Терпи и воздерживайся

1.

Ранняя весна в Неаполе особо не радовала. Дождь шел уже третий день: то лил, словно собирался обрушить все осадки на головы людей, то как будто давал поблажку, передышку и стихал, превращаясь в противную изморось.

Пусть дни под конец марта становились уже теплее, вечером значительно холодало. Отец Виллермо Клементе вышел из церкви Сан-Фердинандо и сделал глубокий вдох, позволяя прохладному воздуху проникнуть в легкие и распространиться по телу.

Площадь Триесте и Тренто уже не была такой многолюдной. Местные расходились по домам, немногочисленные туристы еще гуляли, но явно собирались последовать примеру неаполитанцев. Отец Виллермо с интересом наблюдал за людьми несколько секунд, затем раскрыл зонт и, обходя лужи, отправился на прогулку.

Детская привычка, привитая матерью, не забылась и в тридцать четыре. Синьора Мариса Клементе выводила его в любую погоду, в любом настроении. Они надевали то, в чем обычно ходили на воскресные службы: она – длинное платье или юбку, блузку, он – рубашку и брюки, затем неспешно прогуливались. Мариса слушала отрывки из Библии, которые Виллермо должен был выучить, и каждый раз, если он говорил какое-то слово неверно, хмурилась, сильнее сжимала его руку и говорила, что виной всему его лень и неспособность расставить приоритеты.

Весь остаток вечера и следующий день Виллермо проводил в зубрежке, а вечером снова рассказывал отрывки матери на вечерней прогулке. Сначала Виллермо это не нравилось. Он хотел играть с другими детьми, с завистью глядя на соседских мальчишек, которые играли в футбол и смеялись над ним, когда вечером он проходил с матерью. Он однажды сказал это ей. Сказал, что хотел бы тоже поиграть. Сказал, что хотел бы больше времени проводить со сверстниками. Сказал, что хотел бы носить футболки с супергероями и джинсы, а не потеть в рубашке и брюках со стрелкой.

– Твоя зависть, Виллермо, показывает, что ты убежден в несправедливости порядка, который установил Бог.

Мариса Клементе произнесла это с таким презрением, что Виллермо стало стыдно. Он хорошо жил. У него была мать. У него была крыша над головой. У него была еда. У него была возможность читать, получать образование. Кому-то и этого не дано. И вместо того, чтобы довольствоваться этим, он думал о футболке с Человеком-пауком и игре в футбол во дворе.

Стыдно!

Позорно!

Недостойно ученика католической школы и сына Марисы Клементе – образцовой прихожанки с самыми вкусными бискотти, которые она приносила на воскресную мессу!

Прогуливаясь сейчас по площади, Виллермо думал о дне, подходящем к концу. Подумал о матери, которая не зря заставляла его учить, заниматься. Он был лучшим учеником в церковной школе. Он окончил семинарию. Он принял сан. Он делал доброе дело, помогал людям. Получилось ли у него все это без нее? Без ее строгого воспитания и наказаний? Нет. Конечно, нет. Его бы одолели лень, похоть, зависть. Он бы не смог стать хорошим. Стал бы грешником, недостойным любви Бога.

Сейчас Виллермо был согласен со всеми словами матери. Сейчас он был ей благодарен. Сейчас он был готов к борьбе.

Маддалена приходила стабильно раз в неделю. Стабильно приходила на исповедь к нему. Стабильно рассказывала о своих буднях в самой древней профессии. Стабильно выкладывала слишком много подробностей, которые были ему ни к чему.

Виллермо принимал ее за еще одно испытание его веры. Его не обманывало ее лицо с немного пухлыми щеками и ямочками, обрамленное темным каре, не обманывали детские черты, не обманывал невинный взгляд. Маддалена была потерянной душой, которая не осознавала свои действия, поддалась дьявольским мыслям, искушая его, и нуждалась в наставнике и свете.

Виллермо был не против, но с каждым разом разговоры с ней давались все тяжелее. С каждым разом греховных мыслей приходило все больше, а он снова вспоминал себя мальчишкой, которого мать застала за рукоблудием.

– В этом нет ничего такого!

