Бал под чёрным флагом

Приглашение в змеиное гнездо

Дни после бала тянулись, словно нити расплавленного сахара, – блестящие, липкие и пустые. Эвелина оказалась в плену безупречной рутины, предписанной леди Бошан. Утренние визиты, дневные прогулки в парке под бдительным оком компаньонки, вечера за вышивкой или скучным романом в гостиной, где тиканье дедовских часов отмеряло не время, а степень удушья. Она играла свою роль с методичной точностью автоматона: улыбалась, когда положено, вставляла вежливые реплики, восхищалась акварелями хозяйских дочерей. Но под этой гладкой, отполированной поверхностью ее сознание работало с лихорадочной, холодной интенсивностью. Она ждала.

Это ожидание было пыткой, несравнимой с физической болью. Каждый стук в дверь, каждый скрип колес экипажа на улице заставлял внутренности стягиваться в тугой, ледяной узел. Она прокручивала в голове их танец с графом Стерлингом сотни раз, анализируя каждое слово, каждую паузу, каждый оттенок его взгляда. Была ли это просто игра скучающего аристократа, укол в самолюбие которого заставил его заметить ту, что держалась особняком? Или это было нечто большее – начало поединка, первый ход в партии, правила которой знала только одна сторона? Тишина была его ответом, и эта тишина была оглушительной, полной насмешки. Возможно, она переоценила свой эффект. Возможно, она была для него лишь мимолетным развлечением, уже забытым. Эта мысль была оскорбительнее и страшнее прямого обвинения.

Ответ пришел на четвертый день, в серый, промозглый полдень, когда Лондон казался выцветшей дагерротипной фотографией самого себя. Дворецкий, бесшумный, как призрак в ливрее, внес почту на серебряном подносе. Среди счетов и светских приглашений лежал один конверт, который, казалось, поглощал весь скудный свет в комнате. Плотная, кремовая бумага, почти картон. Адрес, выведенный каллиграфическим почерком, был лишен витиеватости, каждая буква – уверенный, четкий штрих. А в углу, оттиснутая в алом воске, красовалась печать: голова волка в профиль, увенчанная графской короной. Герб рода Блэквудов.

Леди Бошан издала звук, похожий на сдавленный визг чайки. Ее пальцы, унизанные кольцами, затрепетали, прежде чем она решилась взять письмо. Конверт был адресован мадемуазель Эвелине Вольской.

– Вскрывайте же, дитя мое, не тяните! – прошипела она, и ее глаза горели алчным огнем.

Эвелина взяла письмо. Бумага была теплой, словно хранила отпечаток руки отправителя. Она медленно, с показным спокойствием, сломала восковую печать. Нож для бумаг вошел в сгиб с сухим, хищным щелчком. Внутри был один лист, сложенный вдвое. Текст был краток, лишен всяких светских реверансов.

«Мадемуазель Вольская,

В грядущую субботу я имею честь принимать в своем загородном поместье Стерлинг-холл нескольких гостей для охоты и бесед у камина. Я был бы рад, если бы Вы согласились украсить наше скромное общество своим присутствием. Экипаж будет ожидать Вас в полдень.

Искренне Ваш,

Стерлинг».

Никаких «милорд будет счастлив», никаких «надеюсь, Ваше расписание позволит». Это было не приглашение. Это был приказ, облеченный в форму вежливости. Он не спрашивал, он сообщал. И это «украсить наше скромное общество» звучало откровенной издевкой. Эвелина знала, что гости в Стерлинг-холле – это не щебечущие дебютантки и не охотники за фазанами. Это будут люди, чьи имена шепотом произносили в министерствах и посольствах. Люди, которые вершили судьбу Империи.

– Боже милостивый! – выдохнула леди Бошан, заглядывая ей через плечо. – Уик-энд у графа! Эвелина, это… это триумф! Это больше, чем я могла мечтать! Вам немедленно нужно новое дорожное платье! И платье для ужина! И амазонка!

