Корабль свободы

Тайна под килем

Шторм не умер – он лишь затаился, тяжело дыша за горизонтом. «Звездная пыль» больше не билась в агонии, ее не швыряло из стороны в сторону, словно щепку в руках безумного бога. Теперь корабль тяжело, мучительно переваливался на длинной, маслянистой зыби, что осталась после бури. Каждый подъем на гребень волны и последующее соскальзывание в ложбину сопровождались протяжным, стонущим скрипом, будто все сухожилия и кости судна жаловались на пережитое насилие. Элеонора лежала на своей узкой койке, прислушиваясь к этой жуткой симфонии. Ее тело было одной сплошной гематомой, но физическая боль отступала перед странной, гулкой пустотой внутри. Она видела, как волна-убийца, похожая на стену из жидкого свинца, поднялась над палубой. Видела, как сорвало бочку, как та понеслась на нее, неумолимая, как судьба. А потом – только сильные руки, обхватившие ее талию, рывок, боль от удара о мачту и обжигающее тепло чужого тела, прикрывшего ее от ледяных брызг.

Она не поблагодарила его. Когда капитан Корриган, удостоверившись, что она цела, буквально втащил ее в каюту, она не смогла выдавить из себя ни слова. Его лицо в тот момент было страшным: мокрое, с прилипшими ко лбу темными прядями, с бескровными, плотно сжатыми губами. В его серых глазах не было ни облегчения, ни сочувствия – лишь холодная, запредельная ярость. Ярость на нее, на ее слабость, на саму необходимость отвлекаться на спасение бесполезного «груза». Он запер за ней дверь, не проронив ни звука, и она осталась одна, дрожа не столько от холода, сколько от этого молчаливого, всепоглощающего гнева.

Теперь, в тишине, нарушаемой лишь стонами корабля, к ней возвращалась способность мыслить. И первая же ясная мысль была о тайнике. Отец, объясняя ей его устройство, рисовал схему на клочке бумаги. Тайник был вмонтирован в конструкцию самого судна, замаскирован под часть кильсона и прикрыт несколькими мешками с балластом. «Надежнее, чем любой сейф, – шептал он, – если только корабль не развалится на части». Корабль не развалился. Но тот чудовищный крен, та минута, когда Элеоноре казалось, что «Звездная пыль» уже никогда не выпрямится, могли наделать бед. Если балласт сместился… если мешки порвались и их содержимое повредило обшивку тайника… если соленая вода проникнет внутрь…

Мысль была настолько невыносимой, что заставила ее сесть. Миссия, возложенная на нее отцом, была единственным, что придавало смысл ее побегу, ее унижениям. Потерять груз означало не просто провалить задание. Это означало предать последнюю волю отца и превратить свой рискованный поступок в бессмысленный каприз избалованной девицы. Именно в то, чем ее считал капитан. Нет. Она должна проверить.

Дверь была заперта, как и прежде. Но засов был снаружи. Элеонора осмотрела свою каморку. В углу валялся железный прут, очевидно, бывший частью крепления какой-то полки, сорванной штормом. Он был тонким, но прочным. Она вспомнила, как один из братьев, ради шутки, учил ее открывать замок в девичьей классной комнате с помощью шпильки. Принцип был тот же. Понадобилось время, показавшееся ей вечностью. Пальцы не слушались, металл царапал дерево, но наконец раздался тихий щелчок. Засов поддался.

Она замерла, прислушиваясь. Снаружи доносился лишь храп и бормотание спящих. Команда, измотанная вахтой во время шторма, спала мертвым сном. Элеонора выскользнула из каюты, прихватив с собой тусклый фонарь. Воздух на жилой палубе был тяжелым, спертым. Она двигалась на цыпочках, переступая через растянувшиеся на полу тела. Каждый скрип половицы отдавался в ее голове набатом. Ей нужен был трюм.