Ему было тринадцать. Приятель со двора заметил, как он смотрел на рекламу, где была изображена девушка в нижнем белье, и поделился способом снять напряжение, перед этим посмеявшись над его неопытностью, но потом добавил, что все так делают.

– Если нет, то продолжай.

Мариса поставила стул, села напротив него и внимательно начала наблюдать. Виллермо вдруг стало стыдно. Он стоит перед матерью со спущенными штанами, думает о женщине, чье изображение в не самом пристойном виде напечатано на сотнях тысяч экземплярах рекламы.

– В чем проблема, Виллермо?

Он молчал.

– Всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем, – продолжила Мариса. – Если правая рука соблазняет тебя, отсеки ее и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтоб погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввергнуто в геенну.

Виллермо инстинктивно сжал пальцы в кулаки, словно снова почувствовал, что мать отлупила его руки линейкой, и вдохнул прохладный воздух. Маддалена – это просто испытание, с которым он сможет справиться. И он сделает это, какие бы искушения она ни придумала на сегодня.

Она всегда приходила вечером, когда уже темнело. Виллермо уже закончил с обычными делами, сидел в исповедальне и ждал, когда дверь через стенку скрипнет, когда в небольшом окошке силуэт мелькнет, когда он почувствует запах никотина, а потом услышит девичий голос.

В этот вечер Маддалена задерживалась. Виллермо взглянул на часы несколько раз, невольно задумавшись, что могло произойти. А произойти в жизни, которую вела Маддалены, могло многое, причем скорее плохое, чем хорошее. Мысли уже начали вариться в не самом приятном вареве, но дверь все-таки заскрипела.

– Простите меня, Отец, ибо я согрешила…

Тихий девичий голос дрогнул. Виллермо узнал его и мельком взглянул в небольшое окошко. Голос определенно принадлежал ей, но нотка волнения, страха ему не понравилась.

– Когда в последний раз ты была на исповеди, дитя мое?

– Вы знаете, падре. Я хожу только к вам.

Голос прозвучал более привычно. Виллермо внимательнее посмотрел на Маддалену. Он видел ее профиль, видел опущенные плечи и голову. Что-то все равно ему не нравилось в этой картине, но нащупать что-то конкретное не получалось. Внутри все начало зудеть от раздражения на себя. Пытаясь отделаться от этого ощущения, словно от назойливой мушки, Виллермо хотел задать свой следующий вопрос, но Маддалена его опередила:

– Этот придурок принял четки за анальные бусы.

Маддалена подняла руки, показывая четки, о которых и зашла речь.

– Предложил использовать. Они просто выпали у меня из сумки… Святоша чертов… Ведь ходит к вам каждое воскресенье со своей женой и детьми… а сам подкладывает под меня зеркало, чтобы видеть, как я кончу, и просит засунуть четки в зад. Он даже завелся, когда понял, что именно у меня в руках…

Виллермо посмотрел на потолок, отгоняя от себя слишком яркие образы, которые возникали каждый раз, когда Маддалена говорила.

– Все… все пошло немного не так… И… мне нужен приют. Ведь… еще можно просить приют, Отец Виллермо? Я… он и раньше был свиньей, но в этот раз…

Виллермо заметил, что голос Маддалены опять дрожал, дрожал сильнее. Он услышал всхлип, нервный смех и почувствовал, что внутри все снова начало зудеть, словно куча мелких насекомых беспорядочно передвигались по нему всеми своими лапками.

– Я не хотела… я, но…

Маддалена сорвалась на плач: тихий, усталый, безнадежный. Виллермо понял, что сейчас не дождется ответа. Он вышел из комнатки и направился к соседней двери.

Маддалена была довольно миниатюрной. Хоть ей было слегка за двадцать, она все еще походила на нескладного подростка. Сейчас она казалась еще меньше, когда закрыла лицо руками, вся скукожилась, словно хотела вжаться в себя, и забилась в угол.

Виллермо вдруг заметил, что юбка на ней порвана, что она босиком, что вымокла вся до нитки под дождем. Но больше всего его испугали пятна крови на майке, на юбке.

– Я не хотела, Отец Виллермо, не хотела…

2.

Двумя неделями ранее

– Доброе утро, Отец Виллермо.

– Доброе утро, Леон.