Эвелина сложила письмо, и ее пальцы были холодны как лед. Триумф. Для леди Бошан это было вершиной светской карьеры ее подопечной. Для Казимира это будет ключом к вражеской цитадели. А для нее самой? Что это было для нее? Она чувствовала себя приманкой, которую хищник небрежно бросил в воду, желая посмотреть, какая рыба на нее клюнет. Или, что хуже, он уже знал, какая рыба, и теперь просто подтягивал леску, наслаждаясь ее беспомощными рывками.

– Я… я не уверена, что мне стоит принимать это приглашение, – произнесла она тихо, тестируя реакцию. – Лорд Стерлинг показался мне… человеком сложным. Я боюсь оказаться не к месту в столь высоком обществе.

– Глупости! – отрезала леди Бошан. – От таких приглашений не отказываются! Отказ будет расценен как оскорбление. Вы поедете, дитя мое. И вы будете там блистать. Мы напишем ответ немедленно.

Сопротивление было бесполезно. Да и не нужно. Решение уже было принято за нее – и здесь, в этой гостиной, и там, в промозглых трущобах Ист-Энда. Ей оставалось лишь следовать сценарию.

Передать сообщение Казимиру оказалось сложнее, чем обычно. Она не могла рисковать, используя обычные каналы. Пришлось прибегнуть к крайним мерам. Под предлогом покупки новых лент, она отпросилась в лавку на Оксфорд-стрит, ускользнула от горничной и, затерявшись в толпе, наняла кэб до Челси. Там, в маленькой полуподвальной типографии, пахнущей свинцовой пылью, типографской краской и сыростью, она оставила условный знак – купила свежий выпуск анархистской газеты «The Commonweal», заплатив за него не шиллингом, а кроной, и не взяв сдачи. Это был сигнал тревоги, требующий немедленной встречи.

Место было назначено в тот же вечер. Не паб, не конспиративная квартира. Кладбище. Старое, заброшенное кладбище в районе Бромптон, где покосившиеся надгробия, поросшие мхом, торчали из земли, как гнилые зубы. Туман здесь был гуще, он цеплялся за голые ветви деревьев, превращая их в призрачные руки, тянущиеся к ней из мрака.

Казимир ждал ее в тени склепа с отбитым крылом у ангела-хранителя. Он был частью этого пейзажа – такой же серый, неподвижный и холодный, как надгробный камень. Рядом с ним стоял еще один человек, коренастый, безликий, чья рука не покидала кармана плаща. Охрана. Значит, дело серьезное.

Эвелина подошла, не говоря ни слова, и протянула ему письмо графа. Казимир достал из кармана спичку, чиркнул ею о гранит склепа. Короткая, дрожащая вспышка осветила его лицо и лист бумаги в его руках. Он читал быстро, его глаза бегали по строчкам, впитывая каждое слово. Когда он дочитал, пламя почти добралось до его пальцев. Он небрежно бросил спичку, и она погасла с тихим шипением на мокрой земле.

– Змея приглашает птичку в свое гнездо, – произнес он тихо. Тишина кладбища делала его голос неестественно громким. – Слишком быстро, Лина. Слишком просто. Это ловушка.

– Я тоже так думаю, – подтвердила Эвелина. Ее голос был ровным, но внутри все вибрировало от напряжения.

– Он играет с тобой. Он хочет вырвать тебя из привычного окружения, поместить на свою территорию, где каждый слуга – его уши, каждая стена – его глаза. Он будет наблюдать за тобой. Изучать. Искать изъяны в твоей легенде.

Он сделал шаг, вышел из тени. Теперь он стоял так близко, что она чувствовала запах мокрой шерсти его пальто и табака.

– Ты боишься?

Она встретила его взгляд.

– Я опасаюсь. Это разные вещи.

– Хорошо, – кивнул он. – Страх парализует. Опасение заставляет думать. Так что ты думаешь?

– Я думаю, что это наш единственный шанс. Каким бы ни был его мотив, он открывает мне дверь. Если я откажусь, он поймет, что я не та, за кого себя выдаю. Бедная сирота не посмеет отвергнуть графа. А если я приму… я окажусь внутри. Рядом с ним. Рядом с его кабинетом.