Люк, ведущий вниз, был приоткрыт. Оттуда тянуло холодом и запахом, от которого замутило – густым, сложным букетом сырой земли, которой были набиты мешки балласта, затхлой воды в трюме, дегтя и чего-то еще, пряного и сладковатого. Спустившись по скользкому трапу, она оказалась в царстве мрака. Фонарь выхватывал из темноты лишь небольшие фрагменты огромного пространства: изогнутые ребра шпангоутов, уходящие вверх, как своды готического собора, штабеля ящиков, перетянутых веревками, бочки, прочно закрепленные в распорках. И мешки. Многие из них действительно сорвались со своих мест. Они лежали перепутанной грудой, некоторые были разорваны, и из них высыпалась темная, влажная земля.

Место, указанное отцом, находилось у самого борта, в носовой части. Пробираться туда было сущим мучением. Элеонора спотыкалась о канаты, ее платье цеплялось за щепки и гвозди. Она поставила фонарь на одну из бочек и принялась за работу. Мешки были тяжелыми, неподатливыми. Она тащила их, надрывая силы, пачкая руки и платье в грязи. Под тонкой тканью перчаток ломались ногти. Но она была одержима. Наконец, оттащив последний мешок, она увидела то, что искала.

Конструкция была гениальной. Несколько досок обшивки выглядели точно так же, как и остальные, но они были частью съемной панели. Секретный замок, замаскированный под шляпку большого гвоздя, поддался после нажатия в нужной последовательности. Панель бесшумно отошла в сторону, открывая темную нишу. Внутри, плотно обложенный промасленной тканью и овечьей шерстью, стоял длинный, узкий ящик, окованный железом. Элеонора провела рукой по его поверхности. Сухо. Она посветила фонарем на уплотнители по краям ниши. Ни следа влаги. Облегчение было таким сильным, что у нее подогнулись колени. Она прислонилась к холодному борту, закрыв глаза и пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Все в порядке. Груз в безопасности.

«Налюбовались?»

Голос раздался из темноты, совсем рядом. Низкий, спокойный и оттого еще более угрожающий. Элеонора вскрикнула, резко оборачиваясь и роняя фонарь. Тот покатился по палубе, и его мечущийся свет выхватил из мрака высокую фигуру. Капитан Корриган. Он стоял у трапа, скрестив руки на груди, и смотрел на нее. Она не слышала, как он подошел. Он двигался, как тень, как призрак этого корабля, знающий каждый его стон, каждую скрипнувшую доску.

Фонарь докатился до стены и погас. Трюм погрузился в абсолютную, непроглядную тьму. Теперь остались только звуки: ее собственное прерывистое дыхание, мерный плеск воды где-то внизу, у киля, и тихие, размеренные шаги, приближающиеся к ней. Она отшатнулась, упираясь спиной в холодные, влажные доски борта. Бежать было некуда.

Он не зажег новый фонарь. Он видел в темноте лучше любой кошки. Элеонора почувствовала его присутствие раньше, чем увидела – волну тепла, запах шторма и табака. Он остановился так близко, что она ощущала его дыхание на своем лице.

«Я задал вам вопрос, мисс Вэнс», – его голос был обманчиво мягок, но под этой мягкостью скрывалась сталь.

«Я… я испугалась, что шторм мог повредить… мои личные вещи», – пролепетала она первое, что пришло в голову. Ложь была жалкой, и она знала это.

«Ваши личные вещи? – в его голосе послышалась усмешка. – В тайнике, вделанном в кильсон? У вас весьма необычные сундуки для платьев. И еще более необычная привычка взламывать замки и бродить по ночам там, где вам быть не положено».

Он сделал еще один шаг, и теперь их разделяли считанные дюймы. Одна его рука легла на обшивку рядом с ее головой, отрезая последний путь к отступлению.

«Я запретил вам покидать каюту. Это было мое первое правило. Вы его нарушили. Я приказал вам не лгать мне. Вы делаете это прямо сейчас. Вы очень плохо усваиваете уроки».

Его вторая рука нашла ее, но не грубо. Его пальцы сомкнулись не на ее запястье, а на предплечье, поверх мокрого, испачканного шелка. Хватка была железной, но не причиняющей боли. Это было не насилие, а демонстрация абсолютного контроля.

«Послушайте, капитан, – она пыталась говорить твердо, но голос предательски дрожал. – Это дело касается только меня и моего отца. Вы получили плату за перевозку. Большего вам знать не нужно».