Виллермо зашел в пекарню и приветливо улыбнулся ее хозяину – старику Бьяджо, который уже начал суетиться, чтобы дать Виллермо свежий хлеб. Запах свежеиспеченной выпечки уже полностью завладел пекарней, смешиваясь с ароматом кориандра, корицы и крепкого кофе, который наверняка варила супруга Леона.

– Самая свежая выпечка, падре, – с улыбкой заверил Бьяджо, отдавая сверток.

Виллермо благодарно кивнул и пожелал хорошего дня.

Выйдя из пекарни, Виллермо направился по своему обычному маршруту к церкви через площадь Тренто и не без улыбки взглянул на художников. Скорее всего, они приехали на традиционный мартовский сбор.

Неаполь был его родным городом. Виллермо привык к его улицам, привык к улыбчивым хозяевам небольших магазинчиков, привык к тому, что в городе была особая атмосфера, которая открывалась далеко не каждому.

Неаполь для Виллермо был таким: дружелюбным, пахнущим свежим хлебом и специями, наполненный приятными мелочами, которые заставляли его вспомнить о городе что-то, что заставляло улыбнуться.

Виллермо знал и другой Неаполь. Слушая исповеди прихожан, работая в приютах, помогая людям, Виллермо порой все еще удивлялся тем трудностям, через которые Господь заставлял проходить людей, но вера в то, что Господь не посылает испытание не по силам, лишь укреплялась.

Виллермо верил, что Неаполь более многолик по сравнению с другими итальянскими городами. Уютные площади, наполненные артистами и приятными запахами, сменялись хаосом, грязью и обшарпанными зданиями. Музыка уличных музыкантов, ароматы пиццы легко переплетались с громкой руганью, запахом никотина и выяснением отношений.

Первое, что говорили о Неаполе – это криминальны город, где нужно быть начеку, но тут же добавляли, что его культурная сторона росла. Администрация по мере сил развивала эту сферу, надеясь привлечь туристов, заманивая выставками, ярмарками, представлениями. Но обязательно предупреждала: нельзя никому давать свой фотоаппарат, прося сделать фото – убегут вместе с камерой. И это в лучшем случае. Повезет, если просто останешься без денег и ценностей.

Неаполь раздражал или очаровывал. Третьего не дано.

Виллермо город очаровал. Пусть он и не был идеальным. Пусть и имел свою темную сторону. Ему нравилось, что город походил на человеческую душу, в которой постоянно происходила борьба ее светлого начала и темного.

Виллермо спокойно добрался до церкви, наслаждаясь первыми по-настоящему теплыми лучами, и приступил к работе. Такие дни проходили тихо, но деятельно. Под конец дня он обычно садился перед изображением Девы Марии, читал вечернюю молитву и со спокойной душой уходил домой. Но неожиданно все изменилось.

Маддалена появилась в его жизни восемь месяцев назад. Юная душа, потерявшая ориентир. Виллермо узнал, что она выросла в Скампии, самом криминальном районе города. Окраина Неаполя. Даже полицейские патрули старались не соваться туда лишний раз.

Узнав об этом, Виллермо удивился, что каждую неделю она проделывала такой путь до церкви. Маддалена громко засмеялась. Ее смех наполнил все пространство: звонкий, громкий, почти детский. Она успокоилась и заверила, что давно сбежала из Скампии. Что ей помог добрый человек.

Виллермо сомневался: можно ли назвать сутенера добрым человеком. Проституция вне Скампии наверняка была безопаснее, чем там, но делало ли это Алонзо Пеларатти тем, о ком можно было говорить такие слова?

Это была ее первая исповедь. Виллермо потом думал об этом всю прогулку, а после – ночь. Утром он пришел к выводу, что социальная сирота просто не могла знать, что такое настоящая доброта, и принимала за нее то, что ею не являлось.

Ему стало еще больше жаль ее. Пути Господни неисповедимы, так что не зря Маддалена попала в его церковь. Значит, именно он должен ей помочь.

Но ничего не бывает так просто.

Мать предупреждала его о таком. Всем на пути попадаются испытания силы духа, веры.

Маддалена – это его испытание. Когда она впервые заговорила о том, что с ней делали клиенты, Виллермо даже немного покраснел. Их было двое, они занимались ею по очереди, а потом просто смотрели, как она ласкала себя, похотливо извиваясь на кровати.