Казимир молчал, обдумывая ее слова. Человек в плаще за его спиной не шевелился, сливаясь с темнотой. Ветер прошелестел в голых ветвях, звук был похож на шепот мертвецов.

– Ты права, – сказал он наконец. – Риск огромен. Но и ставка высока. Ты поедешь.

Он повернулся и сделал знак своему спутнику. Тот подошел и протянул Эвелине небольшой, тяжелый сверток из промасленной ткани.

– Это для тебя.

Эвелина развернула его. Внутри, на куске бархата, лежало несколько странных предметов. Тонкая стальная пластина, похожая на перочинный нож, но с набором крошечных, замысловатых отмычек. Маленький флакон с прозрачной жидкостью без запаха. И брошь. Изящная серебряная камелия, чьи лепестки были выполнены с невероятным искусством.

– Отмычки замаскированы под пилку для ногтей. Жидкость – специальный состав. Нанеси на бумагу, и через час любой текст, написанный невидимыми чернилами на основе лимонного сока, проявится. А брошь… – он взял камелию в свои грубые пальцы. – Поверни центральный лепесток против часовой стрелки.

Эвелина сделала, как он сказал. Раздался тихий щелчок, и из сердцевины цветка выдвинулась игла, тонкая и острая, как у осы.

– На кончике – доза яда. Не тот, что я давал тебе раньше. Этот действует мгновенно. Контакт с кожей, и через десять секунд – паралич дыхательных путей. Смерть, неотличимая от сердечного приступа. Это твой последний довод. Если тебя раскроют, если не будет пути к отступлению… Ты знаешь, что делать. Ты не должна попасть к ним живой. Они умеют развязывать языки.

Он вложил брошь ей в ладонь. Холодный металл обжег кожу. Это была не просто брошь. Это был приговор. И ей самой предстояло решить, кому его вынести – врагу или себе.

– Твоя задача, – продолжал Казимир, снова переходя на свой безжалостно-деловой тон, – не привлекать внимания. Будь тихой, скромной, восхищенной. Пусть они видят в тебе лишь красивую безделушку. Но слушай. Запоминай имена, обрывки разговоров, союзы и противоречия. И найди способ проникнуть в его кабинет. Сфотографируй все, что сможешь. У нас есть человек на станции в деревне рядом с его поместьем. Начальник станции. В воскресенье, в три часа пополудни, он будет в своей конторе. Ты должна передать ему пленку. Любой ценой.

– Как я выйду из дома? – спросила Эвелина. – Он будет следить за мной.

– Придумай. Ты должна. Скажись больной, устрой истерику, подожги занавеску. Сделай все, что потребуется. На карту поставлено слишком многое. Провал недопустим.

Он смотрел на нее, и в его глазах не было ни сочувствия, ни сомнения. Он посылал ее на задание, с которого она, скорее всего, не вернется, с такой же легкостью, с какой отправлял письмо. Она была для него не человеком, не Линой, которую он знал с детства. Она была функцией. Оружием. И это было правильно. Это придавало ей сил. Эмоции были роскошью, предательством.

– Я поняла, – сказала она, пряча сверток в потайной карман плаща.

– Помни, ради чего ты это делаешь, – сказал он на прощание, в последний раз вонзая в нее иглу памяти. – Они будут пить свое вино, смеяться в своих креслах. А ты смотри на их руки и думай о том, сколько на них крови. Крови наших братьев. Крови твоих родителей.

Она кивнула и, не оборачиваясь, пошла прочь, лавируя между могил. Шепот мертвых, казалось, следовал за ней по пятам.

Следующие два дня превратились в сюрреалистический спектакль. Пока леди Бошан и ее горничные впадали в ажиотаж, перебирая наряды, Эвелина вела свою, тайную подготовку. Она часами упражнялась с отмычками, пока ее пальцы не научились чувствовать малейший щелчок внутри замочного механизма. Она прикрепила брошь-камелию к воротнику своего дорожного платья, превратив орудие смерти в изящный аксессуар. Она смотрела на свое отражение, и ей казалось, что глаза незнакомки, глядящей на нее из зеркала, стали темнее, а на дне их застыл холодный блеск полированной стали.

