлыст. – Не мне, Лина. Себе можешь лгать сколько угодно, но не мне. Я видел, как люди смотрят на дуло пистолета. В их глазах страх, ненависть, покорность. Но никогда – ничего. «Ничего» – это защита. Что ты скрываешь за ней?

– Я выполняю задание, – отрезала она, и в ее голосе звякнул металл. – Мои чувства не имеют к нему отношения.

Казимир долго смотрел на нее, и Эвелине показалось, что он видит ее насквозь – и смятение после танца, и отчаянную клятву на балконе. Но он не стал давить. Вместо этого он пододвинул к ней тяжелую папку из грубого картона, перевязанную тесьмой.

– Это тебе. Все, что нам удалось собрать на него за последние пять лет. Читай внимательно. Не то, что там написано, а то, что между строк. Его привычки, его маршруты, его слабости. Мы должны найти его Ахиллесову пяту.

Эвелина взяла папку. Она была тяжелой, плотной, наполненной чужой жизнью, сведенной к отчетам и донесениям.

– Мне нужно больше, – сказала она, открывая папку. Верхний лист представлял собой подробную карту его лондонского особняка, начерченную от руки. – Разговоры на балах – это дым. Мне нужен доступ к его бумагам. К его кабинету.

Казимир кивнул, словно только этого и ждал.

– Именно. Это твой следующий шаг. Он заинтригован тобой. Используй это. Сделай так, чтобы он сам пригласил тебя в свой дом. Не как гостью на один вечер, а как… доверенное лицо. Как женщину, в присутствии которой он ослабит бдительность.

– Это может занять недели. Месяцы.

– У нас нет месяцев, – Казимир наклонился вперед, и его лицо оказалось в круге света. Теперь оно выглядело изможденным, почти фанатичным. – Колесо истории набирает ход. В Париже наши братья готовят акцию, которая заставит содрогнуться всю Европу. В Петербурге затягивают гайки. Здесь, в Лондоне, рабочие готовы выйти на улицы. Нам нужен катализатор. А Блэквуд – это тормоз. Он предвидит наши шаги, он думает на три хода вперед. Пока он на доске, наша игра под угрозой. Твоя задача – убрать эту фигуру. А для этого ты должна знать, как он мыслит. Его кабинет – это его мозг. Ты должна проникнуть в него.

Он говорил об этом так, как хирург говорит об ампутации. Никаких эмоций, лишь холодная необходимость. Но Эвелина вдруг почувствовала, как воздух в комнате сгустился, стал тяжелым для дыхания. Одно дело – соблазнять врага на светском рауте, вести с ним словесную дуэль. И совсем другое – вторгнуться в его личное пространство. Кабинет – это не просто комната с бумагами. Это святилище. Место, где человек снимает свою публичную маску. Это было нарушением неписаного закона, почти интимным насилием. И эта мысль вызвала в ней странное, тревожное чувство. Смесь отвращения и порочного любопытства.

– Я поняла, – сказала она, закрывая папку.

– Нет. Ты не поняла, – Казимир поднял руку, останавливая ее. – Ты думаешь, это просто шпионская игра. Флирт, украденные письма… Это не игра, Лина. Это война. И на войне бывают жертвы. Ты должна быть готова ко всему. Он попытается сломать тебя, использовать, перевербовать. Он будет искать твои слабости. Убедись, что у тебя их нет.

Он замолчал и посмотрел на ее руки, лежащие на папке. Руки аристократки, с тонкими пальцами и ухоженными ногтями.

– Помни, кто ты. Помни Варшаву. Помни фургон, увозивший твоих родителей в снежную пустоту. Он, Блэквуд, – один из тех, кто строит эти фургоны. Он – архитектор тюрьмы, в которой живет полмира. Его безупречный фрак сшит из страданий тысяч таких, как твои отец и мать. Каждый раз, когда будешь смотреть ему в глаза, видь за ними решетку.

Его слова были точны и безжалостны, как удар скальпеля в старую рану. Он всегда так делал. Когда чувствовал в ней малейшее колебание, он доставал из прошлого самый острый осколок и вонзал его поглубже. И это работало. Образ графа, мужчины с усталыми глазами, который говорил о щуках и золотых рыбках, начал меркнуть, уступая место безликому символу тирании.

– Я помню, – сказала она глухо.

– Хорошо. – Он откинулся назад, снова уходя в тень. – А теперь иди. Скоро рассвет. Тебе еще нужно успеть превратиться обратно в невинную сироту.

Эвелина поднялась. Папка под мышкой казалась куском свинца. В дверях она на миг обернулась.

– Казимир.

– Да?

– Что, если он… не пригласит меня? Что, если сегодняшний вечер был лишь мимолетной прихотью?

– Тогда, – в его голосе не было ни капли сочувствия, – ты заставишь его это сделать. Ты умна, Лина. Ты красива. Для них это единственное оружие, которое есть у женщины. Так используй его. Безжалостно. Как мы используем динамит.

Она вышла, не прощаясь, и снова окунулась в гул паба. Ничего не изменилось. Те же пьяные голоса, тот же кислый запах. Но теперь ей казалось, что все они – и пьяницы за столами, и она сама, и Казимир в своей каморке – лишь пешки в чьей-то огромной, непонятной игре. И цена этой миссии, цена, которую она должна будет заплатить, измерялась не только риском разоблачения. Она измерялась чем-то большим. Чем-то, что она рисковала потерять внутри себя.

Обратная дорога казалась длиннее. Туман сгустился, превратившись в холодный, моросящий дождь. Эвелина забрала свою накидку и, дождавшись редкого ночного кэба, вернулась в тишину и покой Мейфэра. Она вошла в дом через дверь для прислуги, поднялась по черной лестнице в свою комнату и заперлась.

Не раздеваясь, она села за маленький письменный стол и при свете единственной свечи открыла досье. Листы были заполнены убористым почерком и вырезками из газет. Биографические данные, сухие, как пыль: родился, учился в Оксфорде, служил в Индии, в Судане. Вышел в отставку после гибели младшего брата, Эдварда. Причина смерти – несчастный случай при обращении со взрывчатыми веществами. Краткая заметка из «Таймс» сообщала об этом без подробностей. Дальше шли отчеты агентов. Список клубов, которые он посещал. Имена людей, с которыми встречался. Расписание его дня, выверенное до минуты. Это был портрет машины, а не человека. Безупречного, эффективного механизма на службе Империи.