– У вас когда-нибудь был секс втроем, Отец?

До этого она говорила спокойно, словно на приеме у психотерапевта, пересказывая свой день, и Виллермо удивился столь дерзкому вопросу, заданному громче.

– Я дал обет безбрачия.

– А до обета?

– Блуд считается грехом, дитя мое.

– Значит, вы – девственник?

Виллермо уловил в интонации игривые нотки и внимательнее посмотрел в окошко, разделяющее их. Маддалена уставилась прямо на него. В ее глазах был странный блеск, словно кошка нашла себе игрушку, но еще не понимала, влетит ли ей от хозяина, если она начнет играться, поэтому делала это еще аккуратно.

– Я не грешу, – сдержанно ответил Виллермо.

Маддалена некоторое время молчала, а затем твердо произнесла:

– Я вам не верю.

Виллермо удивился. Чем он уже успел заслужить недоверие в силе своей веры?

– Чем я заслужил такое недоверие?

– Я видела вас. Вы выглядите, как модель нижнего белья Кельвин Кляйн. Слабо верится, что это тело никогда не пускалось в дело.

– Тело – это храм Божий. Есть нечто большее, чем слабость перед соблазнами.

– Но вы и против брака.

– Я такого не говорил. Брак – это прекрасное соединение двух душ, которые решили провести вместе жизнь, которые настолько любят друг друга, что хотят вместе состариться. Но я сделал другой выбор. Путь, по которому я иду, подразумевает, что жизнь сосредоточена на служении Богу.

– И как оно?

Виллермо уловил в голосе Маддалены скептические нотки, говорящие о том, что она все еще не верила в искренность его слов.

– Этот путь мне по душе.

– Бог не согреет вас в постели, падре. Не доведет до оргазма. Не заставит кричать ночью и драть простынь. Не приготовит бульон, если вы заболеете. Не будет смеяться над глупой комедией. Если вы не какой-нибудь фанатик-извращенец, конечно. Были и такие.

– Я не говорил, что это легкий путь. Но это необходимость ради достижения высшей цели.

– Это звучит очень грустно. Я думала, что моя жизнь – дрянь, но ваша – это новый уровень уныния. Что вы вообще видели? Кроме церкви.

Виллермо ответил, что для него впечатлений было достаточно, но вопрос из головы не ушел. Он вспомнил мать, вспомнил все свои учебные заведения, свои дни в церкви, в которой все-таки осел и проработал уже достаточное количество лет. Вся его жизнь крутилась вокруг этого, но ведь так и должно быть?

Маддалена хмыкнула, но промолчала, а после просто продолжила говорить о своих грехах.

Время шло. Маддалена себе не изменяла. Она приходила в пятничный вечер и говорила только с ним, не желая открываться кому-либо еще. Виллермо всегда принимал ее. Кто он такой, чтобы отказать заблудшей душе, которая искала путь к спасению? Он даже привык к ее разговором, решив, что она просто не умела по-другому благодарить. Ее тело – это валюта, которую она привыкла разменивать. Нет смысла осуждать человека за то, во что неблагополучная жизнь заставила его поверить. Надо лишь указать верный путь.

В вечера исповеди Маддалены Виллермо обычно занимался бумагами, ожидая ее. Учетная книга пожертвований прихожан, планы, мероприятия. Виллермо смотрел на столбик из цифр, написанный округлым размашистым почерком, и понял, что у него никак не получалось сосредоточиться.

Ладони были влажные, а лоб как будто полыхал в огне. Виллермо чувствовал себя так, словно в его висках появился маленький дятел, который беспощадно отбивал только ему известный ритм. Виллермо сильнее сжал ручку, надеясь, что этот жест вернет ему контроль, но ощутил только большее раздражение.

Он почти швырнул ручку на учетную книгу, отодвинул стул от стола и принялся массировать виски.

Дождливый мартовский Неаполь. Что еще можно было ожидать сейчас? Конечно, он подхватил простуду. Завтра непременно станет лучше.

А сейчас, услышав женский голос, эхом распространившийся по храму, который звал его, Виллермо быстро поднялся, игнорируя тот факт, что все в груди потяжелело.

3.

– Почему этот мир такой гнилой?