В субботу, ровно в полдень, к дому подкатил экипаж. Не наемный кэб, а безупречная частная карета, запряженная парой вороных лошадей, чья шерсть лоснилась даже под скупым лондонским солнцем. На дверце красовался тот же герб – волчья голова. Кучер в строгой ливрее, не говоря ни слова, принял ее саквояж.

Прощание с леди Бошан было коротким.

– Веди себя достойно, дитя. И помни, ты представляешь не только себя, но и мой дом.

Эвелина покорно кивнула. Она садилась в карету, чувствуя себя так, словно ступает на плаху. Дверца захлопнулась с глухим, окончательным стуком, отрезая ее от мира, который она знала.

Путь из Лондона был переходом из одной реальности в другую. Грязные, перенаселенные улицы, фабричные трубы, изрыгающие черный дым, сменились аккуратными пригородами, а затем – бескрайними просторами английской сельской местности. Зеленые, неестественно идеальные луга, разделенные живыми изгородями, словно разлинованный лист бумаги. Одинокие дубы, раскинувшие свои могучие ветви. Каменные ограды, поросшие плющом. Все здесь дышало покоем, порядком, многовековой уверенностью в собственной незыблемости. И эта пасторальная красота была для Эвелины более чуждой и враждебной, чем самые грязные трущобы Уайтчепела. То был честный, открытый враг. А это – враг, скрывающий свою хищную суть под маской идиллии.

Она не знала, сколько прошло времени. Она сидела, глядя в окно, но не видя пейзажа. Она готовилась. Она возводила внутри себя стены, укрепляла бастионы, расставляла часовых на всех подступах к своей душе. Когда карета замедлила ход и свернула с главной дороги, въехав в кованые ворота, увенчанные двумя каменными волками, ее сердце билось ровно и холодно, как маятник.

Стерлинг-холл показался в конце длинной, обсаженной вязами аллеи. Это было не готическое чудовище, не помпезный дворец. Здание было строгим, элегантным, построенным из серого камня, который, казалось, впитал в себя все дожди и туманы столетий. Оно не давило своим размером, но внушало уважение своей основательностью, своей симметрией, своей холодной, неприступной красотой. Оно было точным архитектурным воплощением своего хозяина.

Карета остановилась у парадного входа. Прежде чем кучер успел соскочить с козел, высокая дубовая дверь открылась, и на верхней ступени показался сам граф Стерлинг. Он был одет неформально, в твидовый пиджак и брюки для верховой езды. Без цилиндра, без перчаток. Он сам спустился по ступеням и открыл ей дверцу кареты. Этот жест, неожиданный и нарушающий все каноны, сбил ее с толку на долю секунды.

– Мадемуазель Вольская, – его голос звучал так же ровно, как и в бальном зале, но на свежем воздухе в нем, казалось, было меньше металла. – Добро пожаловать в Стерлинг-холл. Надеюсь, дорога не слишком вас утомила.

Он подал ей руку, чтобы помочь выйти. Его ладонь была сухой и теплой, хватка – сильной. Она подняла на него глаза. В дневном свете его лицо казалось уставшим, а в уголках глаз залегли тонкие морщинки, которых она не замечала при свечах. Он смотрел на нее все тем же изучающим, пронзительным взглядом, но в нем не было насмешки. Было что-то другое. Серьезное, почти мрачное любопытство.

– Благодарю за приглашение, милорд, – произнесла она, высвобождая руку. – Ваше имение… оно прекрасно.

– Оно старое, – ответил он, поворачиваясь к дому. – А все старое хранит слишком много секретов. Прошу вас.

Он повел ее внутрь. Когда тяжелая дубовая дверь закрылась за ее спиной, звук эхом прокатился по огромному холлу, отделанному темным деревом. Этот звук был похож на щелчок замка. Эвелина сделала вдох, втягивая прохладный воздух, пахнущий воском, кожей и едва уловимым ароматом увядающих листьев. Она была внутри. В самом сердце змеиного гнезда. И теперь ей оставалось только одно – не дать себя укусить первой.