«Ошибаетесь. Теперь это касается и меня. Касается каждого матроса на этом судне. Если на нас охотится британский флот, я имею право знать, из-за чего рискую своей шеей и своим кораблем. Так что вы расскажете мне. Прямо сейчас. Что в этом ящике?»

Его лицо было так близко, что она могла бы разглядеть его черты, не будь здесь так темно. Она чувствовала, как напряглись мышцы на его руке, державшей ее. Его дыхание стало глубже, оно смешивалось с ее собственным в тесном пространстве между их лицами. Угроза была почти осязаемой, она висела в воздухе, густая, как трюмный запах. Но в этой угрозе было нечто еще. Что-то, что заставляло кровь в ее жилах бежать быстрее не только от страха. Ее аристократическое воспитание вопило о нарушении всех мыслимых границ, о недопустимой близости, о наглости этого мужлана. Но ее тело, пережившее потрясение и спасенное этим самым мужчиной, реагировало иначе. Оно помнило силу его рук, его тепло, его запах. И сейчас, в этой темноте, где не действовали законы света, где все условности были стерты, ее страх причудливо переплетался с темным, запретным любопытством.

«Я ничего вам не скажу», – прошептала она, сама удивляясь своему упрямству.

Он тихо рассмеялся. Этот смех без веселья был страшнее крика.

«Вы сильная, – произнес он задумчиво, словно рассуждая вслух. – Сильнее, чем кажетесь. Под всем этим шелком и кружевами есть стержень. Но любой стержень можно сломать».

Он слегка наклонил голову, и она почувствовала, как его щетина коснулась ее щеки. От этого случайного, колючего прикосновения по всему ее телу пробежала дрожь, не имеющая ничего общего с холодом. Она затаила дыхание. Мир сузился до этого крошечного клочка пространства, заполненного их присутствием. Скрип корабля, плеск воды – все отступило на задний план. Она слышала только стук крови в своих висках и его ровное, спокойное дыхание.

«Что это, мисс Вэнс? – его шепот стал вкрадчивым, обволакивающим. – Оружие для Континентальной армии? Французское золото? Документы, компрометирующие короля Георга?»

Он перечислял варианты, и с каждым словом его губы были все ближе к ее уху. Элеонора молчала, сжав зубы. Она не выдаст тайну отца. Не ему.

«Молчите… Что ж. Есть и другие способы заставить женщину говорить. Или не говорить, а делать совсем другие вещи…»

Эта фраза, брошенная в темноте, была грубой, унизительной пощечиной. Возмущение вспыхнуло в ней, вытесняя страх и странное оцепенение.

«Вы животное!» – выдохнула она.

«Возможно, – согласился он без тени раскаяния. – В нашем мире выживают только животные. А такие нежные создания, как вы, становятся чьей-то добычей. И сейчас вы на моей территории. В моей клетке. И вы очень, очень неосторожно себя ведете».

Он прижался к ней теснее. Теперь она чувствовала всем телом его твердую, мускулистую грудь, напряженный живот. Он был как скала, как несокрушимая сила природы, и она – лишь тонкий тростник, зажатый между этой скалой и бортом корабля. Напряжение достигло такого предела, что, казалось, воздух между ними вот-вот заискрится. Это была битва воль, немая и яростная. Его стремление доминировать, узнать, подчинить. Ее отчаянное желание сохранить свою тайну, свою гордость, саму себя.

Он не пытался ее поцеловать. Это было бы слишком просто, слишком предсказуемо. Вместо этого он просто держал ее, заставляя осознавать свою полную беспомощность, свою физическую уязвимость. Его свободная рука медленно поднялась и легла на ее талию. Пальцы были жесткими от мозолей, но их прикосновение сквозь тонкую ткань платья было обжигающим. Он не сжимал, не ласкал – он просто держал, утверждая свое право. А потом он наклонился, и она была уверена, что он сейчас ее поцелует, но вместо этого он вдохнул аромат ее волос, медленно и глубоко, как человек, пробующий редкое вино.