Сегодня Маддалена после формальной констатации, что она согрешила, начала без каких-либо вступлений, сразу спросив по сути. Ее голос прозвучал так нетерпеливо, что Виллермо подумалось – этот вопрос засел в ее голове достаточно давно. Нотки детской требовательности лишь подтверждали мысль.

– Что ты подразумеваешь под этим, дитя мое? – спокойно спросил Виллермо, украдкой взглянув на Маддалену.

В висках все еще стучало, на обложке маленькой потрепанной Библии в его руках оставались влажные пятна пота. Виллермо подумалось, что у него жар. Когда он был ребенком, мать обычно ходила на рынок, чтобы купить свежие лимоны и апельсины у знакомых ей продавцов. Дома она разводила яблочный домашний уксус для противовоспалительного средства. Сейчас этим он занимался сам.

– Потому что так и есть, – спокойно отозвалась Маддалена, констатируя очевидный для нее факт. – Я ложусь под всяких огров, чтобы заработать, пытаюсь как-то даже правильно жить: не убей, не укради и все такое, но больше всего денег, власти и извращений почему-то именно у гнилых людей. Так в чем смысл?

– Им воздастся на суде Господнем за все грехи.

– Да-да – ваш любимый ответ, – отмахнулась Маддалена. – Но… задумайтесь, падре: после смерти у нас уже все будет, но что-то материальное нужно нам здесь. Я сейчас даже не о чем-то вроде последнего смартфона или спортивной тачки, а о продуктах для семьи, крыше над головой, приличной блузке и туфлях, чтобы сходить на собеседование. Но при этом у нас безработица, жадные чиновники. Если ты хочешь нормально жить, то честно это сделать сложно. Почему этот мир должен быть гнилой, а даже самые простые вещи получить может быть так сложно? Это какой-то извращенный квест ради мифического лучшего будущего. Я за реальность. Здесь и сейчас.

– Притом знаем, что любящим Бога, призванным по Его изволению, все содействует ко благу, – ответил Виллермо. – Мы не всегда понимаем его пути, знаки и испытания, но пройти их поможет вера, что все это во благо.

– Хотите сказать, что пробка в моей заднице – это во благо? Таков мой путь, предначертанный Богом?

В голове Виллермо возник диссонанс. Вопрос был в духе Маддалены. Вопрос был из разряда тех, которые он игнорировал. Только в этом случае вопрос был задан слишком серьезным голосом, а ответ Маддалену явно интересовал. Виллермо буквально чувствовал кожей ее взгляд, ее интерес.

– Я сказал «любящим Бога». Вы хорошая католичка?

Маддалена хмыкнула и замолчала. Виллермо почувствовал небольшую победу от этого. От того, что ему удалось спросить что-то, на что быстрый ответ она дать не смогла. Губы невольно растянулись в улыбке, но по рукам тут же пронеслась фантомная боль.

– Начало гордости – удаление человека от Господа и отступление сердца его от Творца его; ибо начало греха – гордость, и обладаемый ею изрыгает мерзость; и за это Господь посылает на него страшные наказания и вконец низлагает его…

Голос матери сразу отозвался в голове Виллермо. Если у него что-то удавалось: рисунок, выступление на рождественской постановке, что-то в учебе, говорить про это было нельзя. Стоило Марисе услышать в голосе сына нотки гордости – он получал наказание.

– Сколько ты велик, столько смиряйся, и найдешь благодать у Господа.

После этих слов Виллермо смотрел на свои руки с красными отметинами от линейки, забирал ее и уносил обратно на место. Мать била в три этапа: от первого удара на ладони появлялась багровая полоса, от второго, под самыми пальцами – становилось ощутимо больнее, третий – по кончикам пальцев, где кожа самая тонкая и нежная. При Марисе плакать было нельзя, ибо это лишь усугубляло ситуацию. Виллермо привык терпеть, прямо стоя перед ней и получая по заслугам. Уже после, в своей спальне, когда мать его не видела, он позволял себе плакать, жалеть себя, заворачивать руки в носовые платки, смоченные холодной водой, чтобы немного унять боль.

– Разговоры о моей работе интереснее, чем о том, какая я католичка?