Карты, виски и секреты

Внутреннее убранство Стерлинг-холла оказалось обманчиво скромным. Здесь не было позолоты и лепнины, кричащих о богатстве, как в лондонских особняках. Лишь темное, почти черное дерево панелей, отполированное поколениями слуг до тусклого, глубокого блеска, в котором смутно отражались высокие окна, выходившие в парк. Воздух был неподвижен и прохладен, пропитан запахом старых книг и пчелиного воска. Эвелину проводила в ее комнату экономка, женщина с лицом, высеченным из гранита, и фигурой, затянутой в такой жесткий корсет, что, казалось, она не дышит, а лишь пропускает сквозь себя отмеренные порции воздуха.

Комната для гостей находилась в западном крыле, и она была безупречна. Кровать с балдахином из тяжелого зеленого бархата, письменный стол из карельской березы, камин, в котором уже потрескивали поленья. Все было правильно, выверено до дюйма, и от этой правильности веяло холодом склепа. Эвелина подошла к окну. Под ним простирался идеально подстриженный газон, который упирался в темную стену древнего тисового лабиринта. Она смотрела на путаные, мрачные коридоры из зелени и чувствовала, что это не просто элемент паркового дизайна, а метафора всего этого места. Войти легко. Найти выход – невозможно.

Ужин был испытанием иного рода. Гостей оказалось всего трое, но каждый из них стоил дюжины обычных аристократов. За столом, помимо нее и графа, сидел сэр Артур Уэзерби, постоянный заместитель министра иностранных дел, – маленький, сухой человек с глазами старой ящерицы, которые, казалось, никогда не моргали. Рядом с ним – генерал-майор Колдстрим, грузный мужчина с багровым лицом и усами, похожими на два замерзших водопада. Он командовал полком в последней афганской кампании и говорил о туземцах так, словно речь шла о вредных насекомых. Третьим был самый молодой, лорд Эшворт, восходящая звезда дипломатического корпуса, недавно вернувшийся из Петербурга. Его лицо было гладким и красивым, как у античной статуи, но в углах губ пряталась брезгливая складка.

Эвелина была единственной женщиной, единственным ярким пятном в этом сумрачном мужском мире. Она выбрала для ужина платье из дымчато-серого шелка, скромное, но подчеркивающее ее хрупкость. Она была украшением стола, экзотическим цветком, привезенным с континента. И она это знала. Она говорила мало, больше слушала, склонив голову, позволяя ресницам отбрасывать тень на щеки. Она задавала лишь самые невинные вопросы – о суровости русской зимы лорду Эшворту, о красоте индийских шелков генералу. Она была той самой тихой, восхищенной безделушкой, какой велел ей быть Казимир.

Но под маской почтительной скромницы ее мозг работал, как хронометр. Она фиксировала все: как сэр Артур незаметно подливает себе херес, хотя врач, очевидно, запретил ему; как генерал, говоря о стратегии, бросает быстрые, оценивающие взгляды на графа, словно ища одобрения; как лорд Эшворт, рассказывая анекдот о русском дворе, на долю секунды встречается глазами с Блэквудом, и в этом взгляде читается нечто большее, чем просто светская любезность, – понимание, общий секрет. Они не были просто гостями. Это был военный совет. А она, Эвелина, сидела в самом его центре, невидимая в своей очевидности.

Блэквуд почти не участвовал в общей беседе. Он был дирижером этого странного оркестра, короткими репликами направляя разговор в нужное ему русло. Он наблюдал за ней. Эвелина чувствовала его взгляд физически, как прикосновение холодного металла к коже. Он не смотрел на ее лицо или платье. Он смотрел ей в глаза, словно пытался прожечь тонкую оболочку и увидеть механизм, что тикал внутри. Каждый раз, когда их взгляды встречались над хрусталем бокалов, в воздухе повисало напряжение, тонкое, как паутина, и такое же липкое.