«Пахнете дождем… и страхом, – прошептал он ей на ухо. – Мне нравится».

В этот момент Элеонора поняла, что боится не того, что он причинит ей боль. Она боялась реакции собственного тела, того предательского трепета, что зародился внизу живота, той слабости, что разливалась по ее членам. Она ненавидела его за эту власть над ней, за то, что он одним своим присутствием мог превратить ее, Элеонору Вэнс, в трепещущую самку. И еще больше она ненавидела себя за это.

Внезапно где-то наверху, на палубе, раздался крик: «Земля по левому борту! Вижу огонь!»

Крик разорвал плотное марево, окутавшее их. Джек на мгновение замер. Его тело напряглось, но уже по-другому. Хищник, игравший с добычей, превратился в капитана, почуявшего опасность или возможность. Он отпустил ее так же резко, как и схватил. Шагнул назад, в темноту. Холодный воздух хлынул в то место, где только что было его тело, и Элеонора почувствовала себя так, словно ее окатили ледяной водой.

«Наше развлечение откладывается, мисс Вэнс, – его голос снова стал резким и деловым, в нем не осталось и следа вкрадчивой угрозы. – Но не заканчивается. Мы вернемся к этому разговору. А сейчас – марш в свою каюту. И если я еще раз увижу вас за ее пределами без моего прямого приказа, я вас выпорю и запру в карцере вместе с крысами. Вам ясно?»

Не дожидаясь ответа, он развернулся и в несколько широких шагов достиг трапа. Его силуэт на мгновение возник в проеме люка на фоне серого предутреннего неба и исчез.

Элеонора осталась одна в густом, звенящем мраке. Она медленно сползла по борту на грязный пол трюма. Ее ноги не держали. Она дрожала всем телом, но теперь это была не только дрожь страха. Это была дрожь от пережитого напряжения, от унижения, от непонятного, пугающего возбуждения. Он не добился от нее ответа. Она не сдалась. Но она знала, что это лишь отсрочка. Он узнал, что она что-то скрывает. Что-то важное, за что стоит рисковать. И он не отступится. Тайна под килем перестала быть только ее тайной. Теперь она стала опасным секретом, связывающим ее и капитана Корригана узами недоверия, угрозы и чего-то еще – темного, безымянного и пугающе притягательного. Она закрыла панель тайника, дрожащими руками вернула на место тяжелые мешки, стирая следы своего преступления. Но она не могла стереть с кожи ощущение его пальцев, а из памяти – его обжигающий шепот.

Кровь на палубе

Тишина после шторма была обманчивой. Она не приносила покоя, а лишь обнажала раны – истерзанные паруса, переломанные леера, глубокие ссадины на душах тех, кто выжил. Для Элеоноры эта тишина была оглушительной. Она сидела на краю своей жесткой койки, кутаясь в грубое шерстяное одеяло, которое принес ей Финн. Ее собственная одежда, пропитанная солью и страхом, висела на гвозде, источая влажный, горьковатый запах океана. Каждое движение корабля, теперь плавное и убаюкивающее, отзывалось фантомной болью в мышцах и вспышкой памяти: рев ветра, ледяные объятия волны и еще более ледяные, обжигающие объятия капитана.

Воспоминание о его руках, сжимавших ее талию, было клеймом, оставленным на коже под слоями мокрой ткани. Она снова и снова прокручивала в голове эти мгновения, пытаясь разложить их на составляющие, понять, препарировать, лишить их власти над собой. Но логика, ее верный спутник в мире бостонских салонов, здесь пасовала. Была лишь первобытная данность: он спас ее. И в этом спасении было столько же ярости, сколько и защиты. Она помнила его глаза, темные от адреналина, и то, как на одно немыслимо долгое мгновение весь хаос бури сосредоточился в крошечном пространстве между их лицами. Она чувствовала себя оскверненной этим воспоминанием и, что было еще хуже, необъяснимо прикованной к нему.