Виллермо понял, что все это время смотрел на свои руки. Оставив Библию на коленях, он сжал и разжал кулаки несколько раз. Ладони были все еще мокрыми, мерзкими. Как и его поведение.

Голос Маддалены прозвучал игриво, дерзко. Виллермо перевел взгляд на нее и попытался придать ему серьезность, твердость, чтобы дать понять, что такие мысли недопустимы и даже оскорбительны для него.

– Мне интересно все, что поможет встать потерянной душе на путь истинный.

– Я потерянная душа, потому что проститутка?

– Все мы в этом мире потерянные души, которые порой сбиваются с пути. Кто безгрешен, пусть первый бросит камень.

– Даже вы, падре?

Виллермо снова посмотрел на руки, вспомнил, что возгордился буквально несколько минут назад. Да еще из-за чего! Недостойно священника католической церкви!

– Даже я, дитя мое, – честно ответил Виллермо. – Что же касается вопроса об устройстве мира – каждому дается тот груз, который он в силах выдержать.

– То есть я проститутка потому, что Бог так хочет? Потому что могу с этим справиться? – уточнила Маддалена. – Алонзо оценит эту мысль, падре. Теперь, когда очередной мудак попросит меня помочиться на него, изобразить школьницу, кончит мне в глаз, я буду думать, что исполняю волю Божью.

– Есть и другие способы заработать, – спокойно произнес Виллермо.

– Есть, – согласилась Маддалена, – но у меня не было возможности получить образование и позволить себе роскошь ходить на стажировки, за которые не платят. Я работала там, где брали без опыта, без образования и все такое, но денег едва хватало, чтоб сводить концы с концами. Неаполь – очень дорогой город. Я пыталась когда-то, но, увы… Шлюхой быть практичнее. Гибкий график, чаевые, занимательные истории. А противные типы и всякая хрень есть на всех работах. Только там за домогательства не платят.

– И тем не менее эта работа приводит тебя сюда, – подметил Виллермо, желая увести разговор в более приемлемое русло. – Значит, есть место раскаянию в своих грехах?

Маддалена громко хмыкнула, но никаких слов не последовало. Виллермо видел сейчас ее профиль, надутые губы. Маддалена стала выглядеть серьезнее, словно действительно задумалась о смысле его слов. В сердце Виллермо вдруг появилась надежда, что наступил день, когда он немного достучался. Маддалена не произносила что-то дерзкое, не говорила что-то отстраненное, не шутила, не иронизировала. Виллермо осознал, что слишком ждал ее ответа, предвкушал его, как ребенком ждал больших праздников, на которые мать пекла для церкви свою лучшую выпечку, а ему в честь такого дня давала дополнительную порцию.

– Это был мой выбор.

Услышав ответ, Виллермо почувствовал себя так, словно его снова ударили линейкой по рукам, когда он ждал поощрения. Разочарование накрыло такой сильной волной, что Виллермо ощутил это и физически. От чувства беспомощности, неспособности достучаться, что выбором такое занятие назвать нельзя, Виллермо как будто прибило к земле. Как будто на шее появился тяжелый груз, который тянул его вниз.

– И ты раскаиваешься в нем, дитя?

– Скорее нет, чем да, но мне жаль, что мой выбор затрагивает и других людей. Я сейчас не о мужиках, которые решают воспользоваться моими услугами, а об… их семьях и чем-то таком. Есть один мужчина. Он довольно уважаем и влиятелен в городе. Даже вы его знаете, Отец, – явно не без удовольствия произнесла Маддалена, – но…у него милая жена, детишки и полный комплект. Она для него слишком хорошая, добрая, правильная, чтобы просить ее делать то, что он просит меня. И… поверьте мне, у него бывают специфические запросы. Да и… любит он явно жестко. По-плохому жестко. Он… грубый и жестокий человек за закрытыми дверями. И… мне не нравится, как он говорит о своей жене. Судя по его словам, она славная, но… каждый раз он говорит о ней так пренебрежительно и… по-злому. Он знает, что она любит его больше всего, искренне и нежно, но… ему плевать. Когда она узнает об этом, то это разобьет ей сердце. Или заставит сделать что-то невозвратное. Мне жаль, что я буду к этому причастна. И жаль, что я не могу найти силы отказать ему, так как платит он хорошо. В том числе и за молчание.