После ужина мужчины переместились в библиотеку. Это было сердце дома, огромное помещение с высокими, до самого потолка, стеллажами, уставленными тысячами книг в кожаных переплетах. В камине ревел огонь, отбрасывая на стены пляшущие тени. В воздухе густо пахло старой бумагой, кожей, сигарным дымом и виски. Генерал Колдстрим предложил сыграть в вист.

– Мадемуазель Вольская, вы составите нам компанию? Или предпочитаете музыку? – спросил Блэквуд. В его голосе звучал вежливый вызов. По правилам приличия, она должна была отказаться, оставив мужчин с их игрой и разговорами.

– Я буду рада сыграть, милорд, если мое скромное умение не покажется вам слишком дилетантским, – ответила она мягко, принимая вызов.

Ее партнером по игре стал лорд Эшворт. Против них играли граф и генерал. Карты легли на сукно карточного столика. Первые несколько партий Эвелина играла осторожно, предсказуемо, делая очевидные ходы и позволяя своему партнеру вести игру. Она проигрывала с очаровательной улыбкой, вызывая у генерала снисходительное умиление. Она создавала образ. Убаюкивала их бдительность.

А потом она изменила тактику. Это случилось во время решающей сдачи. Генерал вел игру, уверенный в своей победе. Лорд Эшворт уже почти сдался. Ход был за Эвелиной. У нее на руках была слабая карта, но она помнила каждую вышедшую из игры взятку. Она знала, что у графа на руках остался старший козырь, и знала, что генерал рассчитывает именно на него. Любой разумный игрок на ее месте скинул бы ненужную масть. Но Эвелина сделала нечто иное. Она пошла с предпоследнего козыря, сознательно отдавая взятку графу, но тем самым разрушая всю стратегию генерала и лишая его возможности забрать последнюю, самую важную взятку.

За столом на секунду повисла тишина. Генерал уставился на карты, его багровое лицо стало еще темнее. Лорд Эшворт поднял на нее брови в изумлении. Он понял ее маневр – жертва пешки ради спасения партии. Но только Блэквуд оценил всю глубину игры.

– Неожиданный ход, мадемуазель, – произнес он медленно, и в его черных глазах блеснул огонек. – Почти… безрассудный. Вы рисковали всем.

– Иногда, милорд, – ответила Эвелина, спокойно глядя ему в глаза, – чтобы выиграть войну, нужно проиграть битву, которая кажется решающей. Особенно если противник уверен, что вы будете играть по его правилам.

Ее слова повисли в густом сигарном дыму. Она говорила о картах, но все присутствующие поняли, что речь идет не только о них. Сэр Артур, дремавший в кресле у камина, открыл один глаз. Генерал хмыкнул, перестал видеть в ней хорошенькую куклу. А Блэквуд смотрел на нее долго, изучающе, и в его взгляде уже не было холодного любопытства. Было нечто новое – острое, как лезвие, уважение к равному противнику. И это было куда опаснее.

Они доиграли партию в молчании. Эвелина и лорд Эшворт выиграли.

Позже, когда гости разошлись по своим комнатам, она знала, что у нее есть лишь несколько часов. Несколько хрупких, драгоценных часов, пока дом спит. Она не стала раздеваться. Сидела в кресле, прислушиваясь к звукам ночи. Старый дом вздыхал и поскрипывал, словно живое существо. За окном ухал филин. Пробили часы в холле – два удара. Пора.

Она переоделась во все темное, волосы собрала в тугой узел на затылке. Дверь своей комнаты она оставила чуть приоткрытой, подперев ее клинышком, чтобы не пришлось возиться с замком на обратном пути. Коридор был погружен во тьму, лишь полоски лунного света падали из высоких окон, разрезая мрак на куски. Она двигалась бесшумно, как тень, прижимаясь к стене, ее босые ноги не издавали ни звука на холодных каменных плитах. Каждый портрет на стене казался шпионом, каждая скрипнувшая половица – сигналом тревоги. Сердце не билось – оно отстукивало тяжелые, глухие удары, как похоронный барабан.