Она встала, чувствуя, как протестует каждая клеточка ее изнеженного тела. Нужно было привести себя в порядок, вернуть хотя бы видимость контроля над своей жизнью. Ее дорожный саквояж, чудом уцелевший в каюте, стоял в углу. Она открыла его. Вид знакомых вещей – переплетенный в кожу томик Монтескье, несколько батистовых сорочек, флакончик с лавандовой водой – был приветом из другого мира, из другой жизни, которая теперь казалась сном. На самом дне, завернутый в бархатный лоскут, лежал ее серебряный гребень. Тяжелый, с филигранным узором из листьев и последним подарком матери. Она провела пальцем по холодному металлу. Это была не просто вещь. Это был якорь, связывающий ее с тем, кем она была раньше.

Дверь в ее каморку не имела внутреннего засова. Этот факт, раньше казавшийся просто неудобством, теперь вызывал глухую тревогу. Команда «Звездной пыли» была для нее сборищем теней – безликих, грубых мужчин, чьи взгляды она чувствовала спиной всякий раз, когда решалась выйти на палубу. Капитан Корриган приказал не трогать ее, но его власть не была божественной. Она зависела от ветра, от удачи, от прихотей полусотни отчаянных глоток, запертых на этом куске дерева посреди океана.

Она как раз расчесывала свои длинные, спутавшиеся от соленой воды волосы, когда дверь каюты тихо скрипнула и приоткрылась. На пороге стоял матрос. Не старый ворчун Финн и не юнга, приносивший ей по утрам галеты и солонину. Этот был молод, но его лицо уже носило отпечаток порока – бегающие глазки, рыхлые, влажные губы и выражение заискивающей наглости. Она видела таких в порту, когда проезжала мимо в карете, и всегда брезгливо отворачивалась.

«Миледи», – просипел он, делая шаг внутрь. От него несло перегаром и немытым телом. – «Капитан велел узнать, не нужно ли вам чего».

Ложь была настолько очевидной, что Элеонора даже не сочла нужным на нее отвечать. Она крепче сжала в руке гребень, его резные края впились в ладонь.

«Мне ничего не нужно. Уходите», – ее голос прозвучал тверже, чем она ожидала.

Матрос, казалось, не услышал. Его взгляд шарил по каюте, оценивая ее скудное убранство, а затем остановился на открытом саквояже. В его глазах вспыхнул жадный огонек.

«Такая нежная леди, и в такой дыре… Несправедливо, – он сделал еще один шаг, сокращая дистанцию. Пространство каюты сжалось до размеров гроба. – Может, я могу как-то скрасить ваше путешествие? За небольшую плату, разумеется».

Он протянул руку не к ней, а к саквояжу, его грязные пальцы нацелились на белоснежный батист сорочки. В этот момент в Элеоноре что-то взорвалось. Не страх. Ярость. Холодная, звенящая ярость. Это было ее. Ее пространство. Ее вещи. Последний оплот ее мира, в который посмел вторгнуться этот слизняк.

«Не смейте!» – выкрикнула она, заслоняя собой саквояж.

Усмешка сползла с его лица, сменившись злобой. «А то что, папочке пожалуешься? Далеко твой папочка, красавица. А мы здесь. И законы здесь наши».

Он шагнул вперед, отталкивая ее в сторону. Элеонора пошатнулась, ударившись плечом о стену. Он запустил руку в саквояж, выгребая его содержимое на пол. Лавандовая вода, книга, белье… Его пальцы наткнулись на бархатный сверток. Он развернул его, и серебряный гребень тускло блеснул в свете фонаря.

«Ого! Вот это уже разговор», – он оскалился, пряча гребень в карман своих штанов.

Элеонора смотрела на него, и в ее голове билась только одна мысль: он не заберет его. Она бросилась на него, пытаясь вырвать свою вещь. Это было глупо, безрассудно. Он был вдвое больше и сильнее ее. Он легко отшвырнул ее, как надоедливую кошку. Она упала на койку, больно ударившись бедром. Он навис над ней, его лицо исказилось от злости и вожделения.

«Ах ты, сучка аристократическая! Царапаться вздумала? Ну, сейчас я тебя научу манерам».

Он занес руку для пощечины, и Элеонора зажмурилась, готовясь к удару.

Но удара не последовало. Вместо этого раздался тихий, почти неразличимый звук – скрип половицы за спиной матроса. А затем – глухой, влажный хруст. Глаза вора расширились от удивления, а потом закатились. Он обмяк и мешком рухнул на пол, открывая вид на того, кто стоял за ним.

Джек Корриган.

Он стоял в дверном проеме, заполняя его своей фигурой. В руке он держал короткую свинцовую киянку для забивания пробок. Он не задыхался, на его лице не было ни гнева, ни ярости. Ничего. Лишь холодная, мертвая пустота в серых глазах. Он посмотрел на лежащее у его ног тело, затем перевел взгляд на Элеонору, съежившуюся на койке. Его взгляд скользнул по ее растрепанным волосам, по раскрасневшемуся лицу, по дрожащим рукам. Он задержал взгляд на ее плече, там, где на тонкой ткани платья наверняка останется синяк.

Он ничего не сказал. Он просто шагнул через тело, присел на корточки, вытащил из кармана матроса серебряный гребень, брезгливо вытер его о собственную штанину и протянул ей.

Элеонора смотрела на гребень в его руке, потом на него. Ее била дрожь. Она не могла заставить себя пошевелиться.

Он нетерпеливо встряхнул рукой. «Берите».

Ее пальцы коснулись его. Его кожа была теплой, почти горячей. Она выхватила гребень, прижимая его к груди.

Корриган поднялся. Он схватил матроса за шиворот и одним движением взвалил его бесчувственное тело на плечо. Так легко, словно это был мешок с мукой.

«Оставайтесь здесь», – бросил он через плечо и вышел.

Элеонора осталась одна в каюте, где в воздухе еще висел запах чужого пота и страха. Она слышала, как его шаги удаляются по коридору, как он поднимается по трапу на палубу. А через мгновение тишину разорвал его голос. Голос, в котором больше не было ни капли человеческого тепла. Это был рев шторма, облеченный в слова.

«ВСЕМ НАВЕРХ! ЖИВО!»

Она не знала, что заставило ее подняться и пойти за ним. Любопытство? Ужас? Или неосознанное желание увидеть, чем закончится то, что началось в ее каюте? Она поднялась на палубу, кутаясь в одеяло, и замерла у выхода.

Солнце стояло уже высоко. После шторма небо было пронзительно-голубым, чистым, словно вымытым. Океан дышал ровно и глубоко. Идиллию этого утра нарушала сцена, разворачивающаяся в центре палубы.

Вся команда была выстроена у грот-мачты. Лица у матросов были хмурыми, настороженными. Они избегали смотреть друг на друга. В центре этого полукруга лежал тот самый матрос. Он уже пришел в себя и теперь стоял на коленях, его руки были связаны за спиной. Рядом с ним, невозмутимый, как скала, стоял Джек Корриган.

«Вы все знаете закон этого корабля, – голос капитана был ровным, лишенным эмоций, и от этого становился еще страшнее. Он не кричал, но его слова достигали самых дальних уголков судна. – Этот корабль – наш дом. Наша крепость. Единственное, что у нас есть. И в этом доме есть одно правило, которое важнее всех остальных. Мы не воруем друг у друга. Мы не берем то, что нам не принадлежит. Потому что в тот день, когда мы начнем грызть друг друга, как крысы в трюме, мы все пойдем на дно».

Он сделал паузу, обводя взглядом лица своих людей.

«Григгс, – он кивнул на стоящего на коленях матроса, – решил, что он умнее этого закона. Он вошел в каюту пассажира и взял то, что ему не принадлежало».

По рядам матросов прошел ропот. Все взгляды обратились на Элеонору, стоявшую в тени. Она почувствовала, как сотни глаз впиваются в нее, и съежилась.

«Он нарушил не только мой приказ, – продолжал Корриган, и его голос стал жестче. – Он нарушил наш закон. Он поставил свою жадность выше команды. Выше корабля. Такое не прощается».

Финн О'Лири вышел вперед. В его руках была короткая плетка с девятью просмоленными и завязанными в узлы хвостами. «Кошка». Элеонора читала об этом в книгах, но никогда не думала, что увидит воочию.